II.
Наша ближайшая родня.
Родня наша была и есть очень многочисленная, особенно со стороны матери, и вся она, за редкими исключенiями, бывала въ Ясной. Со стороны отца самыми близкими былъ дядя Сережа, братъ отца, Сергей Николаевичъ, жившiй со своей семьей въ селе Пирогове, въ 35 верстахъ отъ насъ, тетя Маша, сестра отца, жившая тоже въ Пирогове, за рекой Уной, въ своемъ отдаленномъ именьице. Со стороны матери очень близкими къ намъ была семья Кузминскихъ, особенно Татьяна Андреевна, тетя Таня, родная сестра матери, въ молодости своей послужившая прототипомъ Наташи въ романе «Война и Миръ».
Дядя Сережа, когда-то блестящiй красавецъ-офицеръ, брюнетъ съ голубыми глазами, крупный помещикъ нашей Тульской губернiи, женился рано на цыганке Марье Михайловне изъ Тульскаго цыганскаго хора, приживъ отъ нея до брака двухъ детей. Съ техъ поръ онъ жилъ почи безвыездно въ своемъ именiи, занимаясь хозяйствомъ и читая «Новое Время».
Съ самаго ранняго детства помню его прiезды въ «Ясную», которымъ отецъ и мы все искренно радовались. Всегда спокойный и доброжелательный, мало говорившiй, но много по своему думавшiй, Сергей Николаевичъ относился къ отцу съ неизменной нежностью и глубокой любовью. Конечно, онъ далеко не разделялъ его взглядовъ, но чемъ ближе къ старости, темъ больше онъ гордился своимъ знаменитымъ братомъ. Когда я прiезжалъ въ Пирогово одинъ, дядя Сережа каждый разъ заговаривалъ со мной объ отце, спрашивая меня о моемъ взгляде на его ученiе. Я отвечалъ ему, сознаюсь, иногда критикуя взглядъ отца.
— Да, да, — соглашался дядя Сережа, — но все-же, какъ онъ переделалъ себя самого, какой сталъ удивительный, — не даромъ весь мiръ передъ нимъ преклоняется.
Меня поражалъ этотъ его братскiй взглядъ на Льва Николаевича, котораго не было ни у кого. Сергей Николаевичъ преклонялся, прежде всего, передъ темъ нравственнымъ усилiемъ, которымъ отецъ жилъ всю свою жизнь и благодаря которому мiръ заметилъ и полюбилъ его.
Въ свое время Сергей Николаевичъ восхищался также больше романами Льва Николаевича и другими его художественными вещами, за которыми лихорадочно следилъ. Но религiозными и соцiальными его сочиненiями онъ никогда не былъ доволенъ.
Дядя Сережа страстно любилъ русскiя песни, когда ихъ слышалъ. Иногда онъ созывалъ у себя хоръ крестьянъ и заставлялъ ихъ петь, ставя имъ несколько ведеръ водки.
Въ Москве онъ увлекался пенiемъ известнаго певца Лопатина, и притоптывалъ и прикрикивалъ подъ его чисто русскiя песни. А въ Ясной онъ любилъ слушать пенiе Татьяны Андреевны Кузминской, съ которой у него въ молодости былъ большой романъ. Они одно время чуть было не женились, но долгъ передъ совестью взялъ верхъ, и Сергей Николаевичъ женился на своей цыганке.
— Старость не радость, — бывало съ грустью повторялъ дядя Сережа, прiезжая въ Ясную и глядя на себя въ зеркало. Онъ не былъ счастливъ.
— Что это такое только делается съ Россiей! — ужасался онъ, читая газеты: — Народъ развратили окончательно. Это все эти мерзавцы, воры и разбойники, — наши милые мужички, которыхъ такъ любитъ Левочка!
И онъ подъ старость никогда не показывался среди своего народа, который говорилъ про него, что онъ или святой или помешанный. Все-же, мужики уважали его. Русское правительство и министровъ онъ ругалъ неизменно, теми же словами, какъ и мужиковъ. Иногда въ Ясной Левъ Николаевичъ и Сергей Николаевичъ садились играть въ винтъ, такъ какъ оба играли очень плохо, то всегда оставались безъ пяти, шести, назначая шлемъ. Тогда отчаянiю ихъ не было конца, которое все-же кончалось общимъ смехомъ.
Дядя Сережа, кроме «Новаго Времени», иногда читалъ русскiе и французскiе романы, просиживая целыми месяцами дома. Когда ему что-нибудь нравилось, онъ рекомендовалъ книгу Льву Николаевичу, который почти всегда не только одобрялъ, но и восторгался указаннымъ ему братомъ писателемъ. Такъ было съ Мирбо, съ Будищевымъ, съ некоторыми вещами Потапенко и другими.
Когда дядя Сережа, у котораго былъ ракъ, находился уже при смерти, отецъ поехалъ къ нему въ Пирогово. И когда вопросъ зашелъ о томъ, звать или не звать священника къ умирающему, чего очень хотела Марiя Михайловна, Левъ Николаевичъ самъ настоялъ на томъ, чтобы священника позвали. Помню, какъ это удивило меня при известномъ отношенiи отца къ православiю. Тутъ тоже проснулось какое-то глубокое братское детское чувство, котораго мы не знали.
На чудесной сытой четверке въ коляске выезжалъ Сергей Николаевичъ въ поле на пахоту или посевы, ведя образцовый севооборотъ. Мужики издали ломали шапки. Въ доме оживленiе и полная чаша. Гувернантки у дочери, гости, охота на волковъ. Много летъ Сергей Николаевичъ былъ уезднымъ предводителемъ дворянства и къ нему ездили дворяне.
Жена Сергея Николаевича была тихая, скромная и простая женщина, всю жизнь съ техъ поръ, какъ я ее помню, курившая и набивавшая себе папиросы и раскладывавшая пасьянсы. Она когда-то мило пела. Левъ Николаевичъ относился къ ней съ неизменной добротой и уваженiемъ, а она благовела передъ обоими братьями и любила беззаветно «своего» старика.
Я заметилъ, что Левъ Николаевичъ подъ старость гораздо нежнее относился къ своему единственному брату и единственной сестре, которые будили въ немъ его самое родное. Сестра отца, Марiя Николаевна, была замужемъ за своимъ двоюроднымъ братомъ, графомъ Валерiаномъ Николаевичемъ Толстымъ, котораго я не помню въ Ясной Поляне. У нея были отъ этого брака две дочери и одинъ сынъ Николенька, умершiй, какъ все Николаи Толстые, совсемъ молодымъ.
Въ пору моего детства онъ былъ въ Ясной. Это былъ веселый, очень симпатичный юноша, отличный гимнастъ, и отецъ любилъ его за его хорошiй характеръ. Они вместе делали гимнастику, и Левъ Николаевичъ восхищался ловкостью своего племянника, который легко ходилъ на рукахъ, делалъ всякiя «пролезанiя» на кольцахъ и на барахъ и доходилъ даже до сальто-мортале. Отецъ смолоду самъ былъ хорошiй гимнастъ и всехъ насъ, детей, поощрялъ ею заниматься. Это было когда-то однимъ изъ сильныхъ его увлеченiй. Но Николенька ему былъ близокъ и по своимъ душевнымъ качествамъ и, помню, что неожиданная смерть его — отца и всехъ насъ очень огорчила. У насъ есть въ семье предразсудокъ, что наши Николаи долго не живутъ. Такъ, дедъ нашъ, отецъ Льва Николаевича, умеръ сравнительно молодымъ, такъ же скончался дядя Николай Николаевичъ, братъ отца; потомъ умеръ ребенкомъ нашъ собственный маленькiй братецъ Николушка, и, наконецъ, умеръ у брата Ильи — тоже ребенкомъ — его Николай.
— за Нагорновымъ. Обе оне, первая и вторая, Лизанька и Варенька, бывали въ Ясной часто и подолгу жили въ нашей семье. По крови и духу оне были намъ очень близкими. Сама тетя Маша гостила въ Ясной ежегодно летомъ или осенью. Хорошая пiанистка, живая и умная, она была всю жизнь религiозна, и, какъ известно, подъ старость поступила монахиней въ монастырь — Шамардинскую Пустынь.
Отпаденiе Льва Николаевича отъ православiя было для нея когда-то большимъ горемъ и до конца жизни она не скрывала этого чувства. Отецъ часто разспрашивалъ ее объ ея жизни въ монастыре и живо интересовался его порядками. Она же не разъ пробовала снова вернуть Льва Николаевича къ православной церкви. Когда тетя Маша прiезжала въ Ясную, ее всегда помещали въ комнату, где былъ образъ. Но разъ осенью она попала нечаянно въ комнату, где образъ былъ почему-то снятъ. Тетя Маша все же увидала его въ углу и долго на него молилась. Но когда утромъ она снова встала на молитву, образа уже не было, а на его месте была куча сонныхъ осеннихъ мухъ. Оказалось, что она приняла пятно мухъ за темный образокъ. Мы смеялись надъ этимъ случаемъ, а отецъ на это сказалъ:
— Что-жъ? Можетъ быть, на живыхъ мухъ молиться гораздо умнее, чемъ на деревянный образъ.
Тетя Маша была огорчена, хотя добродушно смеялась своимъ милымъ скромнымъ смехомъ. Чего она не могла никогда простить Льву Николаевичу — это описанiя таинства причастiя въ романе «Воскресенье». Но во Льве Николаевиче было много разныхъ людей и много разныхъ умовъ. Когда онъ смеялся надъ религiей, онъ былъ однимъ и не могъ не быть такимъ въ данное время; когда же онъ подъ старость однажды, проходя мимо комнаты прислуги, где горели восковыя свечи передъ иконами, сказалъ мне съ завистью и глубокимъ чувствомъ:
— «Вотъ поэзiя религiи», — онъ въ этотъ моментъ не могъ быть инымъ.
— Оптину Пустынь, где бывалъ прежде не разъ. Мне кажется, что два очень сильныхъ влеченiя руководили имъ въ этомъ. Одно — желанiе увидаться съ единственной тогда живой единокровной сестрой; другое — побывать тамъ, где люди находятъ свое удовлетворенiе въ религiи. Но онъ не остался ни съ сестрой, ни въ монастыре и поехалъ дальше куда-то, чтобы найти свое вечное успокоенiе на станцiи Астапово, где смерть ему сказала, по его тогдашнему выраженiю, — «шахъ и матъ».
Тетя Маша умерла несколько летъ после отца, и смерть ея была примерной въ смысле кротости и безболезненности. Она легла спать, повернулась со стороны на сторону и, простившись на ночь съ монахиней-сиделкой, заснула вечнымъ сномъ.
Изъ родни со стороны моей матери, какъ я сказалъ, самымъ близкимъ человекомъ для Льва Николаевича и всехъ насъ была сестра матери — тетя Таня Кузминская. «Тетенька», какъ звали ее все мы и даже друзья дома, была действительно редкой женщиной своей необыкновенной отзывчивостью и жизнерадостностью. Такая-же энергичная, какъ моя мать, такая же прекрасная мать, она хорошо пела и даже писала разсказы и позднiя воспоминанiя. Левъ Николаевичъ былъ привязанъ къ ней нежной дружбой еще смолоду. Они вместе ездили на охоту, вместе жили въ Ясной, когда «тетенька» была еще девушкой, и эта близость сохранилась до конца.
У тети Тани была способность, какъ у насъ говорили, «поднимать вопросы» и, действительно, очень часто какой-нибудь своей самой неожиданной и крутой постановкой мысли она заставляла и Льва Николаевича и другихъ доходить до интересныхъ разговоровъ. Или она что-нибудь смело отрицала или утверждала, или допытывалась до чего-нибудь, этимъ вызывая ответы и новыя утвержденiя.
Вотъ, напримеръ, утро, и на «крокете», — площадке передъ домомъ, накрыты два стола для утренняго кофе. Одинъ столъ Толстыхъ, другой — Кузминскихъ. Лакеи и горничныя несутъ издали, изъ кухонъ, вкусный кофе, свежiя, сдобныя булки, горячiй хлебъ съ изюмомъ, жирныя сливки и готовятъ все это на белоснежныхъ скатертяхъ. Господа встали, прогулялись, искупались и собираются кушать. Приходитъ на крокетъ и Левъ Николаевичъ, который всталъ раньше и уже занимался у себя въ кабинете. Тетенька и моя мать сидятъ въ белыхъ капотахъ и пьютъ кофе съ булками. Прислуга уже накрываетъ второй большой завтракъ съ кучей всякихъ яствъ.
— И вамъ не совестно, — вдругъ спрашиваетъ «тетеньку» Левъ Николаевичъ, — и тебе, Таня, не стыдно сидеть такъ и жрать, и видеть, какъ мужики провозятъ мимо насъ сено? И не стыдно, что прачки тебе стираютъ на пруду эти скатерти?
— Нетъ, нисколько, — отвечаетъ храбро тетя Таня, — надо же выпить кофе! Я иначе не могу.
— А вотъ, попробуй-ка, поворочай сено целый день съ 5-ти часовъ утра... Ты думаешь, все эти бабы не такiя же женщины, какъ ты?
— Конечно, не такiя. Оне привыкли съ детства къ такой жизни, а я не привыкла. Если бы я пошла съ ними работать, я бы сделалась никуда не годной.
— А теперь ты годная? На что?
— На все! На все, что мне нужно. Пишу, шью, веду хозяйство, вотъ сегодня петь буду, учить новый романсъ...
Левъ Николаевичъ тогда замолкалъ и самъ присаживался къ столу выпить чашку кофе. Татьяна Андреевна умела быть и серьезной. Она сделала переводъ «Перчатки» Бьернсона, по указанiю Льва Николаевича; она написала съ живыхъ словъ бабы хорошiй разсказъ — «Бабья Доля», который отецъ потомъ проредактировалъ, и вообще понимала своимъ женскимъ чутъемъ очень многое, чего не поняли бы другiе.
После моей матери тетя Таня была второй самой близкой женщиной въ нашей семье, и Левъ Николаевичъ ценилъ и всегда дорожилъ ея обществомъ. Одно время въ Ясной Поляне былъ заведенъ «почтовый ящикъ». Въ этотъ ящикъ все члены семей Толстыхъ и Кузминскихъ такъ же, какъ и все ихъ гости клали за неделю свои сочиненiя на тему дня. По воскресенiямъ вечеромъ «почтовый ящикъ» вскрывался, и, что было написано, читалось вслухъ въ присутствiи всехъ. Левъ Николаевичъ самъ иногда писалъ для «ящика» шуточныя стихотворенiя.
Въ то время наша семья решила опять остаться на зиму въ Ясной, и все уговаривали Кузминскихъ остаться тоже. На эту тему Левъ Николаевичъ написалъ тогда свои стихи:
Разъ пришло на умъ Татьяне,
Нельзя вечно жить.
Я вспоминаю этотъ стихъ по поводу того, какъ близка была отцу тетя Таня. Забывая ея положенiе, какъ матери целой семьи и жены сенатора въ Петербурге, онъ выразилъ ей этимъ стишкомъ, какъ онъ искренно хотелъ, чтобы она жила подле него въ Ясной Поляне. Конечно, Кузминскiе не остались, да и наша семья продолжала ездить на зимы въ Москву. Татьяна Андреевна еще жива и сейчасъ живетъ въ Ясной Поляне подле могилы Льва Николаевича съ моей сестрой Татьяной.
Я не буду перечислять всю остальную нашу родню, изъ которой не было никого особенно близкаго отцу по духу или взглядамъ. Вся она бывала въ Ясной, вся содействовала общему оживленiю нашей жизни, но, кроме перечисленныхъ мной лицъ, никто изъ остальныхъ не проложилъ ни въ душе отца, ни въ нашихъ сердцахъ особенно глубокаго следа.
Дядя Сережа, тетя Маша и тетя Таня, — вотъ три большiя души, которыя были и для обоихъ моихъ родителей и для всехъ насъ частями нашихъ собственныхъ душъ, всячески намъ близкихъ. Оне, несомненно, насъ любили, и мы любили ихъ потому, что до конца мы чувствовали и понимали другъ друга.
— Лизанька Оболенская и Варенька Нагорная были следующими родственными душами, настоящiя Толстыя. Левъ Николаевичъ всегда нежно относился къ нимъ и любилъ ихъ посещенiя.
Кончая этотъ очеркъ, я вижу, что у отца совсемъ не было близкой мужской родни, кроме дяди Сережи, который въ общемъ слабо и мало влiялъ на него. Вся родня была женская.
Ромэнъ Ролланъ говоритъ, что въ романахъ Толстого женскiе типы гораздо ярче и правдивее мужскихъ.
умъ, одинокъ и совершенно свободенъ отъ того строгаго, неумолимаго судьи, какимъ всегда бываетъ искреннiй умъ близкаго старшаго родственника или хотя бы такого-же сверстника?