Толстой Л. Л.: В Ясной Поляне. Правда об отце и его жизни
I. Его жена и моя мать

I.

Его жена и моя мать.

Съ техъ поръ, какъ я помню себя, я помню моихъ родителей. Мои воспоминанiя начинаются съ 4 летъ. Съ 3-хъ или 4-хъ уже остались определенныя впечатленiя въ мозгу, и они никогда не изгладятся. Можетъ быть, съ годами рядомъ съ ними выплывутъ и другiя изъ этого же времени, потому что къ старости люди всегда вспоминаютъ ярче свое раннее детство. Весь мозговой баластъ настоящаго становится тогда легче, и за нимъ проясняются, затуманенные дурманомъ настоящей минуты, отпечатки картинъ прошлаго.

Мать, отецъ, братья, сестры, няни, гувернантки, прислуга, гости, собаки, редко медведь съ медвежатникомъ, лошади, охота отца и братьевъ, праздники Рождества, елка, масляница и пасха, зима — со снегомъ, санями, снигирями и коньками; весна — съ мутными ручьями и блестящими коврами серебрянаго тающаго снега, съ первымъ листомъ березы и смородиной, съ тягой, съ первыми цветами и первой прогулкой «безъ пальто», лето — съ грибами, съ купаньемъ, со всевозможными играми, съ верховой ездой и рыбной ловлей; осень — съ началомъ ученья и труда всей семьи, съ желтыми листьями въ аллеяхъ сада и вкусными антоновскими яблоками, съ первой порошей — вот жизнь моего счастливаго детства.

Чемъ была въ эту пору для насъ и для отца моя мать?

Многiе слышали о ней, какъ о жене Толстого, его не понимавшей, заставившей его такъ страдать въ послее ясный отчетъ о великомъ подвиге жизни этой редкой женщины, выразившемся въ самоотверженной жертве всехъ своихъ силъ, всего своего существа своему мужу и семье.

Тургеневъ однажды сказалъ отцу:

— Слушайте, вы сами не понимаете, какой вы счастливый.

— Чемъ? — удивился Левъ Николаевичъ.

— Темъ, что у васъ такая жена.

Я не одинъ въ рядахъ ея горячихъ поклонниковъ. Со мной многiе друзья отца, уже ушедшiе и еще живущiе. Тургеневъ, Крамской, Борисъ Чичеринъ, П. Ф. Самаринъ, Кн. Д. Д. Оболенскiй, два Князя Урусовы, Голохвастовъ, Дьяковъ, Н. Н. Ге, Н. Н. Страховъ, Раевскiй, А. Фетъ1); все, все прежнiе друзья моего отца искренно и глубоко уважали и высоко ценили Софью Андреевну. Большинство позднейшихъ последователей отца, за несколькими исключенiями, платили ей темъ-же. Многiе изъ техъ и другихъ ее душевно любили, — напримеръ, Фетъ, Урусовы, Дунаевъ, Булгаковъ и другiе.

е мы, ея семейные.

Для отца она была въ жизни все. Для маленькихъ детей она была ихъ жизнью. Для подраставшихъ она была главнымъ ихъ светомъ и тепломъ. Круглыя сутки эта неутомимая, безконечно жизнеспособная женщина несла безпрерывный трудъ на пользу семьи и делала это не какъ обязанность или долгъ, а какъ единственное, естественное и самое радостное для нея дело.

Образъ жизни родителей въ пору моего детства былъ такой. Вставали оба поздно. Мать выходила изъ спальни только къ двенадцати, къ общему завтраку, отецъ вставалъ часовъ въ 10, ходилъ гулять, пилъ кофе, затемъ запирался у себя въ кабинете до 2—3 часовъ дня. Потомъ онъ ездилъ на охоту или просто верхомъ до обеда. Въ 5—6 обедали, после обеда отецъ одинъ читалъ весь вечеръ, отдавая изъ этого времени несколько минутъ беседе съ приказчикомъ по хозяйству именiя. Въ 10—11 часовъ родители пили вечернiй чай, причемъ отецъ елъ много холоднаго ростбифа и пилъ белое воронцовское вино. После ела только за обедомъ. Все дни она проводила за работой. Кроила для детей или отца, шила рукой и на ножной машине, писала письма, учила детей грамоте или музыке, вела домашнее хозяйство, кормила грудныхъ детей. Для отца она переписывала, засиживаясь иногда до 4—5 утра.

Каковы были въ эту эпоху отношенiя между родителями? Иногда нежныя и ласковыя, всегда дружескiя, редко обостряемыя короткой ссорой.

Отецъ называлъ мою мать «душенькой», целовалъ ея руки и голову. Она целовала его руку. Отецъ часто возился съ нами, детьми, игралъ и бегалъ съ нами, таскалъ на плечахъ.

Мы обожали его и боялись, когда онъ былъ «не въ духе». «Папа не въ духее», — повторяли все, и тогда надо было ждать, чтобы настроенiе его улучшилось. Помню ярко одну ссору между отцомъ и матерью на площадке около лестницы передъ дверью на чердакъ. Мать что-то доставала за дверью въ чулане, а отецъ стоялъ подле нея и кричалъ на нее.

Изъ-за чего произошла эта ссора? Конечно, изъ-за какого-нибудь пустяка. Но оба они были въ отчаянiи. Мать плакала и отвечала редко, онъ настаивалъ на чемъ-то и что-то доказывалъ. Я подбежалъ тогда къ матери, обнялъ ее за колени и сказалъ отцу: «Зачемъ ссориться? Это ведь ни къ чему!» Мне стало жаль матери. Я за нее заступился. Отецъ замолчалъ, посмотрелъ на меня и проговорилъ: «Блаженны миротворцы». Ссора потухла.

Часто после обеда родители играли на фортепiано въ четыре руки. Иногда летомъ мать ездила съ отцомъ верхомъ. По вечерамъ все сидели вместе е за круглымъ столомъ, где читали вслухъ.

Во взглядахъ отца и матери была большая разница.

Онъ ушелъ отъ нея по пути мысли, все передумавъ, взвесивъ, оценивъ и испытавъ.

Она не могла поспеть за нимъ, обремененная жизнью.

Но чутьемъ своимъ она все-же всегда знала, где отецъ былъ правъ и где онъ впадалъ въ крайности. Это ея чутье, несомненно, служило отцу и въ его писанiяхъ, можетъ быть, незаметно для него самого. Она делала ему и прямыя замечанiя, переписывая его рукописи, но они не были значительны.

«Война и Миръ» была кончена, когда я родился на светъ. Помню смутно, какъ писался конецъ «Анны Карениной» и какъ составлялись родителями «Азбука» и четыре книги для «Чтенiя».

Помню смерти моихъ младшихъ братьевъ, Пети и Николеньки, и сестры Вареньки, жившей только полчаса, помню смерти двухъ тетушекъ отца и то глубоко мрачное настроенiе, что царило въ доме во время этихъ тяжелыхъ событiй. Въ письмахъ отца къ друзьямъ есть отголосокъ этихъ скорбныхъ лее была слишкомъ сильна духовно и телесно для того, чтобы горе могло убить ее. Она продолжалась помимо всего, и вотъ наступаетъ время переезда нашей семьи въ Москву, время, совпавшее съ религiознымъ кризисомъ отца.

Переездъ въ Москву былъ необходимъ для воспитанiя детей. Отецъ не хотелъ его; онъ предпочиталъ оставаться въ Ясной Поляне и воспитывать детей въ деревне. Но мать настояла, такъ какъ старшему брату нуженъ былъ университетъ, намъ средняя гимназiя, а старшей сестре — светъ. И вотъ мы переезжаемъ сначала въ Денежный переулокъ, где нанимается для семьи целый домъ Князя Волконскаго, потомъ, черезъ годъ, въ Хамовническiй собственный домъ.

Исканiе Бога и веры началось у отца еще до Москвы. Перiодъ его увлеченiя православiемъ прошелъ въ Ясной Поляне. Соблюденiе постовъ, посещенiе церковныхъ службъ и горячая православная молитва. Я хорошо помню, какъ отецъ ездилъ съ нами въ церковь, где е службы, какъ онъ елъ постное и молился дома, кладя земные поклоны. Но помню также стремительное его разочарованiе въ православiи. Разъ за обедомъ все ели вкусныя говяжьи котлеты. Отецъ долго косился на нихъ, потомъ вдругъ сказалъ брату Илье:

— Ну-ка, Илюша, дай мне две котлетки.

Илюша вскочилъ со стула, взялъ съ подоконника блюдо съ котлетами и подалъ отцу. Съ этого дня уже ни посты, ни православiе больше не соблюдались отцомъ, а началось писанiе «Критики догматическаго богословiя».

Мать оставалась православной до конца жизни и никогда даже не воображала себе возможности отпасть отъ него. Она была религiозна, но безъ крайностей. Въ церковь ездила редко, за недостаткомъ времени. Для нея главной религiей было исполненiе своего жизненнаго долга, и она не задавалась вопросами, которыхъ не въ силахъ была разрешить.

Съ переездомъ семьи въ Москву для всехъ членовъ ея, конечно, настала совершенно новая жизнь. Мать была перегружена заботами о детяхъ, которыхъ стало девять. Мы, трое старшихъ братьевъ, попали въ учебныя заведенiя. А старшая сестра стала ездить съ матерью на вечера и балы.

Все знаютъ сочиненiя Толстого, написанныя въ эпоху его нравственнаго перелома. Они въ большой мере создались подъ влiянiемъ первыхъ московскихъ впечатленiй. За «Критикой Догмъ Богословiя» шли «Изсле», «Такъ что-же намъ делать», «Въ чемъ моя вера», и другiе.

Съ самаго начала мать отнеслась ко всемъ этимъ сочиненiямъ отца отрицательно. Но надо понять, что она относилась къ нимъ отрицательно не потому, что не любила отца, а наоборотъ, потому, что безумно и страстно его любила. Нравственныя страданiя отца, обострившiяся въ Москве, при виде городской нищеты, рядомъ съ роскошью и всей той общественной ложью, которая всегда ему была отвратительна, — мучили мать не менее отца, и она приходила въ настоящее отчаянiе, желая помочь ему. «Первыя две недели после нашего переезда въ Москву, — писала она тогда, — я плакала каждый день, глядя на Л. Онъ былъ более, чемъ грустенъ, онъ былъ убитъ. Онъ не спалъ, не елъ и иногда плакалъ. Я думала, что сойду съ ума».

Левъ Николаевичъ записалъ въ это время:

«Самый тяжелый месяцъ моей жизни. Устройство въ Москве. Все устраиваются. Когда же они начнутъ жить?»

Между темъ, все жили полной жизнью, но для отца эта жизнь была не той настоящей, истинной духовной жизнью, какой онъ началъ жить самъ, и какой хоте— прежде всего, его семейные. Весной Левъ Николаевичъ раза два уходилъ странникомъ пешкомъ изъ Москвы въ Ясную Поляну, где отходилъ отъ московской жизни и где въ обычной обстановке реже впадалъ въ отчаянiе, при сознанiи неправды своихъ жизненныхъ условiй. Мать переезжала съ нами сейчасъ же за нимъ, какъ только мы, дети, кончали ученiе. Ей, бедной, было тогда совершенно не подъ силу вести одной всехъ детей разныхъ возрастовъ и все дела. Маленькiя дети, дела по именiямъ, изданiе сочиненiй отца, забота о деньгахъ, сохраненiе светскихъ отношенiй, — все теперь легло на ея плечи и иногда душило ее своей тяжестью.

Братъ Илья и я были въ гимназiи, и наше ученiе шло сначала плохо. Мать огорчалась, въ то время какъ отецъ почти не обращалъ на это вниманiя. Помню, только разъ мы прiехали съ братомъ изъ Москвы въ Ясную, оба оставшись въ техъ же классахъ.

Отецъ встретилъ насъ на станцiи «Засека», и мы объявили ему о нашемъ неуспехе.

— Что же это вы такъ? — сказалъ онъ намъ съ упрекомъ и огорченiемъ: — это не хорошо.

На следующую зиму онъ самъ пригласилъ репетитора, который наладилъ меня, и я потомъ легко кончилъ гимназiю, хотя взгляды и проповедь отца въ Москве меня сильно отвлекали отъ правильныхъ занятiй.

Мать видела все это и не въ силахъ была помочь, сама все время упрекаемая и мучимая отцомъ за то, что вела семью противно его убежденiямъ.

Но что могла она сделать, и какъ и въ чемъ переменить образъ жизни семьи? Онъ самъ купилъ Хамовническiй домъ, самъ его перестроилъ, самъ согласился на переездъ въ Москву. Самъ заботился о нашемъ воспитанiи и образованiи съ первыхъ летъ нашего детства. Мать была только душой семьи, ея кормилицей, вечной заботницей, вечнымъ утешенiемъ, и сама шла съ общимъ ея теченiемъ. Чего же можно было отъ нея по справедливости требовать большаго, чемъ она отдавала?

Чтобы она отдала все именiе нищимъ и бросила детей на улицу. Чтобы она отдала дее?

У нея было слишкомъ много здраваго смысла, чтобы пойти на это, и она продолжала жить, такъ какъ жизнь была налажена силой вещей. Безъ ея искренняго и глубокаго жизненнаго сопротивленiя, безъ того твердаго матерiальнаго основанiя жизни, какое она поддерживала, Толстой никогда бы не могъ такъ ярко и полно выразить свою великую душу и свою мысль.

И отецъ любилъ Софью Андреевну, любилъ какъ саму жизнь, можетъ быть именно за это, любилъ до конца дней. Въ последнее свое лето при мне онъ еще сказалъ ей после того, какъ она вернулась изъ короткой поездки къ своимъ друзьямъ Масловымъ:

«Ты уехала и все потухло кругомъ: ты вернулась, и опять я вижу светъ».

И глаза его наполнились слезами. Было между ними многое тайное, что они одни понимали, чувствовали, и что руководило ихъ жизнью. Та тайна, что спаиваетъ две жизни въ счастливомъ браке. Та великая, словами не выражаемая тайна, что выше выраженной словами правды. Мы можемъ ее только чувствовать, догадываться о ней, но разсказать ее невозможно.

————

Въ последнiе годы жизни, когда мы, дети, все повыросли, родители снова поселились, теперь уже навсегда, въ Ясной Поляне, где жизнь ихъ пошла по старому обычному руслу. Не буду описывать этого времени и перейду прямо къ послеегству и смерти. Я уже слегка касался этой тяжелой кошмарной эпохи въ другихъ очеркахъ, но, говоря здесь о моей матери, долженъ вернуться къ ней на минуту, чтобы показать до какой степени несправедливости могутъ доходить людскiя сужденiя. Делаю это, зная, что если бы отецъ былъ живъ, — онъ бы одобрилъ меня. Не въ чью либо защиту или въ чье либо осужденiе, а для выясненiя правды. Какъ ни тяжело, а для того, чтобы дорисовать фигуру моей матери, надо еще разъ вспомнить о страшныхъ душевныхъ и сердечныхъ мученiяхъ моихъ родителей въ последнiе месяцы ихъ совместной жизни.

Итакъ, тайное завещанiе было подписано отцомъ, и мать ничего о немъ не знала. Но она чувствовала сильнымъ женскимъ инстинктомъ, что нечто скрывается отъ нея. Естественно, что ей хотелось узнать правду, и она все делала для этого. Не только фактъ завещанiя противъ семьи, сколько неискреннее и потому несправедливое отношенiе къ ней, главнымъ образомъ, сводило ее съ ума. Но тайна ей такъ и не была открыта до конца.

28-го октября отецъ бежалъ, а 7-го ноября уже подошла къ нему смерть.

е, прiехала къ нему.

И вотъ где обнаружились до конца людская тупость, жестокость, злоба и затменiе. Ту женщину, которая создала ему счастливую жизнь, ту, которая любила его больше всего на свете и безъ которой для него все была «тьма», ту, которая отдала ему все «душеньку» и «душу», несмотря на разность съ его душой, ту, которая дала ему «счастье, какое не могло кончиться жизнью», — ее не пустили къ умирающему ... Только, когда агонiя смерти была уже окончена, когда ему оставалось только два последнихъ вздоха, ее впустили въ комнату. Она бросилась къ его изголовью, обняла, и на ухо ему стала нашептывать слова любви. Она надеялась, что онъ услышитъ ее, хотя отецъ уже не говорилъ и не виделъ. Онъ вздохнулъ разъ, другой, глубоко, точно облегченный, и все было кончено.

е. Неряшливо одетая, она крадется снаружи домика, где умиралъ отецъ, чтобы подслушать, подсмотреть, что де— она стоитъ, какъ нищенка, подъ окномъ комнатки, где умираетъ ея мужъ, ея Левочка, ея жизнь, ея тело, она сама.

При одномъ воспоминанiи объ этой фотографiи, глубокое возмущенiе поднимается во мне, и слезы выступаютъ на глазахъ.

————

Мать пережила отца на десять летъ, скончавшись въ Ясной Поляне и переживъ на старости летъ еще новыя страданiя. Она видее все ужасы большевизма, должна была разстаться съ сыновьями, утешаясь передъ кончиной писанiемъ своихъ мемуаровъ.

Въ последнiй разъ я видее въ 1917 году. Она стояла на лестнице, провожая меня въ далекое путешествiе, и плакала. Я утешалъ ее, говоря, что еще вернусь и мы увидимся.

— Не— сказала она грустно, — больше уже не увидимся. Я чувствую.

И такая уверенность была въ ея упавшемъ голосе, что у меня дрогнуло сердце. Она была права, судьба не дала мне видеть ни смерти отца, ни ея смерти.

елать теперь, какъ делалъ съ детства: примирить ихъ въ памяти людей, не понимающихъ какъ глубоко они другъ друга любили ...

Сноски

«Я счастливъ, Фетушка! Такъ счастливъ, что это счастье не можетъ кончиться жизнью».

Раздел сайта: