Буше П. Л.: Н. Толстой за год до смерти

Л. Н. Толстой за год до смерти

Воспоминания о Толстом, которыми я сейчас собираюсь здесь поделиться, я прошу собравшихся позволить мне предложить в том виде, в каком они были 18 лет тому назад изложены мною, 24-хлетним юношею, тотчас же, под непосредственным впечатлением встречи с Толстым. Доклад выиграет от этого в искренности.

Исполнилось то, чего давно я страстно желал, к чему давно уже порывисто стремился: я видел Великого Толстого, говорил с ним, снял его фотографически!

Уже более 3-х лет, со времени 1-ой русской революции и переоценки всех ценностей, особенно для молодежи, у меня была мысль повидаться с Толстым. Стоя на жизненном перепутьи,.. не знал, куда девать себя,.. хотел искать света, надеялся на помощь Толстого.

В 1909 году, поселившись в Москве, решил обязательно посетить Толстого. Но судьба помогла мне, послав навстречу самого Толстого: 3-го сентября Л. Н. проехал через Москву, в имение Крекшино, к своему другу Черткову¹. Но, увы, я узнал об этом слишком поздно, т. к. Толстой ехал почти incognito.

Только благодаря приятелю, лицу близкому к издательству «Посредник» (П. В. Великанов), мне стали известны день и час обратного следования Толстого через Москву. Я решил выехать навстречу на ту дачную станцию Крекшино, где Толстой должен был садиться в поезд.

Утром 18-го сентября (ст. ст.) я выехал из Москвы. Замечу сейчас, что, как выяснилось много позднее из записок композитора Гольденвейзера, в тот момент, когда я тронулся навстречу Толстому, Лев Николаевич в Крекшине совершал акт огромной общественной важности: он, хоть и вопреки своим принципам, тайно от семейных, подписывал свое 1-ое завещание, согласно которому все, им написанное, поступало, после его смерти, во всеобщее народное достояние².

Как я представлял себе встречу с Толстым? В какую форму она могла вылиться?.. Я знал, что Толстой по дороге к Черткову ехал в III классе, чтобы иметь общение с простым народом. Я и предполагал сесть в один вагон с Толстым и прислушиваться к беседе, которую он будет вести с окружающими. Если тема разговора будет носить общеинтересный характер (вопросы религии, нравственности), то и я, исподволь, мог бы принять в ней участие. Далее, в случае благоприятных обстоятельств, я и сам был готов предложить Льву Николаевичу несколько вопросов. 1) Главный из них: «Можно ли всем и всегда руководствоваться заповедью «поступай с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступали»?» 2) Никто не ответственен за свои поступки, мысли, словом, за всю свою жизнь, поведение, склад своего характера и т. д. Необходимо признать полный детерминизм. Это единственно разумное положение. 3) Справедлив ли такой афоризм (формулированный недавно мною): «верь всему, но ни в чем не будь уверен»?

Наконец, если бы Толстой разговорился со мною охотно, я, в конце концов, спросил бы его о моем личном деле: «Можно ли, оставаясь безусловно нравственным человеком, служить в том ведомстве, куда я собирался поступать?» (акциз)³

Вот о чем я хотел говорить с Великим Мыслителем. Я захватил с собою фотографической аппарат. Удастся ли мне снять Льва Николаевича — я не знал.

Таковы были мои первоначальные предположения. Но после того, как мне стало известно, что Толстой будет ехать обратно уже с Софией Андреевной, шансы на возможность войти в близкое общение со Львом Николаевичем уменьшились. Я справедливо решил, что Толстой теперь не поедет в III классе, а в вагонах высших классов нет простого серого народа, а, следовательно, — и тех разговоров, которые по душе Льву Ник. Все же я надеялся. Ведь и увидеть Толстого, только увидеть — и то уже счастье!!!

На ст. Крекшино, кроме меня, вышли из вагона еще несколько граждан. Один из них оказался представителем единственной в России петербург<ской> кинематографической фирмы (Дранкова), другой — фотограф газеты «Русское слово» (Смирнов), а третий, с которым я вступил в разговор, — корреспондент той же газеты Спиро. «Вы наверно знаете, что Лев Николаевич будет сейчас ехать?» — спросил я последнего. «Да, так же, как и Вы... предполагаем...» «Значит, 4 фотографа собрались!» — воскликнул Спиро, когда к полустанку подъехал из имения Крекшино фотограф, присланный в распоряжение Черткова из Америки Эдисоном. Я заметил Спиро, что в мире, вероятно, нет человека, с которого бы было снято больше фотографий, чем с Толстого. Некоторые из его противников ставят это Толстому в упрек: «Тщеславный, мол, он — любит сниматься». На это я всегда возражаю, что едва ли ему приятно сниматься каждый раз, когда этого желают назойливые фотографы, а позволяет он это делать из своего же принципа: «Не противься насилием злому!» — тем более, что для фотоснимков не обязательна теперь неподвижность объекта; он может двигаться и не обращать внимания на фотографов.

Оставалось 1/2 часа до прихода поезда, следующего в Москву, когда из-за деревьев рощи показались медленно двигавшиеся повозки; в первой сидели дамы. Почти рядом шла группа мужчин.

Тут мой глаз, впервые в жизни, упал на согбенную фигуру старика с палкой в руках... Тут я впервые увидел Великого Толстого!

Группа мужчин еще не вышла из лесу, их фигуры еще между деревьями опушки, когда я заметил, что Лев Ник. отделился от своих спутников и направился в сторону от дороги, в лес. Позднее дочь Толстого сообщила, что «папа пошел в лес — грибы собирать». Спиро вывел заключение, что Лев Ник. скрылся на время в лес, заметив и испугавшись фотографов; я же думаю, что завернул он в лес по естественным потребностям. Позднее Толстой говорил: «Я боялся, как бы меня и там не сняли фотографы».

Группа мужчин, состоявшая из В. Г. Черткова, его сына, композитора Гольденвейзера и др., в ожидании Льва Николаевича уселась на опушке леса, на срубленном дереве. Двое молодых людей (студент и народный учитель) гарцевали тут же на конях⁴ Оба фотографа побежали навстречу экипажам уже раньше, как только последние показались из леса. Синематографист стоял среди поля и неистово вертел ручку своего аппарата. По мере того, как экипаж двигался вперед, синематографист перебегал со своим аппаратом дальше, в другое место, и опять усиленно работал. Комичную картину представляла суетливая деятельность этого маленького франтоватого гражданина, когда он бегал по полю с места на место, едва таща пред собою аппарат на огромном и тяжелом треножнике.

«Кажется, — София Андреевна?» — произнес я при виде подъехавших дам. — «Да», — ответил мне Спиро и, выждав минуту, пока дамы окончательно привели себя в порядок, он подошел к ним и поздоровался. Этот видный изящный мужчина, очевидно, нравился Софии Андреевне, потому что она, спустя некоторое время, когда уже все были на платформе, громко обратилась по направлению к Спиро: «Александр Ростиславович (не помню точно имени и отчества)⁵! Вы положительно выделяетесь своею интеллигентностью... здесь, среди всех нас!» Толстые были одеты очень просто.

Между тем как Спиро разговаривал с дамами, а фотографы неистово снимали их с разных сторон, я почти не обращал на них внимания, а пристально смотрел туда, на опушку леса, откуда должен был вскоре показаться Толстой. Оставалось четверть часа до прихода поезда (если бы он пришел без опоздания), когда из лесу медленно вышел Лев Николаевич и так же медленно по дороге стал приближаться к платформе. Поднялись и последовали за ним все остальные мужчины. Тут я заметил, что Толстой одет в черную блузу, а не в тужурку, как показалось мне раньше, издали. Опирался он на палку странной формы⁶, которую я разглядел хорошенько только позже. Двигаясь, смотрел старик больше вниз, под ноги, нахмурив брови. Изредка замедлял шаг или даже останавливался и перекидывался словами с шедшими за ним мужчинами. Два молодых человека, по-прежнему, ехали верхом на лошадях. Когда вся мужская компания была уже в шагах 50-ти от платформы, навстречу им пошел отсюда какой-то пожилой мужчина, в высоких сапогах, пиджаке и шляпе, но не интеллигентный; в руках у него был большой букет садовых цветов; подойдя к Толстому, он подал ему букет, поклонился и отошел в сторону. Лев Николаевич взял цветы, понюхал, затем опустил руку с букетом и так же медленно, глядя вниз, пошел вперед. Тот же неизвестный мужчина поднес раньше букеты Софье Андреевне и Александре Львовне.

Он смотрел на меня в то время, когда я поклонился ему, и, в ответ, приподнял шляпу и наклонил голову. Рядом с отцом шла Александра Львовна, дальше — София Андреевна, Чертков и пр. Тот момент, когда Лев Ник. входил из прохода на платформу, а Софья Андреевна поравнялась со мною, схвачен фотографом «Русского слова». Вошли на платформу. Лев Ник. тотчас же сел на скамейку, под навесом; остальные укладывали рядом вещи и, стоя группами, разговаривали между собою. Фотографы во всю прыть несутся на платформу, под навес, и здесь снимают Льва Ник. сидящим.

София Андреевна, которая первое время стояла поодаль, разговаривая со Спиро, обернулась, вдруг, и шутя упрекнула фотографов: «Что же это вы, господа, все снимаете Льва Н., а меня и не хотите!? Слава Богу, вот, на днях, будет 47 лет, как мы живем вместе со Львом Николаевичем... Следовало бы и снять нас вместе!..»

С этими словами София Андр. уселась рядом со Львом Н., а фотографы с удвоенным усердием стали снимать их. Я чувствовал, что настал момент, которым мне необходимо воспользоваться...

В Крекшине я был решителен и без всяких колебаний подошел к Толстому. Приподняв фуражку, я произнес: «Лев Николаевич! Позвольте мне моим маленьким любительским аппаратом снять Вас?» Толстой наклонил голову и коснулся рукой шляпы: «Хорошо, хорошо... пожалуйста!» — ответил он мягким голосом, добродушно улыбаясь. Долго я ожидал, надеясь, что Лев. Никол. хоть несколько секунд посидит не шевелясь. Но Толстой, дав согласие на съемку, не подозревал, очевидно, что мне необходима неподвижность объекта, и, разговаривая с женой и композитором Гольденвейзером, беспрестанно двигал головой... Ждал, ждал я и, наконец, рискнул щелкнуть затвором... И кстати, потому что к Толстому уже направлялся Чертков.

Как только Лев Ник. пришел на платформу, синематографист, неудовлетворенный предыдущей съемкой, обратился к Черткову с просьбой — попросить Толстого прогуляться по платформе взад и вперед, специально для него, синематографиста. Чертков отказал, заметив, что не решится беспокоить Льва Н., и так уже утомленного. Но позже, убедившись, что Толстой не только не противится фотосъемкам, но, как будто, даже заинтересовался работой фотографов, особенно беготней и суетливостью синематографиста, Чертков и сам присоединился к фотографам со своим аппаратом-биноклем; наконец, увлекшись, он решил предложить Льву Н. пройтись с Софией Андреевной по платформе для синематографиста, чтобы самому снять всю эту картину, т. е. гуляющих Толстых и работающего своим аппаратом синематографиста. Лев Николаевич согласился и со словами: «Хорошо!.. Ну, вот, мы с нею пройдемся под руку...» поднялся со скамейки. Тут меня оттеснили окружающие, так что я не успел поблагодарить Толстых после окончания съемки своим аппаратом. Но, вот, произошло то, чего я никак не ожидал: Лев Н., пройдя уже несколько шагов со своей женой, в толпе заметил и узнал меня и вдруг обратился ко мне со следующими словами: «Ну, что ж, Вы сняли нас?.. Успели?.. А то, может быть, мы плохо Вам сидели?..»

«Да... снял... хорошо... благодарю Вас, Лев Николаевич!» Толстой, очевидно, заметил мою некоторую неловкость, медлительность при съемке, и угадал, что причиной тому был он с женой — объекты этой съемки...

Толстые два раза взад и вперед прошлись по платформе. Синематографист блаженствовал... Затем Лев Н. опять сел на прежнее место. Дочь Толстого, увлекшись, глядя на съемки, сама хотела было вынуть спрятанный в дорожных вещах свой аппарат. «Кажется, эта болезнь заразительна, — смеясь, сказала она, — мне тоже захотелось снимать; жаль только, что аппарат далеко уложен!»

Теперь Льва Николаевича окружила толпа детей — девочек: это — воспитанницы сельской школы, которых привела сюда учительница, чтобы проводить Толстого. Девочки, почти не обращая внимания на Великого Старца, играли, шалили около него, даже задевая нечаянно то руку, то ногу Толстого. Лев Николаевич, конечно, обратил на них внимание, стал подзывать к себе некоторых из них и задавать вопросы. «В школе, верно, учишься? — обратился он к одной. — То-то... сразу по роже видно — умная!» — добавил он, улыбаясь.

«А тебя, как зовут? — спросил Толстой другую девочку, — не Грушей ли» — «Да! Груша, Груша!» — ответили все хором. Этот удивительный случай отгадки я объясняю себе так же, как первый объяснил сам Толстой — он «по роже», по всей внешности, может быть, и по болтовне, угадал в девочке «Грушу» после того, как до его уха неоднократно долетало это слово из уст шумевших вокруг него подруг Груши. Это — особого рода психология физиономиста... Хотелось очень снять Толстого, окруженного детьми, но условия освещения не позволяли мне этого.

Теперь попробую описать внешность нашего Великого Современника.

— ниже среднего роста; если бы он мог выпрямиться от старческой согбенности — он был бы среднего роста (когда-то, говорят, рост его был выше среднего); заметно былое крепкое сложение плеч; борода, по-прежнему, длинная и широкая, словом — окладистая, раздваивающаяся посередине и закругленная внизу, по бокам; цвет волос белый, с желтоватым оттенком — признак глубокой старости; нос очень широкий у основания. Одет Толстой так: шаровары и блуза черного «гвардейского» сукна; блуза с прямым воротом, довольно высоким откладным воротником и двумя карманами на груди; опоясан Лев Н. ремнем коричневым; сапоги почти до колен, шагреневые, плохого товара; верх голенища обшит узким кожаным кантом, желтоватого цвета, потертым, очевидно, от времени; на сапогах — галоши, из которых одна в верхней части пробита гвоздем или другим острым предметом; наконец — шляпа серого цвета, касторовая; в одном из карманов блузы — серебряные часы на простой веревочке, вместо цепочки, которая соединена с петлей ворота; идя, Лев Ник. опирается на палку; последняя — особой конструкции, с приспособлением для сидения: концевой железный наконечник втыкается в землю, а верхняя часть палки, служащая при ходьбе ручкой, раскладывается в стороны и образует, таким образом, плоское сидение; палку эту подарил Льву Н. его приятель писатель Сергеенко, и Лев Н. очень доволен этим полезным ему предметом. О блузе забыл сказать, что она чрезвычайно широка и длинна, почти до колен.

Вскоре по приходе на полустанок, Толстой осведомился, вовремя ли придет поезд; ему ответили — да; но через несколько минут подошел дорожный сторож и объявил, что получено известие об опоздании поезда на 20 минут. «Э-э!.. да этак я пешком бы скорее дошел до Москвы!» — пошутил на это Лев Н. Я был, конечно, доволен опозданием поезда, потому что это давало мне несколько лишних минут близости к Толстому.

В ожидании поезда Лев Н. поинтересовался, в котором классе все они думают ехать, и с этим обратился к дочери: «Ну, а путешествие наше будет демократическое?..» И, видя, что его не понимают, пояснил: «В котором классе поедем?» — «Во втором, отец, во втором!» — «Во втором...» — повторил разочарованно Лев Н., как бы сожалея, что, благодаря присутствию его супруги, он лишается возможности ехать в третьем классе, с простым народом. (В Крекшино из Ясной Поляны Лев Ник. ехал в III кл.)

Я стоял в трех шагах от Толстого, позади детей, которые его окружали, не сводил с него глаз и жадно прислушивался ко всему, что говорил как сам Лев Н., так и окружавшие его. — Показался, наконец, поезд. Засуетились... Толстой поднялся со скамейки, но едва мог подвигаться среди толпы детей: они прощались с ним; прощались и другие лица: кучера, садовник, ж. -дор. сторожа, учительница и, наконец, гостившие у Черткова лица. Лев Николаевич приветливо улыбался, всем подавал руку и говорил несколько слов. Чертков волновался: «Лев Николаевич, спешите, а то поезд уйдет», — уговаривал он Толстого. В это время я стоял рядом с Львом Николаевичем, по левую от него руку, вправо — София Андреевна; так мы приближались к вагону. Синематографист, между тем, работал на всех парах, и вот тут-то я попал на ленту, двигаясь рядом с Толстым. Позже, в вагоне, фотограф, возвращая мне одолженный им у меня перочинный ножик, сам сообщил мне об этом и поздравил (он уже успел проявить снимки в уборной вагона). Из окон приближавшегося поезда многие пассажиры узнали Толстого и приветствовали его. В то время, когда Лев Николаевич и его друзья направлялись к вагону, тут, возле вагона, лежали на земле сложенные вещи Толстых. Сын Черткова⁷, молодой человек лет 23-х (может быть, я ошибся, и это был не он), зазевавшись в сумятице, споткнулся на этой куче вещей и навзничь упал на нее. Тут этого, как будто, никто не заметил, но позднее, в вагоне, это происшествие послужило темой комического разговора, в котором принял участие и Лев Николаевич.

— посторонний пассажир, оказавшийся впоследствии земским начальником; остальные свободные места здесь занимали попеременно: то Чертков, то его сын, то дочь Толстого, то композитор Гольденвейзер, переходя (попеременно) из одной половины отделения в другую, где все время находились корреспондент Спиро, еще один молодой человек из имения Черткова и двое посторонних пассажиров — студент Петровец с женой.

Войдя в вагон, я стоял рядом с Толстым, у боковой спинки длинной скамейки, на которую (спинку) локтем опирался Лев Николаевич. В первое время, после Крекшина, здесь толпились любопытные пассажиры из других вагонов; позже из посторонних остался я один, и земский начальник по-прежнему занимал свое место.

Шла оживленная беседа, которую поддерживала, главным образом, София Андреевна. Она вступила в разговор с земским начальником. Оказалось, тот служит в Тульской губернии. «Лев Николаевич! — обратилась София Андреевна к мужу, указывая на своего случайного собеседника, — вот этот господин, земский начальник, оказывается — сын бывшего нашего Тульского губернатора Шлиппе! Ты помнишь его?» — «Нет, не помню... нет!..» — как-то сонливо ответил Толстой, а София Андреевна уже выручала его: «Лев Николаевич не помнит... он, вероятно, не был знаком с Вашим отцом, — обратилась она к Шлиппе, — но, безусловно, знал его... хотя, ведь, он не долго у нас был?!» — «Да, не долго» — подтвердил земский начальник. Разговор перешел к другому; заговорили о погоде. — «Я только раз в своей жизни помню такую дивную погоду в сентябре... — затараторила София Андреевна, — это было очень, очень давно!.. Я тогда была еще совсем молоденькою!.. Помню, 17-го, на мои именины, на дворе было чудно, тепло, цвели еще цветы... Когда я, одетая в светлое летнее платье, вышла на веранду, — вдруг грянула музыка... Это Лев Николаевич выписал ее для меня... Мы обедали на свежем воздухе...» и т. д. София Андреевна сильно воодушевляется при рассказе, особенно вспоминая молодые годы. В руках она теперь держала букет цветов и, как бы вспоминая цветы своей молодости и те цветы, которые цвели тогда, когда была та чудная осень, о которой она только что рассказывала, София Андреевна, вдруг, стала декламировать стихи Фета, где говорится о чудной, неувядающей осенней розе, о ее красоте, аромате и т. д. Вот эти стихи:

Осенняя роза⁸

Осыпал лес свои вершины,

Дохнул сентябрь, — и георгины
Дыханьем ночи обожгло.

Но в дуновении мороза
Между погибшими одна,

Благоуханна и пышна.

На зло жестоким испытаньям
И злобе гаснущего дня,
Ты очертаньем и дыханьем

София Андреевна начала это стихотворение с середины и довела до конца, между тем как Лев Николаевич вполголоса повторял за ней некоторые места, кивая головою. И старика согрели эти музыкальные стихи. Когда София Андреевна окончила, Лев Николаевич заметил ей, что она начала с середины, забыв, очевидно, начало. Стали вместе думать, и Лев Николаевич первым вспомнил начало, и вперемешку с Софией Андреевной опять продекламировал все стихотворение. А ведь Лев Ник. противник стихосложения, но он был, в свое время, поклонником музы Фета и теперь, очевидно, воодушевляется вдохновенной музыкой этой дивной поэзии. (Надо заметить, что стих. «Осенняя роза» я слыхал от Толстых 18 сентября, и написано оно Фетом тоже 18 сентября, но только 1886 г.)

Подсел Гольденвейзер. «А знаете, — обратился к нему Толстой, — скажу Вам откровенно, мне не понравилась вчерашняя музыка!.. Местами положительно-таки нехорошая музыка». Лев Николаевич говорил о музыкантах Могилевском, Бакалейникове, Зиссермане и Ильченко, которые накануне, в день именин Софии Андреевны, приезжали к Черткову в Крекшино. Гольденвейзер мягко старался доказать, что причиною плохого впечатления был недостаток резонанса... и еще что-то. В своей газетной заметке Спиро писал на следующий день, что музыка названных артистов очень понравилась Толстому; очевидно, Спиро писал со слов Черткова или кого-нибудь другого, а разговора, про который я только что упомянул, он не слышал; Толстой же мог, просто из благодарности, немного польстить в свое время музыкантам⁹.

София Андреевна опять болтала, не умолкая, с земским начальником: «Это ужасный труд — воспитать детей!.. Это тяжелое время для матери: одного носишь, другого кормишь, третий едва-едва ходить начинает... беспокойные дни, бессонные ночи. Ужас! Ужас!» Разговаривая с Шлиппе, София Андреевна не упускала из виду и Льва Ник., прислушивалась и к его разговору, местами вставляла свое. Очевидно, стесненный присутствием жены, Лев Николаевич говорил сравнительно мало и, вообще, чувствовал себя удрученным, так что я, вопреки отзывам людей, посещавших его (Мечников, Генри Джордж, Спиро, Оболенский и др.), вынес о нем впечателение как о слабом, почти дряхлом, старике. В присутствии Софии Андреевны Толстой терял свою самостоятельность, уверенность. Он больше сидел молчаливо, опершись рукой на боковую спинку дивана (рядом со мною), глядел вниз и медленно кивал головою. Губами Толстой беспрестанно (когда молчит) делает такие движения, как будто жует что-нибудь — признак глубокой старости; произносит слова медленно, с трудом повертывая языком и как бы с усилием выталкивая его сквозь губы — тоже признак дряхлости. Стоя рядом с Толстым, я заметил на боковых подушках носа (а нос у Льва Николаевича очень широк у основания) синие жилки; их много, так что более толстые дают разветвления от себя потоньше; это бывает у пьяниц и у стариков.

Вот, Лев Николаевич, стесненный присутствием жены, решил на время оставить ее и перешел во вторую половину отделения, где шел оживленный разговор между Чертковым, Александрой Львовной и прочими. Говорили о синематографе. Толстой отметил, что до сих пор, до приезда синематографиста в Крекшино, он не только не снимался в синематографе, но и не видал этого аппарата. Не слыша ничьих возражений на это заявление Льва Ник., я решил воспользоваться случаем — вмешаться в разговор — и нагнувшись к уху Льва Ник. (был шум от общих голосов), медленно, внятно, с расстановкой, сказал: «Лев Николаевич! Вы и другие вот здесь говорят, что Вас никогда не снимали в синематографе, а между тем я достоверно знаю, что в прошлом году, вскоре после Вашего юбилея (80-тилетие жизни), появились в синематографах Ваши снимки; я видел в провинции, в Могилеве, афишу об этом». Лев Николаевич внимательно выслушал меня и немедленно обратился к сидевшему неподалеку Черткову: «Владимир Григорьевич! Вот этот господин, — Толстой указал на меня, — говорит, что я уже был снят в синематографе». Чертков как будто только теперь вспомнил, подтвердил это и рассказал следующий эпизод:

Но Толстой скоро ушел опять в комнаты, между тем как синематографист продолжал вертеть ручку своего аппарата. И вот, только на нескольких снимках запечатлелся образ Льва Н., тогда как на остальные попала Александра Львовна, которая все время находилась на балконе с собакой. Собака эта выделывала всякие фокусы, танцевала и т. д. и, в общем, вышла в синематографе лучше всех, что и подало повод кому-то, видевшему эту картину, заметить: «Позвольте! За что же мы деньги заплатили?.. Да это собачий юбилей, а не Толстого!»¹⁰ При этой фразе Черткова все, не исключая и Льва Н., разумеется, рассмеялись. Толстой заметил, что его вообще интересует синематограф — это новинка для него, не выезжавшего из деревни много лет. Вечером в этот день Толстой с Чертковым, действительно, посетили в Москве синематограф, где Толстой был поражен нелепостью сюжета какой-то мелодрамы¹¹.

Лев Ник. опять пересел на скамейку к своей жене. В то время, когда София Ан. болтала с земским начальником, а Лев Николаевич, погруженный в свои думы, сидел, опустив вниз голову, я наконец решился обратиться к нему с теми вопросами, которые были у меня приготовлны для этого случая уже давно. Едва ли я мог рассчитывать, что в такой обстановке Толстой охотно завяжет со мною разговор; я сомневался — удастся ли поговорить по всем вопросам, меня интересовавшим, а потому решил ограничиться, по крайней мере, главным, и с него начать. Я почему-то предпочел обратиться ко Льву Ник. сначала письменно: боялся, что Толстой не расслышит моих слов, мне придется повторять их громче, а мне не хотелось обращать на мои слова внимание всех других, кроме самого Льва Ник. Вырвав из карманного блокнота листок, я написал на нем: «Правильна ли заповедь «Поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобою!»?» — и протянул этот листок Толстому. Лев Николаевич взял в руки и очень скоро прочел написанное. Возвращая обратно листок, мудрец поднял голову, посмотрел на меня и удивленно спросил: «Какое же может быть сомнение?» — Я наклонился к уху Льва Ник. и начал говорить, что люди и родятся не одинаковыми, не одинаковое и воспитание получают, живут в самой разнообразной среде, условиях и потому не могут быть подобными в мыслях, желаниях, взглядах, чувствах: что для одного — лишение, причина неудовлетворения, то для другого иногда — роскошь, источник блага... — «Мне кажется, что всегда можно знать, чувствовать, хорош ли, дурен ли данный поступок, пользу или вред он принесет!..» — возразил мне Толстой. Слова эти он признес медленно, раздельно — от непонимания ли меня, удивления, как можно сомневаться в том, в чем я сомневаюсь, или... от своей неуверенности?.. Думаю, что Толстой не понимал, в чем я сомневаюсь, чего я от него хочу, или, едва догадываясь, игнорировал мое мнение; я же не мог, не умел выразить того, что хотел, в чем был несомненно убежден. Я почему-то не подготовился к разговору с Толстым на эту тему, не подыскал доводов и примеров из жизни, хотя и предвидел этот разговор, ожидал его. Я надеялся, видно, что мудрец не отнесется ни равнодушно, ни презрительно к моей «ереси». Я полагал, что одним своим веским словом он разобьет мои слабые доводы и, вместе с этим, мое сомнение. Следующий затем вопрос Толстого: «Ну, например?! Дайте, приведите пример!» — застал меня, как это ни странно, врасплох. Я был уверен, что мудрец поймет меня с полслова и снисходительно, мягко, но убедительно покажет мне несостоятельность моих доводов. Между тем, Толстой не то не понял меня, не то презрительно отнесся к моему толкованию. Фактического примера я не мог привести, не умел, а стал опять говорить, что никогда один человек не может понять другого вполне, если даже находится рядом с ним, слышит его слова, спрашивает сам; в том же случае, когда приходится решать дело другого заочно от него, — ошибки, самые роковые ошибки, неизбежны. Итак, не только на свой аршин нельзя мерить другого, но и с помощью его самого, этого другого, не всегда можно принести ему только пользу.

«Есть ведь другая, подобная же заповедь: не делай другому того, чего себе не желаешь!» Но я возразил, что тут предполагается пассивное действие: на основании этого правила можно совсем перестать что-либо делать, боясь причинить вред, или, вообще, предполагая, что раз я ничего не сделал кому-либо, следовательно, и зла ему не причинил; к этой заповеди нужно было бы добавить: «... а делай другому то, чего себе желаешь». И выходит, что обе эти заповеди совмещаются с третьей, которую я привел в начале разговора, потому что слово «поступай» может обозначать и «делай...» и «не делай...» Но ведь не в этом дело, не об этой, сравнительно мелочной формулировке правила я говорю, а сомневаюсь я в том — справедливо ли поступать с другими так, как я хочу, чтобы со мною поступали.

Сам же Толстой ведь заметил мне, что «всегда можно знать — хорош или дурен данный поступок по отношению к данному лицу». Следовательно, при сношениях с людьми я должен сообразоваться с их своими, не на свой аршин мерить, поступать не так, как я того себе хочу, а как каждый из них для себя желает.

¹² я выразил эту свою мысль так полно и привел свою формулировку правила (заповеди), которая совершенно, конечно, изменяет сущность самого правила; тогда же, в вагоне, я ответил Толстому только кое-что и то — робко, неубедительно; я сказал, что в каждом отдельном случае, мне кажется, надо сообразовываться с условиями и человеком, и взаимным с ним соглашением решать дело, обосновывать свой поступок по отношению к нему. Следовательно, все-таки, руководящим началом наших поступков по отношению к другому должны служить не мера, которою мы себя мерим, а взаимное соглашение, любовь к человеку.

так!] писателя Бернарда Шоу, состоявшего в переписке с Толстым, и которого Толстой не любил¹³, я нашел эту же мою мысль, изложенною следующим образом: «Не поступай с другими так, как хочешь, чтобы с тобой поступали: у людей могут быть разные вкусы».)

Прекратив разговор, мы оба молчали несколько минут, после чего Лев Ник. поднял, вдруг, голову и, взглянув пытливо мне в лицо своими мутными глазами, спросил: «А Вы кто такой?.. Чем занимаетесь?..» — «Я в Москве... в Межевом институте...» — «А откуда Вы сами?» — задал мне Толстой новый вопрос. — «Родом я из Холмской Руси, Лев Николаевич!..» Старик опустил голову и опять замолчал.

На этом разговор наш прекратился. Толстой как будто не хотел продолжать его. Без сомнения, стеснен он был присутствием своей супруги, которая, хотя и болтала все время безумолку со своим vis-à-vis, земским начальником, но и зорко следила за стариком и своими строгими, пронизывающими взглядами как бы предостерегала его от всякого серьезного разговора, а, следовательно, и волнения. Может быть, она была и права!..

«жвачку». Не могло быть и речи о других вопросах, которые у меня были приготовлены для Толстого; и на первый ведь вопрос я не получил от мудреца удовлетворительного ответа. Однако я не ушел совсем и не оставил занятой мною позиции до самой Москвы. Вскоре подсел к Толстому Чертков, и все заговорили о модных шляпах «Панама», экземпляр которой красовался на голове самого Черткова. «Это еще не из дорогих, — говорил Чертков, снимаю свою «Панаму», — а то есть в несколько сот и тысяч рублей!..» — «Да что Вы?.. Не может быть?!» — удивился Лев Николаевич. — «Я Вас уверяю! При мне в Берлине какой-то господин заплатил за «Панаму» 10 тыс. франков». — «Да кто же их покупает? Кто же такие деньги в состоянии за шляпу дать?» — по-прежнему недоумевал Толстой. Вмешался земский начальник: «Американцы их скупают» — сказал он. — «Разве что американцы, — затараторила София Андреевна, — а у нас здесь таких денег нет!» — «Да, — подтвердил Лев Николаевич, — у американцев это возможно... ну и капиталы у них!.. Вот я иногда получаю письма из Америки, — вспомнил он, — какой-нибудь американец пишет: «Лев Николаевич! Что Вам стоит прислать мне на такую-то аферу 20—30 тысяч?!» Они думают там, что раз человек известный, то и капиталы у него!»¹⁴

Вскоре затем вспомнили эпизод, случившийся с сыном Черткова на платформе Крекшино. — «Правда, что Вы упали около поезда, споткнувшись на вещи, и синематографист снял Вас в то время?» — смеясь, обратилась к нему Толстая. Чертков II-ой покраснел, как девица, и едва слышно промолвил: «да, правда...» — «И вам не стыдно будет после увидеть себя в таком виде в синематографе?» — не унималась бойкая женщина. Молодой человек краснел еще больше, но отвечал что «не стыдно». Все смеялись. Лев Ник., улыбаясь, рассказывал, как было дело.

Чрез вагон проходил бедный калека. Все взялись за кошельки. Лев Ник. опустил руку в карман, но пока он доставал свой кошелек, калека, собрав ото всех порядочный для него куш, ушел. Между тем Лев Ник. вынул кошелек — старенький, старенький — раскрыл его и стал перебирать деньги. Раскрыл одно отделение — там трехрублевая бумажка, раскрыл другое — там золотой, наконец в третьем было несколько серебряных монет в 15 и 20 коп. Все монеты Лев Ник. тщательно пересмотрел и, не найдя мелочи (15 к. для нищего, он считал, чересчур много), в нерешительности посмотрел на жену. София Андреевна быстро выручила его, успокоив, что «бедняку все уж дали много... довольно с него!.. да и ушел уже он...» Лев Ник. только теперь заметил, что нищего, действительно, уже нет, и положил свой кошелек обратно в карман.

Разговор замечательно быстро перебегал с одной темы на другую. «А вы знаете, — сказала к слову София Андреевна, обращаясь к земскому начальнику. — У Льва Николаевича есть поклонники даже в балете. В Крекшино приезжали из Москвы два балетмейстера¹⁵, жаловались Льву Н. на свою жизнь, бессмыслицу своей работы, уверяли Льва Ник. в солидарности с ним и просили совета...» София Андреевна говорила об этом насмешливым тоном... Впрочем, может быть, это у нее постоянная привычка! Вообще, нравственный облик Софии Андреевны мне не понравился, и в этом случае я нашел полное подтверждение слов П. В. Великанова¹⁶ — Беленького¹⁷, с которым незадолго пред тем познакомился. Чертков — добрый человек, но нервный, что особенно поражает в нем при его мощном физическом строении. Про самого Толстого... лучше и не говорить!.. Как зорко я ни наблюдал его в течение почти трех часов сряду, все же слишком рискованно было бы высказывать свое мнение о такой титанической и сложной натуре. Разве могу я его мерить на свой аршин?!

Поезд приближался к Москве. Толстой пересел к окну на маленькую скамейку. Чертков указывал ему: «Вот — Воробьевы горы, а сейчас должен показаться Новодевичий монастырь... Вот он!.. Замечательно красивые стены вокруг него!» Лев Ник. внимательно следил за всем, что ему показывали через окно, и по выражению лица его казалось, что он видит все это впервые. Между тем места эти великолепно знакомы Толстому: Новодевичий монастырь — по одну сторону Девичего поля, а дом Толстых — по другую; на Воробьевых горах Лев Ник. когда-то, живя в Москве (в период выработки нового миросозерцания) бывал почти ежедневно, на что находим указания как в сочинении «Так что же нам делать?», так и со слов Софии Андр., в биографии Толстого, составленной Бирюковым (том II), где она жалуется, что «Лев Н. стал странным, удаляется от общества и стал каждый день ходить на Воробьевы горы, где «рубит дрова с мужиками»¹⁸ Забылось все старику и по старости и по отчужденности его от Москвы, где он когда-то живал годами. Насколько слаба память Льва Николаевича к некоторым вещам, можно судить из того, что когда, подъезжая к Москве, стали говорить о Брянском вокзале, что он маленький, грязный, никуда негодный, — Толстой, слушая это, старался и сам вспомнить Брянский вокзал, но, несмотря на то что был в нем две недели тому назад, никак не мог, и только повторял беспомощно: «не помню!.. не помню!..»

Льву Ник. посоветовали, пред выходом из вагона, надеть пальто. «Нужно, нужно обязательно!» — категорически уговаривала Толстого София Андреевна, заметив, что он не прочь бы остаться в одной блузе. «Дело идет к вечеру, — продолжала София Андреевна, протягивая мужу пальто, — холодно!» Лев Николаевич повиновался безмолвно.

Александре Львовне конфекту в бумажке. Та принимает ее с удовольствием и тотчас же съедает, заметив только композитору: «Это у Вас не последняя?.. Себе оставили?..»

Гольденвейзер тоже добряк большой руки.

Поезд останавливается у вокзала. Фотографы, которые раньше только по временам заглядывали в вагон, где находился Толстой, теперь опрометью мчатся на платформу. Один из них расставляет свой аппарат на площадке вагона соседнего поезда. Жандармы просят его сойти оттуда и вообще запрещают снимать без разрешения коменданта станции. Синематографист бросается к жандармскому подполковнику: «Господин полковник! Позвольте снимать!?» Полковник категорически отказывает: «Нет, я не могу Вам теперь разрешить! Вы должны были раньше, заблаговременно позаботиться о выдаче вам разрешения». Фотограф прыгает пред начальством на задних лапках, не жалея лести, лишь бы получить разрешение. «Да вопрос еще — желает ли сам Толстой, чтобы Вы его снимали?» — дразнит полковник. Фотограф уверяет, что он ехал вместе с Толстым и снимал уже его, но офицер как будто не верит и не сдается. Тут я не вытерпел, чтобы не сказать от себя полковнику: «Толстой не только ничего не имеет против того, чтобы его снимали, но на платформе Крекшино, специально ради синематографиста, прогуливался с супругою взад и вперед». Комендант не мог не возразить и мне бессмысленным: «Так что ж из этого?!» — однако сейчас же сдался и разрешил синематографисту снимать: «Ну, спешите, спешите!.. Ловите момент!» — бросил с иронией вдогонку синематографисту желчный жандарм, когда бедный фотограф озабоченно проталкивался со своим громоздким аппаратом сквозь огромную толпу.

Между тем как сопровождавшие Толстого выходили из вагона и выносили вещи Толстых, сам Лев Ник. подошел к окну и, приподнимая шляпу, ответил на приветствие толпы: «Здравствуйте!» — произнес он отчетливо. К описанию Спиро встречи Толстого на вокзале и отъезда его в Хамовники¹⁹ прибавлю только следующее. Лев Ник. с женой и дочерью сидели уже в коляске, где четвертое, свободное, место осталось для Черткова; между тем последнего не было здесь. Все оглядывались, ища глазами Черткова, а он, между тем, оказалось, забежал далеко вперед и спешно делал фотографические снимки своим аппаратом-биноклем. Коляска двинулась вперед и после уже подоспел в нее Чертков.

которые бежали за коляской до конца длинной площади, а одна побежала даже дальше, вдоль улицы. Говорили, что Толстые взяли ее, наконец, к себе в ландо. Она верила и по своей вере получила, чего добивалась, как та иудейская женщина, порывавшаяся за Христом...

Забыл еще упомянуть о двух эпизодах. Первый — в вагоне. Вошел какой-то полуинтеллигентный мужчина и сразу обратился к Толстому. О чем они говорили, я не расслышал; видел только, что неизвестный вынул из кармана и протянул Толстому гуттаперчевую трубку, один конец которой приставил к своему уху — он был глухой. После минутного разговора неизвестный спрятал трубку, приподнял шляпу, закивал головой и, уже уходя, громко попрощался с Толстым: «До свидания!.. На том свете увидимся!..» Известно, что сам Л. Толстой любит на прощание произносить эту фразу.

Второй эпизод — на Брянском вокзале. Когда Толстой с женою и дочерью уже сидели в коляске, к ним подошел из толпы какой-то пожилых лет мужчина, очевидно, рабочий, и стал негромко что-то говорить Толстому. Последний нагнулся к нему, но, кажется, мало расслышал рабочего, который, как мне передавали, произнес приблизительно следующее: «Я был бы счастлив, если бы Вы позволили мне дотронуться хоть до пуговицы Вашего пальто...» Я заметил только довольно ехидную улыбку на лице рабочего... Может быть, слова его была ирония? А, может быть, в его природе такая недобрая улыбка, а сам он хороший человек²⁰?..

Третий, подобный же эпизод, происшедший с Толстым вечером того же дня, описан в заметке Спиро²¹.

***

В тот же вечер я стал проявлять фотоснимки. Интерес необычайный! Дрожал весь... Желал, чтобы хоть один только снимок был удачный. Больше не надо! Только один!.. Через несколько минут я уже торжествовал, замечая рельефно вырисовывавшиеся очертания фигуры Льва Николаевича.

²². Однако утренняя газета ничего не дала в этом отношении. Около полудня конка доставила меня к Хамовническому переулку. У ворот дома Толстых большая толпа. Здесь были: какой-то генерал, лицеисты, студенты, штатские интеллигентные мужчины, дамы, наконец — рабочие, мелкие торговцы, прислуга и др. разночинцы. Многие мужчины и женщины держали в руках детей. Во дворе, у крыльца дома, уже стояло ландо и три обыкновенных извозчика в ожидании отъезжающих. Вокруг толпилось порядочно публики и мало-помалу ею заполнился весь двор. Здесь же я заметил вчерашнего синематографиста с его аппаратом; он узнал меня; мы поздоровались; по его словам, синематографические ленты будут готовы уже через несколько дней.

Прошло минут пять, и с крыльца сошла старая графиня и стала усаживаться в экипаж. Никто из толпы не поклонился ей, ни малейшего движения среди присутствовавших... Чрез минуту-две села в коляску и Александра Львовна. Лев Ник. не показывался. Графиня начала волноваться: «Что же Лев Николаевич?.. Пора уже! Опоздаем!.. Поторопите, пожалуйста, Льва Николаевича!» — обратилась она к сыну Черткова. Прошло еще не менее 5-ти минут, пока, наконец, окруженный несколькими неизвестными мне лицами, вышел на крыльцо Лев Николаевич. Он шел медленно, нерешительно, все останавливаясь для разговора с сопровождавшими его. На крыльце бросилась к Толстому какая-то старушка: «Лев Николаевич! Дорогой! Мы (с ней были еще другие лица) Вас так ждали, так хотели Вас увидеть!.. Хоть одно слово скажите нам!» Толстой добродушно закивал головой и обеими руками потряс руку старушки.

Едва-едва Лев Ник. решился покончить разговор с окружавшими его и сел, наконец, в коляску. Приподнялись головные уборы мужчин, закивали головами женщины и все разом порывисто закричали: «До свиданья!.. Счастливого пути!.. Всего хорошего!..» Коляска двинулась и повернула за воротами в переулок. Там новая толпа приветствовала Льва Ник. Экипаж едва проехал сквозь эту тесноту и покатил дальше. Я выбежал за ворота, чтобы еще издали проводить глазами Великого Человека, которого, вероятно, не придется нам никогда больше увидеть.

Проводы Толстого, превратившиеся на Курском вокзале в грандиозную манифестацию, подробно описаны в газетных заметках Спиро («Проводы Л. Н. Толстого») и позднее — Яблоновского (фельетон «Наш грех»)²³.

²⁴

Павел Буше

(Переписано в 1931 г. Одесса. Улица Чичерина; 11; 10)

Примечание. Упоминаемый здесь фотогр. снимок Толстого (с женой и Гольденвейзером) в 1928 г. передан мною чрез Н. Н. Гусева в Московский музей Толстого²⁵.

П. Б.

Примечания

— в то время — студент Межевого Института в Москве, фотограф-любитель. Снимал Л. Н. Толстого на ст. Крекшино б. Киево-Воронежской, ныне Киевской ж. д. в 36 км от Москвы, куда Толстой ездил навестить своего друга В. Г. Черткова. В. Г. Чертков с семьей с июля 1909 г. жил в имении своих родственников Пашковых, близ станции.

Кроме П. Буше, снимать Л. Н. Толстого в Крекшине приехал из Москвы оператор кинематографической фирмы А. И. Дранкова, два фотографа газеты «Русское слово» (Смирнов Сергей Герасимович и Спиро Сергей Петрович) и фотограф В. Г. Черткова Т. Тапсель. Л. Н. Толстой пробыл у В. Г. Черткова с 5 по 18 сентября 1909 года. Его сопровождали А. Л. Толстая, Д. П. Маковицкий, И. В. Сидорков. Позже туда приехала и С. А. Толстая. В дневнике Л. Н. Толстого 20 сентября 1909 г. есть такая запись: «Ехали хорошо. Я прошел пешком. Кинематографщик и фотографы преследовали» (ПСС. Т. 57. С. 143).

Впоследствии Павел Буше жил и работал в г. Одессе, где перед юбилеем Л. Н. Толстого 1928 года был секретарем Толстовской комиссии при Одесском Доме Ученых и читал там свои воспоминания о Л. Н. Толстом 2 декабря 1927 года.

П. Буше был в Москве осенью 1928 года и познакомился с Н. Н. Гусевым. В архиве Николая Николаевича сохранилось три письма П. Буше за 1928, 1930 и 1931 годы. В них он сообщает, что выслал Н. Н. Гусеву «фотографию Льва Николаевича за год до его смерти, снятую мною с его разрешения на дачном полустанке Крекшино» (письмо 14 января 1930 г.) и передал через свою работающую в Москве сестру свои «воспоминания (заключенные в 3-х серых тетрадях), касающиеся встречи со Львом Николаевичем во время возвращения его в Ясную Поляну из именя В. Г. Черткова» (письмо 5 сентября 1931 г.). Буше писал, что предоставляет Н. Н. Гусеву воспользоваться этими воспоминаниями по его усмотрению. Николай Николаевич воспользовался ими только для комментирования приведенной выше записи Л. Н. Толстого в дневнике 20 сентября 1909 г.

Настоящий мемуар — из доклада, читанного в Одесском Доме Ученых 2 декабря 1927 г. — по личным воспоминаниям.

¹ из Крекшина в Москву, где снова сделал остановку. 19 сентября он выехал из Москвы в Ясную Поляну.

² 18 сентября 1909 г. в день отъезда из Крекшина Л. Н. Толстой подписал первое домашнее завещание, в котором выразил свою заветную мечту: чтобы после его смерти все его сочинения не составляли ничьей частной собственности. Распоряжаться своими рукописями он поручал В. Г. Черткову. С юридической стороны это завещание было неправомочным, т. к. по закону частная собственность могла быть завещана только определенному частному лицу и нельзя было ее провозглашать «ничьей частной собственностью». Текст этого завещания Л. Н. Толстого опубликован в ПСС (Т. 80. С. 267).

³ Акциз — налог на предметы внутреннего потребления (соль, табак и т. п.).

⁴ Один из двух молодых людей верхом на лошади — Крутик Исаак Соломонович, в то время студент Петербургского университета. Фамилию второго, народного учителя, установить не удалось.

⁵ Имя и отчество Спиро — Сергей Петрович.

⁶

⁷ Чертков Владимир Владимирович (1889—1964).

⁸ Стихотворение А. А. Фета «Осенняя роза» датирована 18 сентября 1886 г.

⁹ 17 сентября в день именин С. А. Толстой в Крекшине играл квартет А. Я. Могилевского: Александр Яковлевич Могилевский (скрипка), Петр Павлович Ильченко (скрипка), Владимир Романович Бакалейников (альт), Давид Захарович Зиссерман (виолончель). Музыканты исполняли квартеты Моцарта, Бетховена, Глазунова, Диттерсдорфа. Гольденвейзер пишет, что «играли они очень хорошо, но почему-то не произвели особенного впечатления» («Вблизи Толстого». Москва, 1959. С. 339). Л. Н. Толстой отметит в дневнике в этот день: «Музыканты. Музыка не удовлетворила» (ПСС. Т. 57. С. 142). 18 сентября другая запись: «Пошел гулять. Не хотел проститься с музыкантами, совестно стало, вернулся и глупо, неловко сказал, и стыдно стало, и ушел» (ПСС. Т. 57. С. 142).

¹⁰ Первая кинематографическая съемка Л. Н. Толстого была сделана накануне его дня рождения 27 августа 1908 г. в Ясной Поляне. У Толстого это событие нигде не отмечено. Об этом есть записи в «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого: «27 августа 1908 г. В 6 вечера приехали кинематографисты, француз и русский, желают снимать Л. Н.» («Литературное наследство». Т. 90. Кн. 3. С. 178). Кинооператор А. О. Дранков был первым, кому удалось получить разрешение на съемку Толстого. Он приехал в Ясную Поляну с разрешения С. А. Толстой вместе с владельцем кинотеатра в Петербурге В. И. Васильевым и редактором журнала «Сине-фоно» Р. Лурье.

— в кресле на веранде. Кроме того, оператор снял несколько сцен из жизни Ясной Поляны. Отснятые кадры составили фильм «День 80-летия графа Л. Н. Толстого».

¹¹ Вечером 18 сентября 1909 г. В Москве Л. Н. Толстой с В. А. Маклаковым, С. Т. Семеновым и др. был в кинематографе на Арбате. Об этом есть запись в его дневнике 20 сентября 1909 г.: «Пошел в кинематограф. Очень нехорошо» (ПСС. Т. 57. С. 143). Л. Н. Толстой позже интересовался кинематографической съемкой, считал ее полезной для просвещения народа и даже хотел написать сюжет для кино, но не успел этого сделать.

¹² Письмо П. Буше к Л. Н. Толстому, о котором он упоминает, в архивном фонде Л. Н. Толстого отсутствует.

¹³ Бернард Шоу (George Bernard Shaw, 1856—1950) — английский писатель. Толстого сближало с Б. Шоу критическое отношение к капиталистическому строю жизни. Однако средства для обновления социального строя, которые они предлагают, различны. Об этом шла речь в их переписке (ПСС. Т. 78. С. 201—202; Т. 81. С. 254).

¹⁴ Л. Н. Толстой получал множество писем с просьбами о присылке денег на самые разные цели. «Л. Н. сказал, что он не любит три рода писем: 1) просительные, 2) отностительно автографов, 3) с рукописями. Лев Николаевич говорил, что просят у него ежедневно около 2000 р.» (Д. П. Маковицкий. «Яснополянские записки». 24 февраля 1905. «Литературное наследство». Т. 90. Кн. 1. С. 190). В связи с потоком просительных писем Толстой вынужден был написать письмо в газеты о том, что он не располагает такими возможностями. Первое такое письмо им было написано в сентябре 1907 г. (ПСС. Т. 77. С. 198—99). 30 октября 1908 г. он обратился с подобным письмом в редакции газет вторично (ПСС. Т. 78. С. 244—45).

¹⁵ «Вблизи Толстого». 13 июля 1905 г. Москва, 1959. С. 164). С Поспехиным Л. Н. Толстой переписывался (ПСС. Т. 75. С. 244—45). Прямых свидетельств о том, что они посещали Л. Н. Толстого в Крекшине, нет. Но о них вспоминают в этой поездке С. А. Толстая и А. Л. Толстая (С. П. Спиро. «Беседы с Л. Н. Толстым (1909 и 1910 гг.))» Москва, 1911 г. С. 55.

¹⁶ Великанов Павел Васильевич (1860—1945) — учитель, знакомый с Л. Н. Толстым с 1891 г. и состоявший с ним в переписке. Сначала он сочувствовал взглядам Л. Н. Толстого, потом разошелся с ним и писал грубые обличительные письма.

¹⁷ Белинький Самуил Моисеевич (1877—1966) — последователь Л. Н. Толстого, помощник В. Г. Черткова (печатал на машинке).

¹⁸ О своем знакомстве с мужиками, которые пилили дрова на Воробьевых горах в Москве, Л. Н. Толстой пишет в своей статье «Так что же нам делать» (ПСС. Т. 25. Гл. 1. С. 185). О том, что он там с ними пилил дрова, рассказывала С. А. Толстая своей сестре Т. А. Кузминской в письме 14 октября 1881 г. Это письмо и приводит П. И. Бирюков в своей книге «Л. Н. Толстой. Биография». (Изд-во И. П. Ладыжникова. Берлин, 1921 г. Т. 2. Гл. 18. С. 422).

¹⁹ С. П. Спиро. «Беседы с Л. Н. Толстым. (1909—1910 гг.). Москва, 1911 г. С. 37—66. Толстой в Москве в 1909 г.» (последнее посещение Москвы. Гл. 6. Приезд в Москву. С. 57).

²⁰ Александром Петровичем Ивановым приходил к Л. Н. Толстому в Ясную Поляну, о чем есть запись его дневнике 30 апреля 1910 г.: «Вечером Александр Петрович и Кочетыгов — полусумашедший: сила инерции, электричество, магнетизм» (ПСС. Т. 58. С. 43). Он настолько поразил Толстого своими рассказами и манерой говорить, что отдельные его высказывания записали в Ясной Поляне на фонограф. Некоторые выражения Кочетыгова Толстой включил в реплики «прохожего» в комедии «От ней все качества», прототипом которого до известной степени и послужил этот посетитель Л. Н. Толстого. См. о нем: 1) В. Ф. Булгаков. «Л. Н. Толстой в последний год его жизни». Москва, 1957. С. 218. Запись 30 апреля 1910 г.; 2) А. Б. Гольденвейзер. «Вблизи Толстого». Москва, 1959. С. 342.

²¹ С. П. Спиро. «Беседы с Л. Н. Толстым (1909 и 1910 гг.)». Москва, 1911. С. 58—59. Гл. 7. Л. Н. Толстой в кинематографе. Спиро пишет, как «при отъезде Толстого из театра какой-то старик бросился к экипажу и стал просить Льва Николаевича начертить ему на книге хотя бы крестик собственной рукой. Лев Николаевич написал ему свой автограф. Старик долго еще смотрел вслед, говоря: какое счастье! Сподобился говорить со Львом Николаевичем».

²² Л. Н. Толстой выехал из Москвы в Ясную Поляну 19 сентября 1909 года.

²³ l) С. Спиро. «Проводы Л. Н. Толстого». Газета «Русское слово» 20 сентября 1909 г. 2) Сергей Яблоновский. «Наш грех» (фельетон). Газета «Русское слово» 23 сентября 1909 г.

²⁴ Письмо Л. Н. Толстого Н. Н. Гусеву опубликовано в ПСС (Т. 80. С. 99) с датой 21 сентября 1909 г. Ясная Поляна.

²⁵