Дитерихс И. К.: Воспоминания о Л. Н. Толстом

Воспоминания о Л. Н. Толстом.

Вводная заметка.

Воспоминания о Льве Николаевиче И. К. Дитерихса были присланы автором В. Г. Черткову вместе с письмом, в котором автор пишет, что, выполняя свое давнишнее обещание Владимиру Григорьевичу, он, наконец, взялся за написание этих воспоминаний, „нахлынувших на него со всех сторон, по мере того, как он стал писать их“.

И. К. Дитерихс одарен от природы необыкновенно живой, ясной и замечательно точной памятью; в смысле точности воспроизведения слов Л. Н. Толстого и фактов, очевидцем которых он был, — он безупречен. В своем письме он говорит, что, конечно, многое ускользнуло из его памяти, но то, что сохранилось, он уверен, что передает, не искажая фактов, и во всяком случае, прибавляет он, „ручаюсь, что, передавая, слова Льва Николаевича, не допустил ни малейшей отсебятины“.

языков, занимал административную должность „начальника над горцами“ в одном из глухих горных уездов Кавказа. С юных лет отличаясь характером свободолюбивым и независимым, имел на службе постоянные столкновения с начальством, главным образом, на почве его заступничества за интересы туземного населения. В 1897 году, сочувствуя антимилитаристическому движению среди духоборцев в Закавказьи, терпевших жестокие преследования правительства, взял на себя роль посредника для передачи им переписки и денежной помощи от русских и английских друзей. За это был административно выслан из пределов Кавказского края, по личному распоряжению главноначальствующего кн. Голицина. В 1901 году, после отлучения Л. Н. Толстого от церкви, написал обличительное открытое письмо обер-прокурору Синода Победоносцеву, в котором отрекался от господствующей церкви. (Было напечатано в Англии в „Листках Свободного Слова“ № 9, 1901 г., изд. В. и А. Чертковых).

В 1902 году лично посетил духоборов в Канаде, прожив с ними почти год. По возвращении в Россию в 1906 г. поселился в Закавказьи, занимаясь земледельческим трудом и изучая пчеловодство и шелководство. Последнее десятилетие заведывал шелководственной станцией в Туркестане.

А. Ч.

I.

В Таптыково, где я проживал у сестры1) летом 1903 г., неожиданно приехал верхом из Ясной Л. Н.

Сидя с нами в кабинете Андрея Львовича, заново отделанном деревом и инкрустациями, Л. Н. заметил:

— Ведь все эти украшения стен и потолков тешат взор только первое время, потом он привыкает к ним и так же мало обращает на них внимания, как и на голые стены. Ведь что нужно для жилья? Чтоб оно было сухое, теплое и не текло, а все прочее совершенно лишнее. Это все равно, что с пищей: всякие разносолы... „Бог создал пищу, а дьявол поваров“.

Разговор перешел на религию, на ее сущность и на ненужность всех аттрибутов церковных культов. Бывшая тут тетя Люша2) сказала: „Я православная, Л. Н., но не думайте, что я все в нем признаю. Вот, например, церковную иерархию — не признаю: зачем она существует и с ней все это разделение на чины и звания? Это не по-христиански. Или вот наказания на том свете: это противно милосердию божескому“.

Л. Н. улыбнулся и сказал:

— Да, да, я всегда говорил, что всякая хорошая русская женщина непременно еретичка. Вот и вы еретичка... Нет, нет, конечно, еретичка! Какая же вы православная, коли вы не признаете двух основ православия: иерархию церковную и адские мучения за грехи? Ведь православие, как и всякое церковное учение, это как бочка, в которой все клепки на месте, чтоб она не рассыпалась, а вы две клепки из нее выбили, дырки слюнями замазали и думаете, что бочка цела, а она уже рассыпалась!..

Коснувшись идеи бога, Л. Н. заметил, что слово это трудно заменить другим, так как оно для всех понятное и выражает одно и то же для верующих различных религий. Я не мог согласиться с этим и возразил, что понятие о боге очень различно у разных верующих.

— Ну, как же разное, — ведь все доброе, нравственное одинаково понимается у всех: у евреев, христиан, магометан, — возразил Л. Н. Я сказал, что бог пророка Магомета и бог его — Л. Н-ча совсем не одно и то же, и в подтверждение этого привел текст из IV главы Корана, который я когда-то изучал в подлиннике, где говорится, между прочим, следующее: „Вы, правоверные, не можете иметь друзей среди евреев и христиан, ибо Мы их прокляли, и когда на том свете Мы будем их жечь огнем неугасимым, и их кожа будет опаляться, Мы будем заменять ее новой, дабы продлить их мучения. Ибо бог милостив и справедлив“.

— Неужели же там есть такие места? Надо непременно познакомиться поближе с Кораном, — воскликнул Л. Н. — Какой перевод самый лучший?

Я указал на толкование Корана Крымского3), и Л. Н. решил его достать и проштудировать. И, действительно, когда я недели через две повидал его в Ясной, то оказалось, что Л. Н., со свойственной ему добросовестностью, ознакомился с содержанием Корана и встретил меня словами:

— Да, вы были правы: в Коране оказываются ужасные вещи, чепуха невообразимая! А вот подите ж, миллионы веруют в него, и тот же критик Крымский говорит, что на него до сих пор действует чтение Корана мусульманскими улемами, — действует не смысл его, а манера чтения как-то нараспев и с придыханиями, гипнотически влияет!.. А вся сила проповеди Магомета в его признании единого трезвости. Ведь мы от пьянства сможем отвратить единицы, а он отрезвил миллионы...

2.

Летом 1904 г., в жаркое послеобеденное время я сидел один на веранде Яснополянского дома и читал. Усадьба точно уснула. Никого не было видно. С. А. поднялась к себе наверх, а Л. Н. работал в комнате „под сводами“. Вдруг раздался звон бубенцов, и к подъезду подкатил запряженный тройкой экипаж, из которого вышел крупный щеголевато одетый господин и за ним маленький, худенький человек с фотографическим аппаратом, сказавший кучеру, чтоб он ехал на конюшню и отпряг лошадей. Представившись мне по-французски, приезжий протянул мне письмо на имя графини С. А., прибавив, что общий знакомый Г. снабдил его этим письмом, и что он надеется, что она его примет, как его раньше принимали в Москве. Иностранец не понравился мне своим слишком сильно выраженным апломбом и развязностью. Недоумевая, кто он такой, я понес письмо наверх к С. А., но не успела она его прочесть, как, вся от негодования покраснев, со свойственной ей экспансивностью, воскликнула: „Какой нахал! Зачем он явился, что ему нужно? Ведь вы не знаете, кто он — это Одоль, я не знаю, как его настоящая фамилия, но он основатель известной фирмы, рекламирующей зубной элексир, Одоль, мозолящей весь мир своими вывесками, а теперь он и сам явился нам мозолить глаза. Он раз уже был у нас в Москве, и мы не знали, как от него отвязаться. Скажите ему, что я больна, а Л. Н. очень занят и просил не беспокоить!“...

объехал весь земной шар, что по рождению, воспитанию, образованию и жизни он космополит, что он одинаково свободно говорит на всех европейских языках, что он только-что из Рима, где удостоился аудиенции у папы, и, сказав это, полез в боковой карман и достал телеграмму кардинала Рамполла, в которой тот шлет ему благословение от папы. Но, прочитавши ее, он почему-то счел нужным прибавить: „Mais vous savez, je m’en fiche pas mal de ce monsieur le Pape!“4) и тотчас же перешел на описание своей последней поездки в Испанию, прелестей андалузских женщин и т. п.

Мне стало нестерпимо скучно его слушать, и я подумывал уже удрать под каким нибудь предлогом, как в дверях показалась С. А., завидев которую приезжий сорвался с места и с каким-то деланным пафосом приветствовал ее, рассыпавшись в восторженных комплиментах ее моложавости и красоте. „Vous êtes éblouissante de beauté et de jeunesse“5) и пр., все в том же роде. Цель была достигнута. К моему удивлению, С. А. приветливо улыбнулась ему, сказав, что он не первый, который находит ее помолодевшей, она и сама чувствует себя совсем молодой, и тотчас же пригласила его к чаю, уже поданному в саду. За чайным столом приезжий говорил без умолку, перескакивая с предмета на предмет, но везде и во всем оставаясь на первом месте.

Как оказалось потом, не подозревавший о присутствии незванного гостя, Л. Н. направился из дома на свою обычную прогулку в лес, но как только приезжий заметил его, он бросился ему наперерез, крикнув своему спутнику: „Schneller, wo ist der Kodak?“6) Я заметил, как Л. Н. потупился, как-то потемнел с лица и остановился, заложив руки за пояс. Добежав до него, иностранец стал на немецком языке сыпать какими-то трескучими фразами о том, что он в своих скитаниях по свету не мог удержаться, чтобы не заехать взглянуть на мировое светило, и т. п. Л. Н. сделал нетерпеливое движение плечами и, не подымая на него глаз, тихо сказал ему: „Entschuldigen Sie, aber Ihre Rede hat kein Sinn“7).

Точно не расслышавши этого, господин снова начал свою речь, но Л. Н. прервал его, сказав: „У русского народа есть поговорка: „Богатому не воровать, — старому не лгать“. И я слишком стар, чтобы лгать, и должен вам прямо сказать, что я не понимаю, зачем вы пожаловали ко мне, что у нас с вами общего? Я старый, больной, занятой человек и очень прошу вас: оставьте меня в покое!“ Сказав это, Л. Н. повернулся и пошел от него прочь. Не ожидавший такого пассажа, приезжий как-то растерялся, а Лев Львович8), увидя проходившего кучера, крикнул ему: „Андриан, вели подать господам лошадей!“

Когда вечером того же дня я встретился с Л. Н., он показался мне очень расстроенным и признался, что вся эта неприятная история с приезжим очень его угнетает, он мучается сознанием, что не следовало так резко обойтись с человеком.

— Но, — прибавил Л. Н., — вы подумайте только, что за человек: ведь это знаменитый спекулянт, наживающий громадные деньги на каком-то зубном элексире „Одоль“, кстати сказать, признанном даже вредным для зубов. Он заполонил весь свет своими рекламами и одной только московской конторе объявлений заплатил чистоганом 200.000 рублей для рассылки его реклам по всей России! В ту зиму, когда мы жили в Москве, он пролез к нам с рекомендательным письмом Г., просидел весь вечер, не давая никому слова сказать, говорил невообразимые пошлости и глупости и, уходя, оставил в прихожей роскошный сафьяновый футляр с двумя банками Одоля и для чего-то пару совершенно новых перчаток. И вот сегодня он вновь явился, вероятно, только для того, чтобы налепить на банку с Одолем мою фотографию и иметь право, ради рекламы, заявить, что я так же, как и папа римский, употребляю его зубной элексир. Не знаю, как у папы римского, а у меня и зубов-то нет для него, — уже смеясь, добавил Л. Н.

3.

В июле 1905 г., в самый разгар Русско-Японской войны, которую так остро и тяжко переживал Л. Н., я заехал в Ясную Поляну вместе со своим приятелем Ш., жаждавшим повидать Л. Н-ча. С Ш. меня связывала его юношеская дружба с покойным моим братом и годы прохождения нами курсов восточных языков, а затем совместная служба на Кавказе, которую мы оба почти одновременно бросили, разочаровавшись в возможности через службу принести пользу народу и столкнувшись с царившей повсюду чиновничьей бессовестностью и лихоимством; после чего мы оба сели на землю: он — в глуши Костромской губ., я — в еще большей глуши Закавказья. Встретились мы вновь уже при других обстоятельствах в Петербурге. Я был выслан административно с Кавказа за помощь гонимым духоборам и приехал на север повидать отца, а он, пережив смерть жены, бросил деревню и перебрался с детьми в Петербург, где поступил на службу в императорские уделы, что меня очень огорчило. Страшно экспансивный, неврастеник, страстный по натуре, Ш. был большой скептик, все подвергавший ядовитой критике, великий и яростный спорщик, пускавший при этом в ход всякие софизмы и парадоксы; иногда в своих ораторских увлечениях он доходил до Геркулесовых столбов, и — думается мне — в намерении повидать Толстого была с его стороны не малая доля желания потягаться с ним в споре по вопросам морали и религии.

В Ясную Поляну мы приехали к послеобеденному чаю и застали все общество за столом в саду. Среди присутствовавших был приезжий полуглухой, разговаривавший при помощи большой трубы. Я познакомил Л. Н. с Ш. и не мог не заметить, что Л. Н. обратил внимание на форменную фуражку моего друга с гербом императорских уделов — учреждения, которое положительно не переносил Л. Н. Глухой разговаривал с Л. Н. о душевно больных, и Л. Н-чу — помню — очень понравилось его определение сумасшествия, как крайней формы эгоизма, при которой человек занят только собой, своими навязчивыми идеями и совершенно равнодушен к жизни других. Мимо нас прошла, как всегда широко улыбаясь, деревенская дурочка Параша. Указав на нее, Л. Н. сказал:

— Но есть также слабоумные, которые жизнью своей опровергают такие определения. Вот, возьмите хотя бы эту, так называемую, „дурочку“ Парашу. Ее считают помешанной, а она совсем не живет для себя, обожает детей и, когда наступает страдная пора, деревенские матери отдают ей на попечение своих ребят, в полной уверенности, что уж если Параша взялась за ними приглядеть, так она их и убережет, и накормит, и спать положит.

И, понизив голос, Л. Н. прибавил:

— Нашелся такой человек, который воспользовался ее неразумием, и она забеременела. И вот, во время беременности, она все помыслы свои направила на того ребенка, которого она носила в себе, и радостно говорила: „Ен-то в брюхе шевелится; ножками тростит, растет ён-то, ребеночек-то!..“ И все собирала лоскутки и тряпочки ему на одеяльце и пеленки. И когда она родила мертвого, то горевала, плакала и все по нем убивалась.

Тут голос Л. Н. дрогнул, слезы навернулись ему на глаза, и он не мог говорить. Оправившись, он продолжал:

— Да, вот такую Парашу, во всю свою жизнь никогда никого не обидевшую, ко всем ласковую, готовую всякому помочь, называют полуумной, а вот таких, как Николай II и Куропаткин, которые посылают на бойню сотни тысяч людей, разоряют свою и чужую страну, считают разумными, и никто не думает сажать их в сумасшедший дом.

Тут мой приятель, точно ждавший только этого момента, вдруг выпалил:

— Но, позвольте, факт, что в войне принимают участие столько людей, что война признается во всем мире, как нечто неизбежное и законное, доказывает ее raison d’être9), и потому отрицать ее не приходится.

Я заметил, как лицо Л. Н. потемнело, как он подошел вплотную к Ш. и, глядя на него в упор своими проницательными глазами, сказал с дрожью в голосе и как-то особенно раздельно:

— Послушайте, какое нам с вами дело до других, ведь мы с вами говорили сейчас о страшном зле, великом грехе, ведь тут я да вы и перед нами оно — это ужасное зло, а вы говорите, что есть множество людей, которые не считают это злом. Но ведь есть много людей, занимающихся воровством, конокрадством, грабежем, так значит, поэтому вы тоже сочтете возможным таскать из карманов бумажники и платки?

Мой приятель заметно растерялся, смешался, силясь, видимо, что-то возразить, но почувствовав, по настроению присутствовавших, что совершил бестактность своей выходкой, не нашелся, что сказать, а Л. Н., круто повернувшись, пошел в дом.

— А как при встрече старик меня точно пронзил глазами... а я, конечно, не сумел развить свою мысль, ну, он и воспользовался этим и сразил меня своим сравнением...

Я не возражал, молчал, и было горько и обидно, что приятель мой не смог сдержать своей страсти к противоречиям и бестактно нарушил душевный покой и без того так много перестрадавшего за эти годы дорогого старца.

Когда несколько дней спустя я встретился со Л. Н., он сказал мне:

— Ах, ваш Ш., и сколько их, таких Ш.! И подумать только, что они считают себя остроумными, все понимающими, обо всем имеющими ясное представление, а того не понимают даже, что служат в самом ужасном, самом отвратительном учреждении, как императорские уделы, владеющем сотнями тысяч десятин отнятой у народа земли! Ну, разве это не ужасно!..

4.

Однажды, в 1905 году, приехав из Таптыкова в Ясную Поляну, я услышал от Л. Н. о посещении его супругами Т. (он был помещик Тульской губ., земский деятель, либерал, кадет; жена его была курсистка Высших Женск. Курсов). Она рассказала Л. Н. случай из жизни их первенца, мальчика 4-х лет, который очень взволновал Л. Н.

Нянька как-то учила ребенка читать молитвы перед иконой, а тот был рассеян и плохо повторял за ней слова молитвы. Няня и говорит ему: „Вот боженька услышит, как ты плохо молишься, и накажет тебя!“ А ребенок и говорит ей: „Няня, подними меня к боженьке!“ Та, думая, что он хочет приложиться к иконе, взяла его на руки и поднесла к иконе, а он протянул рученку и стал пальчиком стучать в стекло оклада, говоря: „Бозинька, а бозинька, вы слысите, бозинька?“ А потом, обернувшись к няньке, и говорит: „Как же ты говоришь, няня, что он услышит, а он ничего не слышит? Отчего он не отвечает?“ Нянька в испуге прибежала к родителям и говорит: „И что это за ребенок, право, какой, уж и не пойму, грех-то какой, уж и ума не приложу, что с ним делать“.

Когда Л. Н. передавал мне это, все лицо его задрожало, и слезы послышались в его голосе.

— Я и говорю им, — продолжал Л. Н.: — „ведь подумайте только, какой это ужас, что вы с ребенком делаете, что вы ему внушаете, чем его разум детский заполняете!“ А жена мне смущенно возражает: „Да это не мы, Л. Н., — ведь мы с мужем не верим в суеверия, — это нянька учит ребенка, а мы думаем, что с годами он сам все поймет и освободится от религиозных суеверий!..“ Подумайте только, — воскликнул Л. Н., — что это такое! что они, эти интеллигенты — либералы, говорят и делают, как они относятся к самому важному вопросу жизни — к религии — и к своим собственным детям:

„Это нянька глупая, это не мы, а мы, — просвещенные, ни во что неверующие, мы — против религиозного обмана, а наши дети пусть сами из него выбираются, как хотят!..

И, взволнованный, Л. Н. все повторял:

— Ведь это ужасно, ужасно! А они так и не понимают весь ужас и преступность своего отношения к душе своего ребенка!..

Примечания

1) Ольга Константиновна Толстая (рожд. Дитерихс), первая жена Андрея Львовича Толстого (род. 1872 г.).

2) Людмила Яковлевна Бахтерева (рожд. Еропкина), родственница автора (ум. 1920).

3) А. Крымский. Лекции по Корану Суры старейшего периода.

4)

5) Вы ослепительны по красоте и молодости.

6) Скорее, где кодак?

7) Извините меня, но ваши слова не имееют никакого смысла.

8)

9)

Раздел сайта: