Гусев Н. Н.: Два года с Л. Н. Толстым. День Льва Толстого

В 1907—1909 годах, когда я жил в Ясной Поляне, Лев Николаевич вставал обычно около восьми часов и, умывшись, шел на прогулку. Эта утренняя его прогулка длилась обыкновенно недолго, от получаса до часа. Гулял он почти всегда один, и эти утренние часы уединенного общения с природой служили для него вместе с тем временем, когда он усиленно сосредоточивался в самом себе для того, чтобы в течение всего последующего дня держаться на уровне духовной высоты как в сношениях со всеми людьми, родными и чужими, с которыми приходилось ему сталкиваться, так и во время его собственной напряженной творческой деятельности.

«административно высланных», шествовавших пешком к месту своего назначения или возвращавшихся на родину, отбывших срок, или профессиональных попрошаек, местных или тульских, и оделял их мелкой монетой. Иногда эти прохожие «административно высланные», рассказывали ему скорбную повесть своей жизни, которая тяжелым камнем ложилась на его сердце.

Проходя через столовую, Лев Николаевич забирал с собой разобранную мною его почту: письма, книги, рукописи, а из газет обыкновенно только ту одну, которую он читал в это время. Сначала при мне такой газетой было «Новое время», затем Лев Николаевич сменил его на «Русь», в которой находил два достоинства: газета эта печатала наверху первой страницы сведения о количестве смертных казней и приговоров за день, а также перечень выдающихся событий за минувший день. Затем летом 1908 года Лев Николаевич стал читать «Слово» и др.

Придя к себе в кабинет, Лев Николаевич садился за кофе и тут же начинал читать письма. Часто бывало, что, прочитав то или другое заинтересовавшее или взволновавшее его письмо, он тут же звал меня и диктовал ответ, который я записывал стенографически. Иные письма он откладывал, имея в виду ответить на них позднее; на других писал: «Н. Н. ответить», что означало, что он поручал ответить мне; на некоторых надписывал: «Б. о.» (без ответа).

Иногда после прогулки, а иногда перед прогулкой, но непременно каждое утро прочитывал Лев Николаевич очередной день из им самим составленных его любимых книг: «Круг чтения» и «На каждый день», содержащих мысли мудрецов всех времен и народов о главнейших вопросах жизни. И, покончив со всеми этими делами, Лев Николаевич принимался за работу. Во время работы он нуждался в абсолютной тишине: затворял двое дверей, которые вели из его кабинета в столовую, и чрезвычайно редко выходил из своего кабинета по какому-нибудь делу. За два года жизни моей в Ясной Поляне я почти не помню таких случаев. Никто не входил к нему во время его занятий, за исключением Софьи Андреевны, которая поздно ложилась и поздно вставала и около двенадцати часов, выходя в столовую к кофе, обыкновенно, шурша платьями, заходила к мужу поздороваться.

Часу во втором или в третьем Лев Николаевич, окончив работу, выходил в столовую завтракать. Не раз приходилось мне в это время замечать на его лице следы еще не закончившейся творческой деятельности. Он ел, быстро пережевывая пищу, а глаза были устремлены куда-то вдаль, как будто он всматривался во что-то, что он один только видел.

Вопрос этот сначала вызывал в нем недовольство, так как он сам не мог определить вперед, куда именно он поедет, что зависело от погоды, направления ветра и просто от его желания; но потом, преодолевая себя и всегда стараясь сделать приятное другому человеку, он стал вперед говорить, куда именно он поедет. Кончилось же тем, что Льва Николаевича в его прогулках стал сопровождать кто-нибудь из домашних, ехавших за ним в некотором отдалении. Лев Николаевич не любил, когда такими провожатыми были кучера, как вообще он не любил пользоваться услугами слуг; но когда мне приходилось сопровождать его, он принимал это очень охотно, так как видел, что я нисколько не тягощусь этой ролью. Я ехал сзади него шагах в сорока — пятидесяти и, зная, как дорожит он этими часами уединенной прогулки, чтобы обдумывать свои произведения, никогда не заговаривал с ним. Очень редко и он заговаривал со мною, зная, что я не тягощусь молчанием. Ездил он обыкновенно по ближним лесам, носящим историческое название «Засека» (в давние времена местные жители, предполагая нападение неприятелей, «засекали» лес, чтобы остановить нашествие врага). Засека играла большую роль в творчестве Толстого, который большую часть своей жизни провел в Ясной Поляне. (Еще будучи мальчиком, один-единственный раз в своей жизни Лев Николаевич провел лето в Москве; во всю остальную свою жизнь ни разу не проводил он лета в городе.) В первый период своей жизни Лев Николаевич часто по целым дням блуждал по Засеке с ружьем и собакой, и во время этого блуждания рои самых разнообразных замыслов и художественных образов кружились в его голове. В последний период жизни, уже без собаки и ружья, а на своем любимом Делире или просто пешком исхаживал Лев Николаевич по всем направлениям Засеку, так же как и раньше, в общении с природой обдумывая свои художественные произведения, статьи, письма, отдельные мысли и пр. Иногда, сидя на лошади, он вынимал из кармана записную книжку и, останавливая лошадь, а иногда и на ходу, записывал те мысли и образы, которые внезапно появлялись перед его творческим взором.

Вернувшись домой около пяти часов (прогулка продолжалась обыкновенно часа три или более), Лев Николаевич, обыкновенно очень усталый, возвращался в свою комнату и ложился спать. Обед подавался часов в шесть или в начале седьмого. Лев Николаевич обычно опаздывал к обеду и являлся тогда, когда первое блюдо уже было съедено. Я не замечал, чтобы у Льва Николаевича были какие-нибудь излюбленные им блюда; никогда не слышал я также от него разговоров о еде. Казалось, он был совершенно равнодушен к тому, что стояло на столе и что ему приходилось отправлять в рот. Никогда не видел я также со стороны Льва Николаевича какого-либо нарушения вегетарианского режима. За столом обыкновенно велся общий разговор, приезжие гости рассказывали какие-либо московские или петербургские новости.

родственников или гостей. Все рассказы о том, что делалось где-либо в самых отдаленных концах нашей земли, Лев Николаевич всегда слушал с большим интересом; однако всегда относился критически к достоверности всего, что ему рассказывали. Часто на другой день неожиданно для себя находил я в той или другой его статье, посвященной какому-либо современному вопросу, отражение вчерашних разговоров. Беседа шла всегда совершенно непринужденно; Лев Николаевич не выносил в разговорах ничего программного, искусственного, нарочитого и сам никогда не выступал в роли учителя, сурового моралиста. Мнения свои высказывал всегда определенно и просто, не стеснялся высказывать свое несогласие с собеседником иногда даже в резких выражениях, если суждения говорившего казались ему чересчур дики. В Ясной Поляне сходились иногда люди самых противоположных взглядов на жизнь — от рабочего-революционера до представителей самого правого крыла тогдашних консервативных кругов. Толстой был со всеми одинаков в обращении, ни для кого не менял своей манеры обхождения и разговора, всякому старался сделать и сказать приятное, ко со всем жаром несомненно убежденного человека горячо отстаивал в разговоре с кем бы то ни было то, что он считал истиной, не боясь испортить свои отношения с человеком и не боясь говорить то, что шло совершенно вразрез с общепринятыми мнениями.

«умные» разговоры. На большинстве портретов и фотографий Толстого на вас глядит суровое, иногда скорбное лицо; но в общении с людьми Лев Николаевич не всегда был таков. Он любил шутки, любил смех, охотно слушал веселые, безобидные рассказы и сам смеялся тихим, но заразительным смехом.

Любил Лев Николаевич по вечерам играть в шахматы. Это занятие давало отдохновение его вечно напряженно работавшей голове. В десятом часу подавался чай, к которому Лев Николаевич всегда выходил, если в первую часть вечера и не был в столовой. Расходились обыкновенно около одиннадцати часов, редко позже. Лев Николаевич со всеми прощался, каждому из посторонних подавал руку. Рукопожатие его было особенное,— он как-то задерживал в своей руке руку другого, смотря в то же время в глаза особенным дружелюбным чувством. Ясно было, что он действительно хотел и старался вызвать и усилить в себе искреннее и доброжелательное отношение к каждому человеку, с которым сводила его жизнь.