У Л. Н. Толстого
… В передней дома Толстых нас встретил низенький, худенький, тихо говорящий человек, доктор Д. П. Маковицкий. М. А. Шмидт отправилась по лестнице на второй этаж, а мы остались внизу.
По портретам Репина и фотографиям Толстой в моем воображении рисовался огромным, коренастым; лицо сурово-грозное, обрамленное густой растительностью,— вдруг, я вижу, по ступенькам лестницы спускается сутуловатая фигура небольшого роста худенького старичка; бородка жиденькая, волосы на голове редкие; глаза серые, маленькие, но живые и острые.
— Кто здесь Поступаев, что недоволен моим предисловием к Джорджу? — радушно улыбаясь, спросил Лев Николаевич мягко-ласковым, по-женски звучащим голосом и, взяв меня за руку, ввел за собою в комнату Д. П. Маковицкого.
— Мне Марья Александровна передала, что вас обидело мое предисловие к статье Джорджа о едином налоге; скажите, что в нем обидного? — спросил меня Лев Николаевич таким тоном, словно он радуется моему недоумению.
Я высказал, что трудно согласить все его взгляды отрицания земельной собственности,— хотя бы по произведениям «Неужели это так надо?», «Великий грех»,— с желанием помочь идее обложения единым налогом опять-таки в пользу тех же собственников; кажется, что Толстой отрицает Толстого.
Лев Николаевич объяснил, что ни ров, ни пропасть без моста не перейти, а единый налог в предложении Джорджа ему рисуется не чем иным, как мостом постепенного перехода через пропасть собственности к уравнительному трудовому землепользованию.
В каких-нибудь полчаса беседы Лев Николаевич своей простотой и сердечностью отогнал все мое смущение; чувствовалось свободно и легко, словно ты не у всемирно-знаменитого Толстого, а у самого задушевного приятеля-друга, для которого внутри тебя нет ничего затаенного. На мое недоумение о проповеди непротивления Лев Николаевич радостно рассмеялся:
— Эдакий вы чудак! Да ведь в этом непротивлении — самое яростное противление. Человек, которому объявили приговор к смертной казни, отказывается от пищи: разве тем самым он не проявляет самого сильнейшего противления?..
—дочь Толстого. Около Льва Николаевича сидел хорошо одетый, средних лет, господин, оказавшийся по представлении князем Оболенским. Он рассказывал Льву Николаевичу о крестьянских бунтах и разгромах имений в их местности. Помню характерный момент. Князь говорил о жестокости и варварстве крестьян, делающих надрезы кожи на породистых лошадях, которых выгоняли из шкуры каленым железом. Лев Николаевич слушал с нескрываемым недоверием и не раз прерывал князя вопросами;
— Да ведь все это говорят, а сами-то вы не видели? И, вероятно, чтобы переменить неприятный разговор,
Лев Николаевич обратился ко мне:
— Кого из современных поэтов вы больше читаете и уважаете?
— Брюсова,— ответил я.
— Декадент, упадочник, духовный дегенерат…Что вы нашли у него?
Я предложил прослушать, что я помнил из Брюсова. Лев Николаевич согласился, и я прочел. «Я жить устал среди людей и в днях…»
Стихи о женщинах я умышленно выпустил, а о думах и книгах постарался оттенить и подчеркнуть в них все красивейшие образы: о стоцветных стеклах окон —книг, через которые видны мир, просторы и сиянья; о голубях, несущих весть в плывущий ковчег, и т. п. Я читал и наблюдал, как задумчиво-серьезное внимание великого старика начинает цвести юношеской улыбкой радости чуткого художника. Глаза Льва Николаевича лучились и искрились духовным удовольствием, чувствовалось без его признания, что стихотворение ему нравится. И когда я кончил, он попросил еще прочесть, если есть что в памяти из того же Брюсова.
Я читаю «Каменщика».
Лицо Льва Николаевича начинает меркнуть, и, когда я кончил, он сказал:
— Первое, глубокое по мысли и настроению, можно уверенно считать поэтическим, а второе — надуманное, и думаю, что прозой гораздо лучше можно выразить ту мысль каменщика, которая выражена стихами.
— женщинам, ищущим в материях не прочности, а яркости и цветочности рисунка, по большей части линючего и негодного.
Прощаясь, Лев Николаевич посоветовал мне всматриваться поглубже не в Брюсовых, а в живой быт трудовой среды.