XIV. КТО БЫВАЛ В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ
Дома я нашла перемену. Была взята кормилица, Наталья Фоканова, из деревни Ясная Поляна - симпатичная, милая женщина лет 22. Соня с трудом согласилась взять ее и много плакала. Мать, как могла, утешала ее.
К обеду приехал Дмитрий Алексеевич Дьяков. Он ехал в Москву и проездом заехал к нам. Мы все были ему рады, даже Соня повидала его.
Гости в то время в Ясной Поляне были редкостью. Железной дороги еще не было, а проселочные, как и всегда, были невозможны. Да к тому же Лев Николаевич ни с кем из соседних помещиков не знался. Он не любил это общество, относился почти ко всем с насмешкой и называл их "благородное дворянство", как-то особенно смешно выговаривая слова. Как ни странно сказать, но он был горд и всю свою жизнь боролся с этим чувством, сознавая его в себе, равно как и осуждение. Он признавал людей своего круга и крестьян, называя деревню "le beau monde" (высший свет (фр.)), но это, конечно, не значит, чтобы он не имел друзей и знакомых в других слоях общества.
С каждым годом Ясная Поляна все больше и больше привлекала всевозможных людей.
Я могу наперечет сказать, кто бывал у Толстых в 1863 г. Это были: А. А. Фет, Д. А. Дьяков, П. Ф. Самарин, Раевский, князь Дм. Дм. Оболенский, его мать баронесса Е. И. Менгден; из Тулы Е. Л. Марков, Ауэрбах с женой и племянницей. Родственники Горчаковы и Толсты, сосед Бибиков, позднее И. С. Тургенев и Н. Н. Страхов.
Когда, бывало, к тетушке приезжала с визитом помещица Бранд или какая-нибудь другая, Лев Николаевич говорил, уходя с книгой:
- Мой адрес - в оранжерее, или - в Чепыже.
В этом лесу Лев Николаевич построил маленькую избушку, где он одно время спасался от жары и писал.
Часто мучило Льва Николаевича осуждение. Он говорил:
- Разговор всегда оживляется, когда кого-нибудь осуждают, и это надо всякому знать и воздерживаться от этого.
Но он сам иногда осуждал и так остроумно и не зло, что все смеялись, и никто не обижался.
Позднее уже, когда подросли его дети, мы случайно бывало начнем кого-нибудь осуждать, он выйдет из своего кабинета, с засунутыми за ременный пояс руками, остановится перед нами и скороговоркой с доброй улыбкой скажет:
- Не судите, не судите, да не судимы будете. Я раз шутя ответила ему:
- Ведь это так весело.
- Да, я знаю, и как сам тогда безупречен кажешься себе, так и хочется сказать: "Вот я, например, так никогда не мог бы этого... и т. д.". А особенно говорят так женщины.
Но тут поднялся против него протест женщин, и он ушел.
Дьяков остался у нас ночевать. После обеда зашел разговор о хозяйстве, о новой реформе. К моему удивлению, Дмитрий Алексеевич не бранил ни народ, ни реформы. Он сумел устроиться и вести образцовое хозяйство.
- А я без шуток скажу тебе: прогони все начальство управления и спи сам до 10 часов, - говорил Лев Николаевич, - и никакой перемены в хозяйстве не будет!
- И долго ты думал об этом? - спросил он Льва Николаевича, продолжая смеяться.
У Дьякова было очень большое имение - Черемошня, содержавшееся в большом порядке. Другое имение находилось в Рязанской губернии.
Жена Дьякова, Дарья Александровна, не любила деревни и часть года жила за границей со своей дочерью Машей. Оставшись один, Дмитрий Алексеевич часто приезжал в Ясную, жаловался на одиночество и иногда на хандру, но потом, как бы спохватившись, что это лишнее, обыкновенно переходил на что-либо смешное. Так было и теперь.
- У нас поп старичок, отец Тихон, - рассказывал Дмитрий Алексеевич, - как-то в зале нашей служил молебен, да и спрашивает про Долиньку: "А хозяйка где будет?" "За границей, - говорю, - лечится". А он, покачав головой, стоя посреди залы, стал оглядывать комнату со всех сторон и, глубоко вздохнув, сказал: "О, Господи! Жить бы да жить!" И он был прав, - прибавил Дмитрий Алексеевич с грустной улыбкой.
За ужином зашла речь о занятиях Льва Николаевича. Дмитрий Алексеевич всегда интересовался духовным миром и писанием своего друга. Лев Николаевич говорил ему, как он в прошлом году, т. е. в 1862 году, интересовался эпохой декабристов, и какие это люди были.
- А вторая часть "Казаков" как же? - спросил Дьяков. - Ты уже начал ее?
- Начал, да не идет - бросил. Перевеоили "Декабристы".
Я до сих пор помню это его выражение "перевесили". Остальной разговор его словами передать не могу, но помню, о чем говорилось.
Лев Николаевич с одушевлением говорил о Муравьеве, Свиетунове, Завалишине и прочих, какие материалы он достал, и говорил, что хотел ехать в Петербург смотреть крепость, где они были заключены и повешены.
- И так как надо было дать понятие, какие они были люди, откуда они, - говорил Лев Николаевич, - то я начал с 1805 года и подхожу к 1808 году. Но что выйдет из этого - не знаю.
- А когда же ты печатать будешь?
- О, до этого еще далеко. Летом не писалось, а теперь тянет к работе.
Позднее уже Лев Николаевич охладел к декабристам и даже разочаровался в них.
- Вот ее записываю, - смеясь и как бы шутя сказал Лев Николаевич, указывая на меня.
Дьяков добродушно засмеялся, принимая слова Льва Николаевича за шутку, так же, как и я.
Я сидела около тетеньки и все время молча слушала их разговор.
- Voila, ma chere, comme vous devez vous bien con-duire et bien penser a ce que vous faites (Вот, милочка, как ты должна хорошо себя вести и думать о том, что ты делаешь (фр.)), - сказала мне Пелагея Ильинишна, добродушно засмеявшись. Мама была не совсем здорова и к ужину не вышла, а сидела с Соней.
На другое утро Дьяков уехал.
- Алексей, кто это пришел к нам - седой монах в ободранной рясе? - спросила я.
- Да кто же он? - спрашивала я.
- Он барин, помещик был да спился, а теперь ходит по родным - бродягой стал - и к нам заходит, поживет и снова дальше идет; граф их давно знает, - говорил Алексей.
- Знаю, так это он! Лев Николаевич про него говорил.
Это было утром. Я вошла в столовую пить чай. Тетушки и Наталья Петровна сидели уже за чаем. Я сказала им про приход Воейкова, но их не удивило это известие.
- Давно не бывал у нас, - сказала Татьяна Александровна.
Дверь отворилась, и вошел Воейков со Львом Николаевичем.
Лев Николаевич дружелюбно встретил его.
- Таня, вот тебе кавалер верхом ездить, вместо Индюшкина. Бывший кавалерист, - шутя прибавил Лев Николаевич, указывая на Воейкова.
- Вот увидите, это такой пьянчуга! - толкнув меня локтем, проговорила мне на ухо Наталья Петровна.
Я сразу поняла, кто как относился к Воейкову, и поняла, что он был в доме чем-то вроде шута.
Воейков почтительно поклонился тетушкам и мне и сел за чайный стол.
Это был человек лет 50-ти, высокого роста, широкоплечий, с правильными чертами лица, с седыми длинными волосами. Его наружность напоминала что-то библейское; портили лишь голубые глаза с красноватыми белками, вероятно, от пьянства. Воейков поселился у нас, но где он спал, где находился весь день, я так и не знаю до сих пор.
Он был когда-то помещик, служил смолоду в военной службе, затем поселился в деревне и запил запоем. Потом поступил в монастырь, откуда был исключен за пьянство. Именье было прожито. Он остался нищим. Родные не могли его долго держать в доме, да и он сам нигде долго не заживался. У него была потребность и склонность к бродяжничеству. Он ходил от одних родных к другим, его кормили, давали денег и, как он запивал, его отсылали и гнали. Он постоянно бродил из одного села в другое. Ясную Поляну он тоже не забывал.
Бывало выпросит у Дуняши "травничку", как он называл водку, настоенную на травах и приготовляемую обыкновенно в Ясной, подвыпьет, и начнутся представления. Он декламировал:
J'entends les tourterelles 13, стенающих в лесу,
И так же, как они - стенаю и грущу!
И другие стихотворения. И все это с таким пафосом и так смешно, что все смеялись, исключая Соню.
- И что тут смешного? - говорила она. - Кривляется пьяный монах и больше ничего.
- А я люблю всякое старинное шутовство и поощряю его.
Но когда он бывал пьян, я боялась его и просила Алексея спрятать его куда-нибудь подальше.
Мы проводили мама. Она уехала в Покровское. Флигель опустел, я больше не ходила туда и с грустью смотрела на его запертые двери и окна.
Соня поправлялась, выходила к столу и уже принимала участие в нашей общей жизни, хотя была еще очень слаба и худа.
Льву Николаевичу не удавалось победить в себе неприязненное чувство к детской с кормилицей и няней, Татьяной Филипповной, вынянчившей детей Марии Николаевны и привезенной из Пирогова. Когда Лев Николаевич входил в детскую, на его лице проглядывала брюзгливая неприязнь. Соня, конечно, замечала это и иногда жаловалась мне.
- Посмотри, как он редко ходит в детскую, - говорила сестра, - а все оттого, что тут кормилица и няня.
- Соня, как же ты хочешь иначе, он весь ушел в свою работу, - утешала я ее, - ему не хочется отрываться.
- Нет, нет, - горячилась она, - ты посмотри на выражение его лица, когда он в детской, - говорила она, - я все вижу!
По вечерам Лев Николаевич приходил в комнату тетеньки и делал там пасьянсы, загадывая вслух:
- Если этот пасьянс выйдет, то надо изменить начало.
Или:
- Если этот пасьянс выйдет, то надо назвать ее... - но имени не говорил.
Он требовал всегда, чтобы кто-нибудь сочувствовал пасьянсу и помогал раскладывать. Наталья Петровна была из самых постоянных сочувственниц.
Соня целые вечера просиживала у своего письменного стола, переписывая "Войну и мир". Она пишет в своем дневнике: "Бессчетно раз переписывала иногда одни и те же места в "Войне и мире". Она любила эту работу, интересовалась ею и никогда не тяготилась.
Когда сестра написала, что Лев Николаевич начал роман из эпохи 12-го года, отец пришел в волнение, о чем писал Льву Николаевичу. Вот отрывок из письма его от 5 сентября [1863 г.]:
"Вчера вечером мы много говорили о 1812 годе по случаю намерения твоего написать роман, относящийся к этой эпохе. Я помню, как в 1814 или 1815 году горел щит на Тверской у дома Бекетова, огромной величины, изображавший Наполеона, бежавшего и преследуемого воронами, которые его щипали и вместе пакостили на него. Народу на улице было несчетное число, и все хохотали от души; как бы я рад был, если б племянник его подвергся той же участи".
18 сентября 1863 г. отец писал Льву Николаевичу:
"... Так-то бывало, отец мой начнет нам рассказывать об 1812 годе; действительно, это была замечательная и интересная эпоха; ты избрал для романа твоего высокой сюжет, дай Бог тебе успеха. Не дальше как вчера я говорил об этом с Анке. Ему было в 12 году 10 лет. Он все время оставался в Москве, видел Наполеона, слышал взрыв Кремля, ходил, наконец, без сапог, и последним убежищем его и многих других после и во время пожара была наша лютеранская церковь в Немецкой слободе. Он рассказывал несколько весьма интересных эпизод того времени и советует добыть тебе "Les memoires du docteur Macillon" ("Воспоминания доктора Макийона" (фр.)), который, как после оказалось, был шпионом Бонапарта и пробыл в Москве довольно долгое время до 1812 года. Я непременно справлюсь у Готье и Urbain об этой книге, да, пожалуй, и по Никольской потаскаюсь, не добуду ли там чего-нибудь. Есть еще живая хроника, это лейб-медик Маркус - его слушали мы всегда с большим интересом; он был в 12 году полковым врачем и приближенным человеком при графе Воронцове; а ргоpos (кстати (фр.)), у меня есть биография огромная графа Михаила Семеновича Воронцова, которую написал Щербинин и мне подарил. Я непременно пришлю ее тебе. В ней верно говорено очень много об 12 годе и, вероятно, со слов самого Воронцова, который еще при жизни своей передал многое Щербинину, при нем служившему и даже как его родственнику.
А когда же приедете вы в Москву, я и покою вам не дам, пока вы к нам не приедете и не привезете мне графчика..."
Отец устроил, по просьбе Льва Николаевича, свидание с Маркусом, когда Маркус приезжал из Петер бурга в Москву с царской фамилией.
Отрывок из другого письма:
"Тебе кланяются Перфильевы. Настасья Сергеевна, узнавши о том, что ты намерен наградить нас романом эпохи 1812 года, предложила мне послать тебе письма Марии Аполлоновны Волковой, писанные в 1812 году к ее матери Ланской. Еще я добыл роман в 4-х частях под заглавием "Леонид" также из эпохи 1812 года. А если ты желаешь непременно иметь газеты 1812 года, то хоть и трудно их добыть, но возможно: они находятся в Румянцевской библиотеке. Сверх этого мне обещаны также Les memoires du docteur Macillon, о которых я тебе уже писал, но не ближе как через две или три недели, потому что они в деревне".
В начале августа была для всех нас неожиданная радость: приехала из-за границы Мария Николаевна с дочерьми. Сын остался в швейцарском пансионе.
Варя больше по годам своим подходила ко мне, и я была с ней очень дружна. Она переживала тот возраст, когда начинают быть похожей на молодую девушку. Всегда оживленная, с вьющимися темными волосами она была очень хорошенькой. Отсутствие самомнения и кокетства, удивительно уживчивый характер делали ее привлекательной и необыкновенно приятной в жизни.
Ее сестра Лиза, моложе ее на два года, тогда еще девочкой, обещала быть красивой с своим типичным южным лицом. Черные большие глаза, тонкое окаймленное черными волосами лицо напоминало мать. Она была серьезнее сестры, практичнее и рассудительнее. Отца они почти не знали, так как Мария Николаевна, бывши в замужестве очень несчастлива, по совету двух братьев, разъехалась с ним и вскоре овдовела.
Соня с их приездом тоже оживилась. Они должны были жить в Пирогбве, а пока остановились в Ясной Поляне. Мария Николаевна уехала по разным делам в Тулу.
Лев Николаевич очень любил и сестру свою и девочек и был им так же рад, как и Соня, но все же утро было его. Он занимался, не выходя из своего кабинета, и никто не смел и не решался входить к нему.
Сергей Николаевич стал еще чаще бывать в Ясной. Бывало, сидим мы с Варей в саду в тенистой липовой аллее за какой-нибудь книгой или работой. Вокруг нас тишина, пения птиц уже не слышно, и разве только изредка промелькнет по макушкам лип легкая пушистая белка. Мы сидим в созерцательном настроении, и на нас благотворно влияет эта тишина.
- Таня, ты слышишь бубенцы? - спросит вдруг Варя.
- Да ведь это же Сергей Николаевич! - прислушиваясь, закричу я, брошусь ей на шею, и так радостно забьется сердце.
Глядя на меня, Варенька засмеется. Она все знает и все понимает. Между березами прешпекта промелькнет коляска, и мы издали уже видим его немного сутуловатую фигуру в темной мягкой шляпе. Я не могу спокойно сидеть за работой, не могу идти домой. Я бегу вниз по аллее, прочь от дома, Варя за мной.
- Танюша, ну какая же ты смешная, куда ты бежишь? - кричит она. - Постой!
- Я останавливаюсь и, вскочив на скамейку, поднимаю руки и делаю вид, что лечу.
- Варечка, как я тебя люблю! Летим вместе, милая! - кричу я.
Обыкновенно, когда приезжал Сергей Николаевич, мы после обеда ехали куда-нибудь кататься верхом или в линейке. Я садилась на козлы вместо кучера, Сергей Николаевич садился около козел и учил меня править. При спуске с горы он брал у меня вожжи, показывая, как спускать коренника и сдерживать пристяжных. Я скоро выучилась всем премудростям и часто ездила вместо кучера.
Ни я, ни Сергей Николаевич, мы никогда не искали уединения. Сидя у тетеньки или все вместе в столовой, мы и без слов понимали друг друга. Я постоянно чувствовала на себе его внимательный взгляд, и он говорил мне многое.
Лев Николаевич и Соня замечали наше обоюдное увлечение, хотя с моей стороны было что-то более серьезное, много глубже "увлечения". Лев Николаевич неодобрительно относился к Сергею Николаевичу, зная про семью брата и его 16-летнюю привязанность к Марии Михайловне. Он не видел возможности брака без серьезных препятствий, хотя я о браке тогда и не думала. Лев Николаевич был прав. Я не понимала этого и иногда серьезно сердилась на него, что будет видно впоследствии.
Я должна сказать, что Сергей Николаевич, может быть и бессознательно, но поддерживал во мне это чувство своим постоянным вниманием ко мне, к моим действиям, пению и словам. Я не могла относиться равнодушно к этому исключительному человеку, в сравнении с теми, которых я встречала раньше. Много раз я задавала себе вопрос: что он обо мне думает? Любит ли он меня? И эти вопросы всегда оставались без ответа. Но я задавала их себе обыкновенно в его отсутствие, когда же он был со мной, эти вопросы и Не приходили мне в голову.
меня к нему.
Была у нас в гостях одна молодая девушка, дочь Марии Ивановны Абрамович.
На мне было вышитое, белое, легкое платье, как-то особенно сшитое. Она просила это платье на фасон и адрес портнихи.
Сергей Николаевич, слыша все это, говорил мне:
- Она просит вас дать ей адрес портнихи. А я говорю, надо взять адрес у Господа Бога, где вас творили, а не портнихи, платье тут ни при чем.
- Прочла и с большим интересом.
- И вы узнали себя? - спросил он.
- Характер мой, да? Так вы меня такой видите? - спросила я.
Он засмеялся:
- Она лучше меня, она блестяща! - сказала я совершенно искренно, вспоминая описание бала.
- Она старше вас, но вы будете такой. Вы счастливее ее: вас все любят, балуют, какой-то особенный магнит притягивает к вам. Даже люди охотно служат вам, даже ворчливая Дуняша охотно исполняет ваше приказание и катает вас на спине, как намедни у тетеньки, - сказал он, смеясь.
- Но почему в романе, тот, кого любила la petite comtesse (маленькая графиня (фр.)), не любил ее и отказался жениться на ней, когда она этого хотела? - спросила я. - Он ведь был свободен.
- Он поздно постиг ее, уже когда она была при смерти. Такие характеры редки. Этот роман взят из жизни. Вот Левочка теперь вас описывает, - насмешливо улыбаясь, сказал он. - Увидим, сумеет ли?
Вы знаете, Левочка все выспрашивал меня про Петербург. Я, хотя и не говорила ему всего, но ведь он насквозь все видит. Я думала, что он из участия меня расспрашивает. Это не хорошо с его стороны.
Сергей Николаевич успокаивал меня:
- Левочка ничего не напишет, что бы могло вредить вам, я в этом уверен. Да дурное и не пристанет к вам.
Такого рода разговоры, конечно, только усиливали мое чувство к нему.
Однажды я спросила моего друга:
- Да как тебе сказать, - отвечала Варенька. - К вашим отношениям придраться нельзя никак. Новее же что-то в вас заметно. У тебя все на лице написано. А дядя Сережа стал часто ездить и все на тебя смотрит, про тебя говорит. Левочка намедни заговорил про него и сказал: "И когда-то он на охоту в Курскую губернию уедет?" - а потом прибавил: "Ему надо уехать, у него туман в голове".
Разговор с Варей меня расстроил. Стало быть, у него туман, а у меня?
Примечания
13. Я слышу горлиц (фр.).