ДВА ГОДА С Л. Н. ТОЛСТЫМ. ОТРЫВОЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ О ТОЛСТОМ
Как-то, кажется в конце 1908 года, вечером зашел разговор о современной поэзии. Я прочел из только что полученной книжки какого-то журнала декадентские стихи. По своему легкомыслию, я громко смеялся, читая эту нелепость. Но Лев Николаевич не смеялся. Он грустно смотрел на меня. Ему было больно такое надругательство над словом и поругание литературы.
* * *
Как-то, кажется еще тогда, когда я не жил в Ясной Поляне, летом 1907 года, Лев Николаевич, подойдя ко мне, пощупал мои мускулы и сказал:
— Плохие мускулы!..
В тоне, каким он произнес эти слова, слышалось и сострадание, и упрек мне, жалкому горожанину-интеллигенту, и молчаливое наставление о том, чтобы я не пренебрегал развитием телесной силы.
* * *
По просьбе Льва Николаевича, мне несколько раз приходилось читать вслух его статьи. Так, летом 1907 года, когда я еще не жил в Ясной Поляне, а лишь гостил у Черткова в течение двух недель, я при большом числе присутствующих прочел вслух только что написанную тогда Львом Николаевичем статью «Не убий никого», затем в 1908 году читал вслух «Закон насилия и закон любви», в 1909 году —письмо о праве. Вероятно, во время моего чтения Лев Николаевич наблюдал за слушателями, замечая, как принимается ими то или другое место его статьи.
Возможно, что на основании этих наблюдений он после чтения делал исправление в написанном.
* * *
Лев Николаевич никогда не смеялся над простыми людьми, когда они ошибались в том или другом слове, если они произносили эти слова не из желания выказать свою цивилизованность, а без всякой задней мысли. Один раз в разговоре со мной слуга яснополянского дома Илья Васильевич Сидорков перечислил знаменитых композиторов. По его словам, самые знаменитые—это Бетховен, Моцарт, Шопенгауэр… Я, зная, что Лев Николаевич любит смешное, рассказал ему об этом. К моему удивлению, он не рассмеялся, а серьезно сказал:
— Да, Шопен — самый выдающийся композитор…
Как-то в Ясной Поляне возник разговор о Лескове. Толстой сказал, что Лесков производил на него всегда впечатление очень сильного человека.
До какой степени Лев Николаевич нуждался в тишине для своей работы, показывает следующий случай. Однажды в Ясную Поляну приехал Сергей Львович и утром в нижней библиотеке стал разбирать на рояли какое-то музыкальное произведение. Я сидел в своей комнате. Слышу, приотворяется дверь, и в мою комнату показывается Лев Николаевич и говорит мне:
— Сходите к Сереже и скажите ему, что я прошу его не играть.
* * *
Когда я летом 1907 года был в Ясной Поляне, там был библиограф Д. П. Сильчевский. Он настойчиво предлагал Льву Николаевичу разные вопросы, касающиеся литературы, и упорно отстаивал свои мнения. Помню, по какому-то поводу он заговорил о Рылееве. Лев Николаевич сказал, что Рылеев был хороший человек, но плохой поэт и спросил тут же присутствовавшую С. А. Стахович: — Правда, Софья Александровна?
С. А. Стахович согласилась с его мнением.
После ухода Сильчевского стали о нем говорить и отзывались неодобрительно. Но Лев Николаевич сказал:
— Он хорош. Он тяжел, но хорош.
* * *
В начале 1909 года в Петербурге устраивалась толстовская выставка. <!–nextpage–> Инициатором и главным устроителем выставки был М. А. Стахович. Лев Николаевич отнесся к устройству выставки его имени безразлично — не содействовал и не противодействовал ей. Но один предмет он сам выразил желание передать на эту выставку. Это было полученное им из Москвы письмо домовладелицы Тарасовой, приславшей стихи, сочиненные ее дворником и преподнесенные им ее кухарке. Эта кухарка по внушению монахинь Новодевичьего монастыря относилась к Толстому враждебно и ругала его при всяком подходящем случае. Дворник был тихий, скромный мужчина, любивший читать и ведший уединенный, сосредоточенный образ жизни. На именины кухарки он преподнес ей коробку карамели, выпущенной в 1908 году к 80-летнему юбилею Льва Николаевича, и стихи собственного сочинения, в которых выражал надежду, что, отведав толстовской карамели, она почувствует, «как сладок он и мил», и перестанет его ругать.
Льву Николаевичу очень понравилось и письмо Тарасовой и особенно стихотворение дворника. Раз пять заставлял он меня читать и письмо и стихотворение вслух разным гостям, так что я наконец запомнил его наизусть. Лев Николаевич всегда при этом улыбался довольной улыбкой. Он говорил, что это похоже на то, как если бы какой-нибудь рыцарь подносил стихи своей даме.
* * *
Лев Николаевич говорил мне, что французский язык так привычен ему, что он часто даже думает по-французски.
В январе 1909 года Лев Николаевич диктовал мне статью «Номер газеты». Дойдя до критики газетной статьи о почитании умершего священника Ивана Кронштадтского: «Следующая, пятая статья заключает в себе сведения о том, как человек, называющийся русским императором, выразил желание о том, чтобы умерший, живший в Кронштадте добрый старичок, был признан святым человеком, и как синод, то есть собрание людей, которые вполне уверены, что они имеют право и возможность предписывать миллионам народа ту веру, которую они должны исповедовать, решил всенародно праздновать…», Лев Николаевич запнулся.
— Как это… annuaire по-французски.
— Годовщина,— подсказал я.
— Годовщина, — подхватил Лев Николаевич и продолжал:
«…праздновать годовщину смерти этого старичка, с тем чтобы сделать из трупа этого старичка предмет народного поклонения».
* * *
Когда я в первый раз приезжал в Ясную Поляну в сентябре 1903 года, я спросил Льва Николаевича, получил ли он ответы от тех начальников дисциплинарных батальонов, которым он писал письма с просьбой о более человечном отношении к находившимся в их батальонах” отказавшимся от воинской повинности. Меня интересовал вопрос о влиянии проповеди Льва Николаевича.
— От одного получил,— ответил Лев Николаевич и прибавил: —Мне всегда тяжело бывает писать…
— Вы об этом писали,— сказал я.
— Писал? — переспросил Лев Николаевич.
— Новоселову в «Новом пути»,— дал я точную справку. Лев Николаевич, по-видимому, ошибался, говоря, что он получил ответ от одного из” начальников дисциплинарного батальона, которому он писал. В его архиве нет никаких следов такого письма. Но он получил письмо от ссыльного Федосеева, которое тоже не сохранилось в его архиве, но о котором он писал Буланже и в котором Федосеев передавал слова начальника батальона, что только письмо Толстого спасло отказавшихся Ольховика и Середу от телесного наказания. Толстой помнил, что его письмо вызвало со стороны начальника какую-то реакцию, и реакцию эту он, естественно, представлял в виде его ответного письма.
* * *
затем увлекся революцией, примкнул к партии социалистов-революционеров, был арестован, кажется избит. По выходе из тюрьмы сблизился с А. М. Добролюбовым и радикально изменил свою жизнь: занялся физическим трудом, работал у крестьян, в шахтах и пр. Его строгий последовательный образ жизни всегда очень трогал и умилял Льва Николаевича.
* * *
«Хаджи-Мурат» начинается великолепным, ни у одного писателя не встречающимся описанием полевых цветов. Из этого описания видно, каким превосходным знатоком полевых цветов был Лев Николаевич.
Я обратил на них его внимание.
— А вот это мужицкие,— ответил он мне, указывая на принесенный им с собой небольшой букет. Он прибавил, что и узоры и раскраска полевых цветов кажутся ему тоньше и красивее цветов садовых (которые он считал цветами «господскими» в противоположность полевым — «мужицким»).