XXI. ПИСЬМА ТОЛСТЫХ
Прошла неделя с тех пор, как все разъехались. В доме тишина. Вечер. Мне тоскливо. Тишина упнетает меня. Я одна иду бродить по всему дому.
Мама с папа в кабинете. Здоровье отца плохо. Лиза делает английский перевод.
"Счастливая, - думаю, - всегда занята, не то, что я".
Я обхожу всех. Мальчики внизу с гувернером Гю-бер играют в шахматы. Иду дальше. Слышу разговор в девичьей. Прасковья и Федора о чем-то смеялись, но, увидав меня, переглянулись и замолчали. Мне обидно: я хочу в чем-то участвовать с ними, хочу знать, чем они живут, и что-нибудь услышать от них.
- Федора, тебе хорошо на свете живется? - спрашиваю я. Одиночество навело на меня философские мысли. Федора смеется:
- Ничаво, хорошо, - отвечает она.
- Что ты, дура, смеешься, ты скажи барышне, о чем радуешься, - сказала Прасковья.
- Что, скажи? - спрашиваю я Прасковью.
- Да сегодня к Степаниде Трифоновне сватов засылали из Покровского. Значит, жениха нашей Федоре сватают.
- Кого же? - с удивлением спросила я.
- Да того сторожа, что на Химке у купален живет, - отвечала Прасковья. - Да чего ты, дура, все смеешься. Ты расскажи сама-то, - обратилась она к Федоре.
Но Федора продолжала молчать и улыбаться.
- Ну, а как же дело со сватами было, и сколько их приезжало? - спросила я.
- Да двое - родственники жениховы. Мать женихова их присылала. Мужики хорошие, степенные, - говорила Прасковья.
- Ну и что же они? - спрашивала я.
- Мы Федору-то принарядили и сватам показали. Чаем их напоили у Степаниды Трифоновны в комнате. Ну и ничего, кажись, она им пондравилась.
- Что ж вы меня не позвали? - полушутя спросила я.
- Ну что ж девку-то конфузить! На людях-то и сватам не разобраться, - говорила Прасковья.
- Федорушка, ну, а как же ты решила? - спросила я.
- Да надыть у Любовь Александровне спросить, как они скажут, - отвечала она, краснея.
- Ничего, пущай спросит, - вмешалась Прасковья, - Любовь Александровна ей за мать были.
- Мама, наверное, благословит тебя, если ты этого хочешь, - сказала я.
Но Федора так и не сказала ни своего мнения о женихе, "и о СВОИХ чувствах, а только застенчиво посмеивалась и краснела.
"Как у них все это просто и хорошо, никаких ухаживаний, никаких влюблений. Все ясно. И к чему это ожидание год", - невольно применяя к себе разговор с Федорой, думала я.
Через несколько дней мы получили первое письмо от Толстых. Приведу отрывок из письма (от 16 декабря 1863 г.) Сонм к родителям и приписку Льва Николаевича:
"... От поездки в Москву осталось очень приятное, хорошее впечатление, если б не болезнь папа. Непременно за границу надо. Когда вспомню Кремль, мне представляется огромная шумная картина, много лиц, всё любимых, длинный стол, светло, и одно лицо за другим с такими различными и славными выражениями. А у нас тихо, пусто, мирно. И я так привыкла к этой жизни, что уже забыла свою прежнюю кремлевскую жизнь с этой обстановкой, которая теперь оставила во мне такое впечатление. Все еще мне слышится голос мама из саней, когда вы нас провожали, и так я вас всех беспрестанно вижу и слышу. Что-то вы все теперь? Так ли у вас, как было при нас? Должно быть и Соня Горсткина уехала. А если нет, то поцелуйте ее от меня крепко. Я ее еще больше полюбила последнее время. Так мы с ней во многом сошлись. Лиза была как-то особенно мила и весела. Я ее такой никогда не видала. Поцелуйте от меня Таню, тоже особенно. Без нее не то в Ясной Поляне. Так стало тихо, пусто. Не с кем ma tante'aм (тетушкам (фр.)) в безик играть. И они скучают. Вот весной, Бог даст, опять ее увезем. Я ей напишу скоро. Скажите ей, что я очень всегда люблю и что я ей неизменный друг. Слышишь, Танечка?.."
Дальше Соня спрашивает совета о маленьком Сереже.
Приписка Льва Николаевича:
"Я так доволен своей аккуратностью в сроке пребывания в Москве, что намерен во всем быть аккуратен и писать вам так же аккуратно, как М. А. Нынче хоть поздно, но приписываю только подтверждение всего, что пишет Соня. Только с Горсткиной мы не сошлись в том, что нужно мужей ревновать, зато сошлись в том, что она прелесть какая милая".
Через несколько времени я получила полушуточное и полусерьезное письмо от Льва Николаевича.
"Mademoiselle!
Aimer ou avoir aime cela suffit! ... Ne demandez rien ensiute. On n'a pas d'autre perle a trouver dans les plis tenebreux de la vie. Aimer est un accomplissement (Любить или испытывать любовь - достаточно. Ничего больше не требуйте. Нельзя найти другой жемчужины в мрачных складках жизни. Любить - это верх совершенства (фр.)).
Вы взыграйте, гусли мысли,
Я вам песенку спою.
La jeune fille n'est qu'une lueur de reve et n'est pas encore une statue18.
Кабыла i... паганец.
В центре земли находится камень алатырь, в центре человека находится пупок. Как непостижимы пути Провидения! О, младшая сестра жены своего мужа! В центре его иногда еще находятся предметы. Все предметы подлежат закону тяготения в обратном отношении квадратов расстояний. Но допустим противное. Наталья Петровна не может есть ботвиньи. Лошадь возвращается к своему стойлу. Игра случайностей преследует сына праха. Возьми и неси его выше".
"Я видел сон: ехали в мальпосте два голубя, один голубь пел, другой был одет в польском костюме, третий, не столько голубь, сколько офицер, курил папиросы. Из папиросы выходил не дым, а масло, и масло это было любовь. В доме жили две другие птицы; у них не было крыльев, а был пузырь; на пузыре был только один пупок, в пупке была рыба из охотного ряда. В охотном ряду Купфершмит19 играл на валторне, и Катерина Егоровна20 хотела обнять его и не могла. У ней было на голове надето 500 целковых жалованья и резо21 из телячьих ножек. Они не могли выскочить, и это очень огорчало меня. Таня, милый друг мой, ты молода, ты красива, ты одарена и мила. Береги себя и свое сердце. Раз отданное сердце нельзя уж взять назад, и след остается навсегда в измученном сердце. Помни слова Катерины Егоровны: в шманткухен22 не надо никогда подливать кислой сметаны. правду. Таня, вспомни M-me Laborde, и у нее ноги слишком толсты по туловищу, что, с некоторым вниманием, ты можешь всегда заметить, когда она на сцене выходит в панталонах. Жизнь переделает многое. Извини меня, милая Таня, что я даю тебе советы и стараюсь развивать твой ум и твои высшие способности. Ежели я позволяю себе это, то только потому, что искренно люблю тебя.
Твой брат Лев".
Письмо это, чушь, перемешанная с серьезными советами, - мне было понятно.
Отец писал и говорил Льву Николаевичу, чтобы он почитал мне мораль, и что я его одного слушаюсь. Я, прочитав это в письме, сказала Льву Николаевичу:
- Терпеть не могу этих моралей из "Зеркала добродетели"23
Лев Николаевич в своих письмах упоминает об этой книге. К сожалению, большинство писем нешуточных пропало. Их пересылали по просьбе брата в Польшу, где он служил.
Я писала Соне и Льву Николаевичу, что хандрю и не знаю, кому верить и чему верить, что папа, хотя и осторожно, дает мне чувствовать, что этот брак ведет за собою препятствия, почти непреодолимые, а что Сергей Николаевич мне ни разу не писал об этом.
Лев Николаевич пишет мне (приписка в письме С. А. Толстой от 20 февраля 1864 г.):
"Да, будь умна, милая Таня. Ей Богу, лучше. Чему быть, тому не миновать. Жизнь устраивает всё по-своему, а не по-нашему, и на это не надо сердиться и ждать терпеливо, умно и честно. Иногда думаешь, что жизнь устраивает противно твоим желаниям, а выходит, что она делает то же самое, только по-своему. Всё это к тому, что дурацкой проигрыш всегда сильно действует и переменяет и возбуждает человека. Я по опыту знаю. Ежели он теперь поедет за границу, чего я очень желаю, то там он вполне опомнится, и там, что скажет и решит, то будет правда. Когда ты увидишь Сережу - ежели увидишь - возьми с него слово написать тебе из-за границы. И что он оттуда напишет, тому верь. А впрочем, главное, будь умна и не увлекайся романтизмом. У тебя целая жизнь впереди и жизнь, обещающая много счастия. Прощай".
языка и много читала. Но когда запахло весной, приближалась святая, любимая моя неделя, меня потянуло в Ясную.
Примечания
18. Молодая девушка - только сияние мечты, но пока еще не статуя (фр.).
19. Первая скрипка в театре, товарищ по охоте отца.
20. Моя немка-учительница.
23. Это книга с рассказами о всевозможных шалостях и дурных поступках, а в конце всякого рассказа была пущена "мораль".