III.
Воспоминанiя изъ эпохи моего ранняго детства.
Морозная февральская ночь въ Ясной Поляне. Давно уже все пообедали, и мы, маленькiя дети, уже отпили вечернiй чай. Миссъ насъ зоветъ спать. Мы сбегаемъ съ сестрой Машей къ отцу въ кабинетъ прощаться. Онъ лежитъ на своемъ кожанномъ диване и читаетъ. На столе передъ нимъ куча журналовъ и книгъ, въ руке у него костяной разрезной ножъ. За нимъ, въ нише стены, стоитъ белый мраморный бюстъ его давно умершаго любимаго брата Николая Николаевича.
Отецъ радъ намъ и задерживаетъ насъ въ своей комнате. Я влезаю къ нему на диванъ, Маша лезетъ за мной. Папа въ отличномъ настроенiи духа и заводитъ съ нами игру. Онъ вскакиваетъ съ дивана и бежитъ прятаться въ соседнюю темную комнатку, за перегородку. Мы бее и начинаетъ намъ шептать жуткимъ шопотомъ:
— Вотъ онъ... Вотъ онъ сидитъ... Идетъ... Идетъ...
И онъ смотритъ въ темный уголъ. Конечно, мы понимаемъ, что онъ шуточно пугаетъ насъ какимъ-то призракомъ, мы счастливы, что играетъ съ нами, но все-же намъ страшно. Тогда онъ беретъ насъ за руки, и все мы идемъ по комнате на ципочкахъ.
— Идетъ, идетъ... — повторяетъ папа — идетъ, идетъ...
И мы выходимъ съ нимъ въ переднюю. Онъ подходитъ къ окну и смотритъ черезъ него на дворъ, где блеститъ чудная зимняя ночь.
— Боже, — говоритъ онъ въ восхищенiи, — ночь сегодня какая! Чудеса! Пойдемъ со мной, Леля, гулять?
— А разве мне можно?... Мама позволитъ? — спрашиваю я въ восторге.
— Сейчасъ мы спросимъ, — говоритъ папа и бежитъ наверхъ, какъ всегда ступая черезъ две ступеньки заразъ. Мы съ Машей едва поспеваемъ за нимъ.
Папа входитъ въ гостиную, где мама сидитъ и переписываетъ ему за своимъ маленькимъ столомъ и проситъ отпустить меня съ нимъ гулять.
Мама неохотно соглашается, и вотъ меня одеваютъ на прогулку. Полушубокъ, валенки, шапка и башлычекъ, — и я готовъ.
е, шапке и валенкахъ, и мы выходимъ съ нимъ на морозъ изъ всегда скрипучей двери передней. По узенькой снеговой дорожке мы идемъ мимо флигеля на деревню черезъ Кислый Колодезь.
— Куда мы пойдемъ? — спрашиваю я.
— Къ старику Осипу, — отвечаетъ отецъ, — онъ наверно сидитъ сейчасъ у себя въ сарае и караулитъ зайцевъ.
Великолепная, тихая и звездная ночь постепенно обнимаетъ насъ своими чарами. Твердый снегъ скрипитъ подъ ногами, вся окресность блеститъ мирiадами бриллiантовъ подъ серебряными лучами полной луны. Леса въ белыхъ ризахъ густого инея, яблочный садъ изрезанъ причудливыми тенями отъ стволовъ и ветвей деревьевъ. Мы спускаемся къ Кислому Колодцу и поднимаемся къ задворкамъ деревни. Около рощи отецъ останавливается и кричитъ звонкимъ сильнымъ голосомъ:
— Осипъ! А, Осипъ? Ты зде
— Здеся я, здеся, ваше сiятельство, — отвечаетъ изъ ближняго сарая старческiй мужицкiй голосъ, и дедъ Осипъ, седой, какъ снегъ, выползаетъ къ намъ изъ воротъ навстречу. Въ руке у него старая одностволка, белая шапка низко опущена на волосатую голову.
— Ну что, зайцы есть? — спрашиваетъ папа.
— Есть, есть. Много! Вчерась одного сшибъ. Погода хорошая. Дай немного попозднее, наверняка еще убью, — и онъ смеется добродушнымъ смехомъ.
— Прогуляться вышли? — спрашиваетъ онъ. — Да, хорошо! Я люблю. Вишь, ночь какая! Какъ днемъ видно! И тихо къ тому такъ. Хорошо!
Мы прощаемся со старикомъ и возвращаемся быстро домой. У отца вся борода белая, когда мы входимъ въ домъ, а у меня горитъ лицо, точно въ огне.
Я бегу въ деелъ играть и беретъ импровизированные аккорды. Я засыпаю крепкимъ счастливымъ сномъ.
————
Я хорошо помню, какъ отецъ занимался хозяйствомъ и каждый вечеръ говорилъ съ приказчикомъ, приходившимъ къ нему на докладъ. Но тогда Левъ Николаевичъ уже тяготился этимъ, ибо прежнее увлеченiе свиньями, посадками и садами начинало проходить.
Хозяйство Ясной падало, и отецъ съ неохотой выходилъ беседовать съ управляющимъ, который всегда дрожалъ передъ нимъ. Какъ во всемъ, Левъ Николаевичъ часто проявлялъ нетерпеливость и вспыльчивость характера и по отношенiю къ занятiю именiями. Сколько разъ, помню, онъ почти кричалъ на приказчиковъ, которые уходили отъ него, качая головою. Все вниманiе отца ушло на писанiе и потому все остальное тяготило его.
Въ ту пору онъ много охотился и съ борзыми и съ ружьемъ, и я не разъ ездилъ съ нимъ осенью въ поездку или летомъ съ лягавой собакой на болото. Левъ Николаевичъ хорошо стрелялъ, и, помню, разъ съ необыкновеннымъ хладнокровiемъ и ловкостью убилъ при мне дуплетомъ пару дупелей на болоте Малахове.
Въ пору моего детства больше всего занимало отца его новое степное именiе Бузулукскаго уезда, Самарской губ., которое онъ купилъ очень дешево на деньги, полученныя за «Войну и Миръ». Тамъ было болееке Моче, и отецъ завелъ на нихъ крупный конный заводъ. Когда, после долгой рабочей зимы въ Ясной, онъ чувствовалъ себя слабымъ и утомленнымъ, онъ ездилъ со всеми нами въ Самару на кумысъ. Онъ боялся тогда получить чахотку, отъ которой умерли тогда оба его брата Николай и Дмитрiй. Кумысъ былъ, по мненiю доктора отца, знаменитаго Московскаго Захарьина, средствомъ предупрежденiя этой болезни. И вотъ, весною, вся наша семья отправилась въ Самару.
Въ Нижнемъ брали лучшiе пароходы Общества «Зевеке», «Кавказъ и Меркурiй», или «Самолетъ», доплывали до Самары, оттуда по железной дороге ехали до станцiи «Богатое», а отъ «Богатого» на лошадяхъ доезжали до нашего хутора. Тамъ ждалъ уже кумысникъ и былъ приготовленъ домъ со всей прислугой, заранее переехавшей изъ Ясной. Отецъ обыкновенно очень скоро оживалъ на просторе Самарскихъ степей. Онъ пилъ десятки бутылокъ кумыса въ день, уезжалъ на долгiе часы въ степь, занимался заводомъ и къ осени делался другимъ человекомъ.
Въ ту пору онъ дружилъ съ братомъ матери, Степаномъ Андреевичемъ Берсомъ, который былъ для него неизменнымъ товарищемъ. Они вместе устраивали на нашей земле башкирскiя скачки и праздники, вместе
Для моей матери и особенно для насъ, детей, климатъ самарской степи былъ гораздо тяжелее тульскаго, но мать мужественно и безповоротно переносила его для блага Льва Николаевича. Дети болели дезинтерiей, сама Софья Андреевна изнемогала отъ жары и заботъ, но все это переживалось легко въ виду здоровья отца. Изъ друзей отца въ Самару прiезжалъ Николай Николаевичъ Страховъ, котораго отецъ всегда сердечно любилъ.
Страховъ былъ человекомъ добрымъ и никогда никто не видалъ его сердитымъ. Но разъ въ самарскихъ степяхъ онъ потерялъ свое хладнокровiе. Мы поехали кататься на линейке: мать, все дети, гувернантка и Страховъ. Отъехавъ очень далеко отъ хутора, кучеръ сбился съ дороги. Плутали, плутали — и такъ до вечера не могли попасть въ настоящее направленiе. Тогда Страховъ вдругъ вышелъ изъ себя:
— Ахъ, вы, чортовы куклы! — вдругъ закричалъ онъ бешеннымъ голосомъ на ямщика, — ахъ, вы, собачьи дети! Где же, наконецъ, дорога домой?
Мы, дети, покатывались со смеха, и даже мама разсмеялась.
ехавъ къ намъ навстречу верхомъ.
Разъ, по пути изъ Нижняго въ Самару, отецъ сошелъ съ парохода съ моими двумя старшими братьями посмотреть Казань, где онъ когда-то учился. Онъ такъ увлекся своими старыми воспоминанiями, что опоздалъ къ отходу парохода. Когда онъ прiехалъ на пристань, пароходъ былъ уже далеко. Мать была въ отчаянiи, но капитанъ сейчасъ же повернулъ пароходъ обратно и подобралъ опоздавшихъ.
Въ другой разъ во время путешествiя въ Самару отецъ забылъ на станцiи на столе свой бумажникъ, и только, когда мы сели въ вагонъ и поее выручилъ насъ, одолживъ отцу триста рублей.
————
Вспоминая жизнь отца въ годы моего детства, я вижу его передъ собой веселымъ, спокойнымъ и счастливымъ только въ Ясной Поляне
Если онъ «хорошо занимался», хорошо и много писалъ, отъ него шли безконечно яркiе лучи света, веселья, доброты и счастiя. Если творчество не удавалось ему, онъ былъ скученъ и мраченъ, какъ ночь.
емъ не писалъ и потому оживленiе его тамъ было только матерiальное, внешнее. Въ Ясной вся жизнь его была въ его писанiяхъ и потому только здесь онъ жилъ по настоящему.
Семья и умственная работа въ деревне — вотъ те две радости или те два счастiя, которыми довольствовался Левъ Николаевичъ всю свою жизнь, которыми онъ питалъ и поддерживалъ себя. И какъ только одно изъ нихъ уходило отъ него, онъ уже страдалъ нестерпимо.
Такъ, онъ всю свою жизнь принималъ гостей и посетителей и, можетъ быть, любилъ многихъ изъ нихъ, но все же предпочиталъ оставаться безъ нихъ въ семьеетства уезжали изъ Ясной какiе-нибудь скучные гости, отецъ вскакивалъ со стула, поднималъ кверху правую руку и пускался бегать и скакать по зале вокругъ стола. Это называлось у насъ де«Нумидiйскую». Вся семья тогда должна была бежать за отцомъ, поднявши правую руку и подергивая ею. Мама, гувернеры, гувернантки и близкiе родственники, гостившiе въ Ясной, иногда все плясали «Нумидiйскую», и тогда отецъ облегченно хохоталъ, и мы все хохотали за нимъ. Не буду говорить, после кого де«Нумидiйскую».
Къ сожаленiю, въ Ясную подъ конецъ жизни отца стало ездить столько народу, что нужно было бы плясать «Нумидiйскую» съ утра и до вечера, а на это ни отцу, ни намъ не хватило бы силъ. «Нумидiйская» была забыта.