Джордж Г.: Толстой на закате жизни

ТОЛСТОЙ НА ЗАКАТЕ ЖИЗНИ

Генри Джордж (1862—1916) — американский журналист, законодатель и экономист, сын известного экономиста и публициста Генри Джорджа (1839—1897), создателя теории единого земельного налога, целью которого было достижение равноправия и всеобщего достатка. Этой теорией в свое время увлекался Толстой. Окончив в 1878 году городскую школу, Генри Джордж-младший поступил учеником в типографию, а спустя три года начал работать репортером в одной из бостонских газет. В 1883 году он сопровождал своего отца в качестве секретаря во время его поездки с лекциями по Великобритании. В 1897 году после неожиданной смерти отца, кандидата в мэры Нью-Йорка, выдвинул свою кандидатуру на этот пост от демократической партии, но потерпел поражение на выборах. В 1906 году Генри Джордж был направлен в Японию корреспондентом по заданию американского синдиката газет и журналов, а в 1909 году стал работать в этой стране по заданию еженедельника «Collier’s Weekly». Позднее он дважды избирался в Конгресс США — в 1911—1913 гг. и в 1913—1915 гг. Последние годы своей жизни Генри Джордж полностью посвятил изучению экономики: выступал со статьями в периодической печати и с лекциями перед различными аудиториями. Он автор подробной биографии своего отца «Жизнь Генри Джорджа» (Нью-Йорк, 1900).

Эту книгу Генри Джордж прислал в подарок Толстому. В сопроводительном письме от 25 июня 1901 года он писал:

«Графу Льву Толстому.

Милостивый государь,

с этой почтой я посылаю Вам экземпляр биографии моего отца, написанной мною. Теплое чувство моего отца к Вам и мое собственное восхищение Вами и Вашей работой заставляют меня надеяться, что Вы примете эту книгу как знак уважения к Вам.

С почтением, Ваш

Генри Джордж-младший»1.

На форзаце присланной книги автор сделал дарственную надпись: «Графу Льву Толстому с чувством глубокого уважения от Генри Джорджа-младшего. Нью-Йорк, 25 июня 1901 г.»2.

Позже Генри Джордж-младший прислал Толстому еще одну свою книгу: «Опасность привилегии: исследование угрозы республиканскому строю, исходящей от привилегированного класса».

В письме от 23 ноября 1905 года он писал:

«Милостивый государь,

с этой почтой я посылаю Вам свою книгу, только что вышедшую в свет. В ней я пытаюсь описать социальные и политические пороки Соединенных Штатов и средства их исправления. Эта книга представляет собой попытку продвинуть дело, ради которого трудился мой отец и для которого так много делаете Вы. Я надеюсь, что Вы найдете книгу достойной ее высокой цели, и буду крайне признателен Вам за Ваше мнение о ней.

С почтением,

Ваш Генри Джордж-младший.

Графу Льву Толстому

Ясная Поляна

Тула, Россия»3.

Летом 1909 года сбылась давняя мечта Генри Джорджа, он посетил Льва Толстого. С маленькой станции в Сибири он отправил Толстому телеграмму с просьбой принять его. Телеграмма была получена в Ясной Поляне 2 июня.

«Мысль о свидании с сыном не только его любимого писателя, но самоотверженнейшего борца за освобождение трудящегося народа от рабства и нищеты очень взволновала и растрогала Льва Николаевича. Вернувшись с утренней прогулки, Лев Николаевич, не заходя в свой кабинет, прошел ко мне и продиктовал мне вызванную ожиданием свидания с сыном Джорджа небольшую статью о земельном вопросе»4, — вспоминал секретарь Толстого Н. Н. Гусев5.

«По поводу приезда сына Генри Джорджа» Толстой писал: «Получил нынче телеграмму от сына Генри Джорджа, выражающего желание посетить меня. Мысль о свидании с сыном одного из самых замечательных людей 19 века живо напомнила мне все то, что он сделал, и всю ту косность не только нашего русского, но и всех правительств так называемого образованного мира по отношению того коренного разрешения всех экономических вопросов, которое уже много лет тому назад с такой неотразимой ясностью и убедительностью дано этим великим человеком»6.

Толстой ждал Генри Джорджа. 3 июня 1909 года он говорил: «Мне очень интересен Генри Джордж-сын»7.

5 июня 1909 года Генри Джордж вместе со своим другом фотографом мистером Муром приехал в Ясную Поляну и провел там весь день8.

После этого визита — уже из Москвы — Генри Джордж писал Толстому:

«Уважаемый граф Толстой,

с большой радостью я вспоминаю о своей встрече с Вами и Вашими домашними; как был бы рад мой отец, если бы он мог узнать об этом. Я подумал, что, может быть, Вы смогли бы прислать мне в Англию — с тем, чтобы я мог взять с собою в Нью-Йорк — несколько черенков сирени — фиолетовой и белой, — которая цветет в саду прямо под Вашими окнами. Я хотел бы посадить их у могилы отца, дабы они лишний раз напоминали моим внукам о Вашей любви к нему»9.

Воспоминания Генри Джорджа «Толстой на закате жизни» (Henry George, Jr. «Tolstoy in the twilight») появились в октябрьском номере журнала «The World’s Work», 1909, vol. 18, № 6, p. 12144—12154. На русский язык переводятся впервые.

* * *

Визит к Толстому похож на паломничество, хотя это более, чем поклонение святыне. Я впервые встретился с человеком, который, несмотря на свое отлучение от православной церкви, обладает наибольшим в России, а возможно и во всей Северной Европе, нравственным влиянием.

По пути из Японии я телеграфировал Толстому со станции Тайга в Сибири, спрашивая, не может ли он меня принять, поскольку газеты сообщали о его болезни. Три дня спустя, в Самаре, я получил ответ: «Очень рад видеть, жду».

Толстой живет в своем родовом имении в нескольких милях от Тулы. Тула расположена к югу от Москвы. До нее можно добраться за ночь. Экспресс доставил меня в этот город утром.

Я, признаться, был немного испуган, когда узнал, что здесь не говорят по-английски. Ничто так не приводит в замешательство вашего англосакса, как пребывание там, где его языка не понимают. До сих пор я путешествовал по свету, владея лишь английским, который служил мне во всех случаях жизни. Если же требовался переводчик, всегда кто-нибудь выручал. Но в России все по-другому. Здесь английский не только не употребим, но и менее известен, чем, скажем, немецкий или французский. Однако молодой журналист, заранее извещенный о моем приезде10, взял на себя заботу обо мне, и я доверился ему, несмотря на разделявший нас языковый барьер. Вскоре мы уже неслись к дому Толстого в экипаже, запряженном тройкой. Изо всех извозчиков в мире русские извозчики, пожалуй, самые отчаянные. Одна из лошадей была в оглоблях, две другие бежали по бокам от нее. Они бешено неслись по булыжной мостовой и мощенной щебнем дороге, живо напоминая изображения состязаний римских колесниц.

По улицам, мощенным булыжником, мы выехали из Тулы, города кирпичной застройки, с населением в пятьдесят или шестьдесят тысяч человек. Перед нами расстилалась прекрасная ровная дорога, которая, говорят, ведет от самого С[анкт]-Петербурга через Москву до Киева. Она пролегает по открытой холмистой местности, над которой колышется море пшеницы, и через поля, вспаханные под пар. Поднимаются высокие заводские трубы, которые по большей части бездействуют. Действующие они или бездействующие, но бросается в глаза сама их малочисленность, ибо Россия преимущественно страна аграрная.

Проехав миль десять, мы оказались у большой заставы, к которой тянулась вереница груженых подвод и где происходило то, что у китайцев весьма метко зовется «обдираловкой»1*. Однако по сравнению с Россией Китай страна свободы. Все эти поборы, налоги, паспорта, тюрьмы, изгнания, ссылки, расправы и казни привели к тому, что российское государство более других преуспевало и по части пресечения всякой предприимчивости, и в способности ожесточить человеческий ум.

Дорога с открытой местности свернула внезапно в лес, и я очутился в волшебном царстве, где, мне показалось, обитают феи и эльфы и разыгрываются сцены из рыцарских романов. Несравненной красоты древние ели вместе с вековыми соснами устремлялись к небесам. Мне представился старинный замок, оглашаемый веселыми криками пирующих, песней женщин за прялкой или предсмертными стонами осаждающих и осажденных. Эти места исторические. В стародавние времена русские воины остановили здесь нашествие грозных татар.

Дорога чудесным образом подготовила меня к встрече с усадьбой Толстого, которую я увидел с холма, когда мы выехали из леса. Ряд деревьев к северо-востоку от нас и был границей усадьбы.

Имение носит старинное название «Ясная Поляна», которое, если я правильно понял, означает «прогалина в лесу». Оно раскинулось более чем на 2000 акров. Здесь и поля, и леса, и небольшой парк для семейных прогулок. Парк расположен с южной стороны дома, стоящего в двух-трех сотнях ярдов от величественных колонн главного входа. При въезде в усадьбу по левую сторону остаются крестьянские избы, крытые соломой.

Капли дождя, падающие с ветвей, нависших над петляющей дорогой, — вот что встречало нас, когда мы подъезжали к усадьбе. С одной стороны блестело зеркало маленького пруда, с другой — живописный ручей. Выехав из зарослей сирени, мы оказались перед большим двухэтажным домом. Открытую веранду украшали фризы с изображением людей и животных с Ноева ковчега. Мы остановились у каменных ступеней с небольшой площадкой при входе. На звук колокольчиков нашей тройки вышли несколько человек, двое в синих рабочих блузах. Из Тулы было послано известие о том, что мы выехали, и нас уже ждали.

Появился Лев Толстой — тезка и третий сын графа11 — в рабочем костюме. Ему где-то за сорок. Внешность его поражает; особенно прекрасны огромные, карие, лучистые глаза. Рыжеватая бородка и редеющие на макушке волосы. Он радостно приветствовал меня по-английски. Оказалось, что все члены семьи говорят по-английски — легко, быстро, свободно, — хотя временами, предупреждая мои комплименты, они из деликатности просили извинить их английский.

Молодой граф Толстой сказал, что его отец ждет нас, и, оставив вещи внизу, мы тут же поднялись наверх. Лестницы и полы нелакированного и неполированного дерева, но без единого пятнышка. Ковров — мало. Стены в основном белые, иногда крашенные — в спокойные и мягкие тона. Всюду простота, практичность, прочность. Много картин и фотографий. Среди фотографий преобладают портреты. И всюду множество книг, явно не напоказ, а для работы.

На верхней площадке мы повернули и, пройдя через переднюю, вошли в кабинет Толстого. Он сидел в кресле-каталке, которая появилась у него лет шесть или восемь назад, в Крыму, когда он серьезно заболел. Его ноги, немного приподнятые, были укутаны одеялом. На нем была длинная крестьянская блуза из светло-желтой грубой материи, в которой он запечатлен на некоторых последних фотографиях, а на голове шапочка из той же ткани, в которой мы его почти не знаем. Его лицо знакомо всему миру: серые глаза, сверкающие сквозь лохматые нависшие брови, испещренный морщинами лоб, немного поредевшие космы волос, обвисшие усы и борода, живая складка губ и нос, который казался то заострившимся, то плоским.

собой жизнь, радостно проживаемую до самого конца и не омраченную приближением смерти. Еще не сказав ни слова, Толстой пристально, испытующе и как-то добро посмотрел на меня и, как бы удовлетворившись первым впечатлением, очень сердечно меня приветствовал. В эту минуту я заметил на стене на видном месте портрет моего отца. «Ваш отец был моим другом», — сказал Толстой необычайно ласково и просто. «Я был встревожен, когда прочитал в японской газете, что вы нездоровы», — осмелился произнести я. Он отвечал откровенно, что свойственно всей его семье: «Я теперь совсем стар — мне восемьдесят один год. Думаю, долго не проживу. Моя нога требует лечения, но я продолжаю работать». Он улыбнулся, словно речь шла не о его смерти. Он как будто говорил: «Завтра я умру, а пока мне нужно написать еще одну книгу».

12 Какое ему дело до Синода, христианского обряда и всего остального? Его дело работать, пока он жив. То, что произойдет, когда он испустит дух, — на то Божья воля. Что же касается отношения общества к указу Синода — указу, который был издан несколько лет назад, то оно напоминает русскую поговорку: «Пока железо горячо, подходить к нему боятся, когда же оно остынет, каждый готов на него плюнуть»13. Я сказал, что слышал о его работе над новой книгой. Имеет ли она отношение к политической экономии? «Нет, — отвечал он, — она не о политической экономии. В ней рассматриваются те нравственные вопросы, которые первым поставил ваш отец»14.

Затем он сказал о статье, посвященной учению моего отца и только что отправленной в петербургскую газету. Поводом для написания статьи послужил мой визит. «Вероятно, газета побоится напечатать ее — у нас мало свободы, мало споров. Если же эта газета не напечатает, я постараюсь напечатать ее в другой». Он передал мне экземпляр статьи на русском языке. Когда мне перевели, я нашел в ней следующие высказывания, ярко освещающие положение правительства, общественную обстановку и в целом революционную ситуацию в нынешней России, а также свидетельствующие о силе ума и оптимизме этого удивительного человека: «Земельный вопрос, который в сущности есть вопрос об освобождении людей от рабства, производимого земельной собственностью, представляется мне в наше время находящимся как раз в том самом положении, в котором находился вопрос крепостного права в России и рабства в Америке в моей молодости. Разница только в том, что несправедливость земельной собственности, столь же вопиющая, как и несправедливость личного рабства, гораздо шире и глубже захватывает все человеческие отношения, распространена везде среди христианских народов (тогда было рабство только в России и Америке) и гораздо мучительнее для рабов, чем рабство личное. Так странны, хотелось бы сказать, смешны, если бы они не были так жестоки и не вызывали бы таких страданий большинства рабочего населения, те попытки общественного переустройства, предпринимаемые и предполагаемые обоими враждебными лагерями — как правительственным, так и революционным, посредством всяких самых различных мер, за исключением той одной, которая одна только может уничтожить ту вопиющую несправедливость, от которой страдает огромное большинство населения, и сразу потушить то революционное настроение народа, которое, загнанное внутрь, еще опаснее, чем когда оно обнаруживается. <...> И потому с радостью думаю о том, что как ни далеки теперь как правительственные, так и революционные деятели от разумного разрешения земельного вопроса, он все-таки будет очень и очень скоро разрешен, и именно в России, и никак не какими-то странными, безоснованными произвольными, неисполнимыми и, главное, несправедливыми теориями экспроприации и еще более нелепыми правительственными мерами уничтожения общины и установления мелкой земельной собственности, т. е. усиления и утверждения того, с чем предстоит борьба, а будет и может быть разрешен только одним: признанием равного права каждого человека жить и кормиться на той земле, на которой он родился, того самого, что так неотразимо доказано всем учением Генри Джорджа.

Думаю так потому, что мысль о равном для всех людей праве на землю, несмотря на все усилия «образованных» и «ученых» людей вытравить эту мысль посредством проэктов экспроприации или уничтожения общины и других мер из сознания русского народа, все-таки живет в настоящем русском народе и рано или поздно, думаю, что скоро, должна получить осуществление»15.

и разносилось по всему свету каждое слово яснополянского мудреца. Во время нашего разговора о теории Генри Джорджа Толстой попросил принести книги моего отца в русских переводах. Здесь оказались почти все основные его труды, за исключением «Открытого письма Папе» (очевидно, не действительного для России, где главенствует православная церковь) и оставшейся неоконченной «Науки политической экономики». Толстой показал мне также множество памфлетов и лекций — все в дешевых популярных изданиях — и сказал, что переводчик и популяризатор Генри Джорджа, его близкий друг и сосед Сергей Дм[итриевич] Николаев, возможно, вечером будет здесь.

Джордж Г.: Толстой на закате жизни

Л. Н. Толстой с Генри Джорджем (сыном). 5 июня 1909 г.

Воодушевленно и страстно говорил Толстой о том, какая правда заключена в этих книгах, будто меня надо было в этом убеждать. Он вдруг сбросил одеяло, поднялся с кресла, подошел к столу и стад надписывать некоторые из этих книг. Легкость и уверенность, с какими он двигался, поражали. Он был в старомодных сапогах и в брюках, заправленных в голенища. Его почерк был четок и тверд, что удивляло в восьмидесятилетнем человеке. Его ум, живой и широкий, сказывался во всем, даже когда он надписывал книги. Узнав, что я только что из Японии, он сказал: «Я хочу знать как можно больше об этой передовой стране. По-моему японцы великий народ. У меня были весьма поучительные беседы с японским писателем Кендзиро Токутоми16. Вы знакомы с ним?» Я сказал, что имел счастье встречаться с его братом господином И. Токутоми17, редактором влиятельной токийской газеты «Кокумин», которую считают рупором нынешнего правительства Катсуры18.

они. Большая часть писем — о произведениях Толстого и о земельном вопросе. С заметным удовольствием показал мне Толстой письмо Уильяма Дж. Брайана19, о душевных качествах которого он говорил с восхищением. В конверте оказался ответ Брайана президенту Теодору Рузвельту, который на страницах журнала «The Outlook» атаковал Толстого по поводу его взглядов на непротивление в связи с современным состоянием личности и общества. О статье Рузвельта Толстой не сказал ни слова, как если бы она не заслуживала ни малейшего внимания. Что же касается политики, то он заметил: «Я не интересуюсь ею и не понимаю, почему ваш отец рисковал ради нее своей жизнью». «Чтобы сделать свои идеи предметом практического обсуждения», — отвечал я. В Англии, например, вопрос о национальной обороне вызвал буквально истерические отклики. Замечание, сделанное Толстым, очень для него характерно. «Людям, которые хотят жить в мире, не нужны флотилии, — сказал он, — они нужны тем, кто хочет грабить и убивать, потому что грабежи заканчиваются убийством. Строительство военных кораблей показывает, что кое-кто из тех, у кого есть сила, готовы отправиться в новые экспедиции, чтобы грабить и убивать». Словом, в ходе нашей беседы Толстой коснулся многих предметов. Наконец, я попросил разрешения сделать несколько фотографий. Заранее уверенный в его снисходительности, я пригласил своего друга, опытного фотографа сопровождать меня в Ясную Поляну. Граф с готовностью согласился, и снимки, сделанные в тот день, я публикую вместе со своей статьей.

Живость толстовского ума проявилась даже в этом эпизоде. Когда фотограф предупредил, что из-за плохого освещения должен сделать пятисекундную экспозицию, наш хозяин, очевидно, прикинув в уме, объявил, к удивлению и смущению фотографа, что экспозиция была более чем пятисекундной. Впрочем, фотографии все же оказались хорошими.

Наступило время послеобеденного сна — порядок, которого Толстой строго придерживается, так как семья заботливо следит за его здоровьем, — и нам пришлось удалиться. Граф уже не занимается ни работой в полях, ни починкой обуви, ни другим физическим трудом. В свои восемьдесят с небольшим, не страдая ничем серьезным, кроме отекания ног, он все же чувствует слабость и поэтому с покорностью, удивительной для человека с легко возбудимым характером, уступает советам врача.

Пока наш хозяин спал, я гулял по саду с его сыновьями. Лев — очень общителен, начитан, человек широкого кругозора и независимый в суждениях. Он не только последователь отца. Он художественно одарен. Не получив специального образования, Лев Львович занялся, однако, скульптурой и как раз, когда я был в Ясной Поляне, работал над бюстом отца. Он охотно согласился сфотографироваться рядом с этой неоконченной работой.

— драматургия. Как и отец, он стремится учить. Понимая, что если сделать местом действия Россию, то пьесу запретит цензор, он перенес события в Америку, дав героям английские имена. При том, что в пьесе совершенно очевидно имеется в виду Россия, цензор все же пропустил ее, и она с успехом прошла в С[анкт]-Петербурге.

Во время прогулки по саду с южной стороны дома, под мокрыми от недавнего дождя деревьями, молодой Толстой сказал, что семья стремится создать его отцу благоприятную обстановку и что эта обстановка сыграла большую роль в деятельности отца — принесла ему счастье в труде. «Мой отец, — заметил мой спутник, — говорит, что человек создает себя изнутри. Но, по-моему, он не сознает, как многим он сам обязан тому благу, что идет извне. Такое благо для него — моя мать». И в голосе молодого человека зазвучала любовь.

Вскоре я встретился с его матерью и высоко оценил эту любовь и восхищение. Графиня Толстая в свои шестьдесят четыре года внушает почтение. Она вышла замуж за графа, когда ей было семнадцать, а ему — тридцать четыре. Она верила в него полностью, посвятила ему жизнь, помогала на каждом шагу, стремилась быть его советчицей и поверенной во всех делах, не теряя при этом независимости и воли, чтобы защитить свои собственные взгляды, когда возникала в этом необходимость. Графиня отдала ему всю силу своего тела, ума и духа, и он опирался на нее, брал от нее многое и бесконечно от нее зависел20. Представим себе, она была бы иной — думала бы больше о себе, пытаясь подчинять мужа своим желаниям: что было бы тогда? У мира был бы другой Толстой, который не был бы так обращен к сердцам и душам многих миллионов людей.

Еще одно немаловажное обстоятельство в жизни Толстого — владение Ясной Поляной, — что давало возможность не думать о поиске средств к существованию. Что было бы, если б он родился бедняком? А этот сад с южной стороны дома, где гуляли мы под окнами кабинета графа. Сад с его ароматами и соловьями, старыми деревьями и прекрасным прудом, лужайками и кустами в каждое время года был другой. Сад, наверное, влиял на ход его мыслей, когда Толстой выстраивал сюжет «Анны Карениной», или задумывался над вопросами, известными по трактату «В чем моя вера?», или работал подобно огнедышащему вулкану над «Войной и миром», или же излагал свои убеждения в «Рабстве нашего времени». Этот сад принимал участие, и немалое, — во всем.

«Нищие, — сказал он. — У нас правило: всякий, приходящий просить милостыню, не уходит с пустыми руками». Каждому нищему дается пятак (около трех центов).

— в 1881 году, когда Толстой впервые столкнулся с нищетой современного города. С описания этого случая начинается трактат «Так что же нам делать?».

У трех нищих, которых я увидел на пороге толстовского дома, был вид людей униженных, потерявших достоинство и надежду. Они были похожи на собак, готовых лизать ноги всякому.

Хотелось отвернуться от них и смотреть на простую игру, напоминающую кегли, в которую невдалеке под деревьями вместе со своими друзьями играла младшая дочь графа — Александра, великолепный тип пышущей здоровьем двадцатипятилетней женщины. Она секретарь своего отца, но поскольку «нельзя писать не отрываясь, я выхожу в сад в любую погоду, — заметила она, — и берусь за это не очень-то чистое дело».

Графиня показала свои руки, которые действительно были «земнее земного»; впрочем, на ее щеках играл румянец, а в теле чувствовалась сила. Она бросила биту, заменявшую мяч, на двадцать или тридцать футов так, что чурки разлетелись во все стороны.

— портреты графа и его предков, писанные маслом. Пол паркетный. Длинный стол, накрытый на двенадцать персон или более, стоял в центре, а у стен — фортепьяно, стулья и разная мебель.

Графиня села перед огромным самоваром в конце стола. Ее дочь заняла место на другом краю. Справа от графини сел граф, слева от нее — их сын. Я сел рядом с графом и Сергеем Дм[итриевичем] Николаевым, переводчиком книг моего отца на русский язык.

Меня спросили о моей недавней поездке по России, и я сказал, что земля обрабатывается повсюду, но крестьянские избы бедны, как нигде.

Граф объяснил, что крестьяне в России мало пользуются продуктами своего труда, а самой лучшей землей владеют главным образом помещики и другие привилегированные лица.

Меня поразили слова г-на Николаева о том, что в Алтайской губернии под Барнаулом царь имеет более чем 500 000 квадратных верст (220 000 квадратных миль) прекрасной земли и, кроме того, у него есть еще земли.

«Вы не вегетарианец?» — спросила графиня. «Я чувствую, что становлюсь вегетарианцем», — ответил я, но тем не менее положил себе еду. «Вы должны полностью стать им», — воскликнул граф. Взглянув через стол на тарелку его сына и увидев крокеты, я сказал: «Кажется, ваш сын отнюдь не вегетарианец». «Граф тоже стал вегетарианцем только после рождения сына», — сказала графиня, беря себе крокеты. Рассказываю об этом случае, чтобы показать, как независимы члены семьи.

С новой стороны я увидел этого замечательного человека, когда его спросили, что он думает о своих романах теперь, спустя много лет. «Мне кажется, я забыл о чем они», — отвечал он. «Могу обещать, вы получите огромное удовольствие, если прочитаете их», — сказал я. «Нет, — ответил он, — у меня есть более важная работа. Нынешние времена напоминают мне состояние общества в дни моей юности. Рабский труд был уничтожен в Америке, а крепостное право в России. Теперь мы стоим перед индустриальным рабством, и оно тоже будет уничтожено».

Ужин был окончен и со стола убрано. Начался концерт, музыка — праздник этого вечера, то, чего так ожидал сам граф, когда в начале дня обещал мне развлечение. Молодой человек восемнадцати лет из Петербургской консерватории21 аккомпанировал на фортепьяно Борису Трояновскому22. Трояновскому лет двадцать пять, он чудесно играет на балалайке — русском национальном инструменте. Почти два часа Трояновский исполнял произведения Чайковского и других композиторов, чаруя своих слушателей23

Толстой весь отдался слушанию музыки. Но больше всего я был поражен, когда Толстой встал, взял меня за руку и повел в свой кабинет; оставив двери открытыми, он сказал: «Сейчас они исполнят «Соловья»24. Я хочу, чтобы вы сказали, не звучит ли порою эта музыка как женский голос?»

Я вслушивался в приглушенные звуки, долетавшие до нас, и некоторые из них действительно звучали как голос женщины — голос, полный желания любви. Мне открылся в старом писателе тот живой поэтический и романтический дух, которым была создана «Анна Каренина». В кабинете я попросил у графа его портрет с автографом. Он тотчас достал фотографию из шкафа и сел за стол надписывать. «Можно по-английски сказать «с наилучшими выражениями любви»?» — спросил он меня. «По-английски — это самая большая честь», — ответил я. «Я любил вашего отца», — заметил он просто. А затем, после некоторой паузы, пока он надписывал фотографию, проговорил: «В России власти арестовывают людей за распространение моих книг. Я писал им, спрашивал, почему они арестовывают невиновных людей? Почему не арестовывают человека, который писал эти книги?» Затем, подымаясь, он сказал: «Если вы не останетесь у нас ночевать, я должен буду поторопить вас, чтобы вы успели на поезд». На площадке у лестницы он остановился, взял меня за руку: «Мы с вами не увидимся больше; скажите, какое поручение вы даете мне на тот свет для вашего отца?» На минуту я растерялся. Но он спокойно смотрел и ждал ответа. «Скажите ему, что я продолжаю его дело». Он кивнул головой в знак согласия, и я покинул его25.

Примечания

1

2 Яснополянская библиотека Л. Н. Толстого. 16 мая 1905 года Д. П. Маковицкий записал следующее высказывание писателя: «Читаю биографию Генри Джорджа с большой пользой» (У Толстого. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. «Литературное наследство». М. 1979. Т. 90. Кн. 1, с. 285).

3 Рукописный отдел Государственного музея Л. Н. Толстого. Публикуется впервые. Оригинал по-английски.

4 Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М. 1973, с. 262.

5 «Телеграмма от сына Генри Джорджа <...> написал о Ген[ри] Дж[ордже] и послал в «Р[усское] С[лово]». Верно не напечатает» (57.78). Опасения Толстого оправдались, газета «Русское слово» не напечатала этой статьи. Она появилась в газете «Русские ведомости» от 9 июня 1909 г. под названием «Новая статья Л. Н. Толстого».

6 Статья была написана 2 июня 1909 г. (38.70).

7 У Толстого. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. «Литературное наследство». М. 1979. Т. 90. Кн. 3, с. 430.

8 О личном впечатлении Толстого от Генри Джорджа сохранилась краткая запись в дневнике писателя: «Приехал сын Дж[орджа] с фотогр[афом].

Приятный» (57.79). А в письме от 14—17 апреля 1910 г. к С. Б. Конджеру, корреспонденту «Associated Press», Толстой называл Генри Джорджа-младшего одним из особо близких себе по духу людей среди американских писателей.

9

10 Речь идет о Викторе Куприянове, тульском корреспонденте газеты «Русское слово».

11 Лев Львович Толстой (1869—1945) — автор воспоминаний «В Ясной Поляне». Л. 1926.

12 Указ Святейшего Синода об отлучении Толстого от церкви был опубликован 24 февраля 1901 г. в «Церковных ведомостях».

13 «Пословицы русского народа» такой поговорки нет.

14 В 1909 году Толстой работал над книгой «Путь жизни». Вышла в свет в 1910 г.

15 ПСС. 38.70—71.

16 Кэндзиро Токутоми (псев. Рока; 1868—1927) — японский писатель. 30 июня 1906 года посетил Толстого в Ясной Поляне. Пробыл у него 5 дней. Оставил воспоминания «Записки паломника». Токио. 1906.

17 (псев. Сохо; 1863—1957) — японский историк, публицист и журналист. Глава издательства «Друг народа», издавал газету «Кокумин шимбун», брат К. Токутоми. Посетил Толстого в Ясной Поляне 26 сентября 1896 г.

18 Таро Катсура (1847—1913) — японский политический деятель. В 1901—1906, 1908—1913 гг. — премьер-министр Японии.

19 Уильям Дженнингс Брайан —1925) — американский политический деятель. Был у Толстого в Ясной Поляне 5 декабря 1903 года.

20 Софья Андреевна Толстая была знакома с воспоминаниями Генри Джорджа-младшего. 30 августа 1910 года она записывала в дневнике: «Получен сентябрьский2* номер из Нью-Йорка — «The World’s Work». И там очень лестная статья обо мне, и биографические сведения о Льве Н. Между прочим, про меня сказано, что я была Льва Н-а confident and counsellor3* всю жизнь; что я отдала ему the strength of her body, mind and spirif4*, и многое другое, очень лестное для меня. (С. А. Толстая. Дневник. М. 1978. Т. 2, с. 194).

21 — пианист-аккомпаниатор Б. С. Трояновского.

22 Борис Сергеевич Трояновский (1883—1951) — русский музыкант-балалаечник, гостил в Ясной Поляне 4—5 июня 1909.

23 Д. П. Маковицкий вспоминал об этом вечере: «Трояновский играл гостям. Генри Джордж очень оценил игру Трояновского, смотрел на его ловкие руки и звал его в Америку. Русские песни произвели на него сильное впечатление» (У Толстого. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. «Литературное наследство». М. 1979. Т. 90. Кн. 3, с. 432).

24 «У Толстого в Ясной Поляне» Б. С. Трояновский писал: «Однажды во время перерыва Лев Николаевич вышел к себе в кабинет, а в это время Софья Андреевна попросила меня сыграть «Соловья» Алябьева, который ей и Льву Николаевичу особенно нравился. Возвратясь в столовую, Лев Николаевич сказал:

— Я буквально слышал нежный женский голос! Когда слушаешь балалайку издали, получается полная иллюзия пения. Удары пальцев по струнам, слышные здесь вблизи, на расстоянии совершенно исчезают и издали слышится только один чистый певучий звук» («Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников». М. 1978. Т. 2, с. 408).

25 Дополнительные сведения о встрече Толстого с Генри Джорджем дают воспоминания Н. Н. Гусева. «Вчера, — писал он, — приезжал сын Генри Джорджа, уехавший обратно в тот же день. Лев Николаевич был очень растроган. На прощанье Лев Николаевич сказал Джорджу:

— Мы с вами не увидимся больше; скажите, какое поручение вы даете мне на тот свет для вашего отца?

— Скажите ему, что я продолжаю его дело, — отвечал Джордж.

» (Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М. 1973, с. 265).

Еще более подробные воспоминания об этой встрече сохранились в «Яснополянских записках» Д. П. Маковицкого. 5 июня 1909 года Маковицкий записывал: «Пополудни приехали через Японию и Манчжурию Генри Джордж-сын из Нью-Йорка, около 38 лет с мистером Муром из Чикаго, 41 года. С ними Куприянов, тульский корреспондент «Русского слова» <...> Л. Н. с Генри Джорджем-сыном долго беседовал в кабинете и зале в обществе С. Д. Николаева, переведшего на русский язык все сочинения Генри Джорджа <...> Л. Н. ради гостей остался дома, пропустил прогулку. <...> После обеда, пробыв еще короткое время, американцы собрались уезжать. Когда Генри Джордж прощался с Л. Н. и сказал ему «До свидания», Л. Н. ответил, что «на том свете», и спросил, что поручит передать отцу. Сын остановился на лестнице и сказал Л. Н., перегнувшемуся через перила площадки: «Скажите ему, что я продолжаю его дело».

Когда Л. Н. это сказал, вернувшись в залу, у него на глазах выступили слезы. О Генри Джордже-сыне:

«— Он мне очень нравится» (У Толстого. «Яснополянские записки» Д. П. Маковицкого. «Литературное наследство». М. 1979. Т. 90. Кн. 3, с. 431—432).

1*

2* Ошибка — номер был за октябрь месяц.

3* (англ.).

4* Силу своего тела, ума и духа

Вступ. заметка и коммент. В. А. Александрова

Раздел сайта: