V.
Друзья, гости, посетители и паломники Ясной
Поляны.
Само собой разумеется, что нетъ возможности перечислить те многiя тысячи самыхъ разнообразныхъ людей всехъ нацiональностей и всехъ слоевъ общества, что перебывали въ Ясной у Льва Николаевича за его долгую жизнь. Я коснусь лишь некоторыхъ лицъ: во-первыхъ, интересовавшихъ отца больше другихъ; во-вторыхъ, всехъ его друзей и знакомыхъ, которые имели на него и на его творчество прямое влiянiе и, въ третьихъ, — просто некоторыхъ характерныхъ яснополянскихъ посетителей, мало относящихся къ первымъ двумъ категорiямъ. Кто изъ старыхъ друзей отца, прiезжавшихъ къ намъ въ пору моего детства, наиболее повлiялъ на Льва Николаевича, какъ на писателя и мыслителя?
Мне кажется, что это былъ А. А. Фетъ, который не только какъ поэтъ нравился отцу, но который, несомненно, далъ мысли отца очень цеелымъ судьей, но еще настоящимъ другомъ-писателемъ, делившимся съ нимъ всеми своими умственными переживанiями.
Такъ, Фетъ указалъ Толстому на немецкую философiю, особенно на Шопенгауэра, которымъ Левъ Николаевичъ увлекался многiе годы, онъ же напомнилъ ему о древнихъ классикахъ, онъ же всегда верно и умело оценивалъ современную литературу, внимательно следя за ней. Переписка Фета съ отцомъ одна изъ самыхъ интересныхъ въ исторiи русской литературы. Моимъ личнымъ детскимъ впечатленiемъ я могу только подтвердить интересъ ихъ отношенiй. Помню, съ какой глубокой серьезностью велись между Фетомъ и отцомъ ихъ разговоры. Помню то глубокое доверiе, какое было у Льва Николаевича ко всему, что говорилъ Афанасiй Афанасьевичъ, и помню, что они редко спорили. Когда Фетъ, бывало, прiезжалъ въ Ясную со своей всегдашней спутницей, женой Марьей Петровной, — мы, дети, знали, что онъ за обедомъ будетъ безконечно мычать передъ каждой фразой, но все же мы чувствовали, какъ его мысли были дороги отцу, и потому все любили и уважали его.
Въ эпоху моего детства бывшiй учитель яснополянской школы В. И. Алексеевъ, потомъ учитель моихъ старшихъ братьевъ, имеенiю, большое влiянiе. Народникъ и либералъ, человекъ умный и много страдавшiй смолоду, онъ, можетъ быть, пробудилъ въ Толстомъ первыя его сомненiя, приведшiя его потомъ къ полной перекройке всехъ его взглядовъ.
Василiй Ивановичъ жилъ во флигеле со своей семьей, человекъ былъ тихiй и скромный, и мы детьми даже не подозревали техъ важныхъ умственныхъ нитей, что связывали его съ отцомъ.
Я былъ мальчикомъ летъ 12-ти, когда прiехалъ въ Ясную Поляну Всеволодъ М. Гаршинъ, котораго Левъ Николаевичъ ставилъ тогда выше всехъ молодыхъ русскихъ писателей. Его «Четыре дня» онъ считалъ образцомъ литературы. Онъ прiехалъ къ намъ внезапно, верхомъ на рыжей лошади, привязалъ ее къ «дереву бедныхъ», старому вязу противъ дома, ставшему историческимъ, и почти вбежалъ въ домъ. Отца не было дома. Онъ самъ только что уехалъ верхомъ, тоже на рыжей лошади, по складу совершенно такой же, какъ лошадь Гаршина. Увидавъ лошадь у крыльца, мы испугались, думая, что съ отцомъ что-нибудь случилось. Гаршина привели въ кабинетъ, где попросили подождать. Лакей Сергеехалъ какой-то сумасшедшiй. Въ припадке страшнаго нервнаго возбужденiя Гаршинъ ехалъ верхомъ изъ Москвы въ Харьковъ къ своей матери. Какъ сейчасъ, помню его красивое, бледное лицо съ горящими глазами и нервныя порывистыя движенiя. Лакей спросилъ его, что ему нужно.
— Рюмку водки и кусочекъ селедки, — ответилъ Гаршинъ и селъ къ столу, положивъ голову въ руки.
Когда отецъ вернулся съ прогулки, онъ сейчасъ же прошелъ къ нему въ кабинетъ. Но помню, онъ оставался съ нимъ недолго, и Гаршинъ сейчасъ же уехалъ.
— Онъ совсемъ больной, совсемъ ненормальный, — только сказалъ про него отецъ, грустно кивая головой. Человекъ, прежде его интересовавшiй, при свиданiи огорчилъ и разочаровалъ его.
Въ числе друзей и гостей Ясной Поляны А. Ф. Кони занималъ одно изъ первыхъ местъ. Отецъ любилъ его прiезды и широко пользовался для своей мысли и работы блестящей, талантливой и образованной личностью Анатолiя Федоровича. Какъ известно, сюжетъ «Воскресенiя» былъ данъ Льву Николаевичу изъ богатаго судебнаго опыта Кони, и для другихъ своихъ писанiй онъ обращался къ нему за справками и матерiаломъ. Анатолiй Федоровичъ былъ, кроме того, прекрасный разсказчикъ и часто смешилъ насъ все
Помню одинъ его, пустой по содержанiю, разсказецъ, но уморительный по форме, который онъ разсказалъ намъ во время завтрака летомъ подъ тенью кленовъ и дубовъ. Потомъ отецъ въ шутку повторялъ два слова изъ этого разсказа, выражавшiя его суть. Вотъ, приблизительно, его содержанiе: купецъ разгулялся въ трактире, и хозяинъ съ половыми никакъ не могли его выставить. Наконецъ, хозяинъ схватилъ ведро воды и облилъ ею купца. Купецъ тогда очухался и проговорилъ: «Домой желаю».
Кони не разделялъ взглядовъ отца и, какъ многiе другiе, старался влiять на него въ томъ смысле, чтобы онъ больше занимался художественной работой, чемъ своей религiозной проповедью. Левъ Николаевичъ снисходительно и добродушно слушалъ его, но отчасти, можетъ быть, поддался этому влiянiю, взявшись за романъ «Воскресенiе».
Помню прiездъ и жизнь въ Ясной Поляне стараго сказителя былинъ, крестьянина, если не ошибаюсь, Архангельской губ., который далъ Льву Николаевичу сюжетъ его безсмертной народной сказки «Чемъ люди живы». Отецъ иногда уводилъ его къ себе въ кабинетъ и часами беседовалъ съ нимъ. Старикъ былинщикъ сиделъ часто и съ нами. Изъ другихъ крестьянъ, гостей Ясной Поляны, надо вспомнить, во-первыхъ, Сютаева, одного изъ первыхъ русскихъ крестьянъ революцiонеровъ, съ маленькими и хитрыми голубыми глазами, хорошiй портретъ котораго сделала моя старшая сестра Таня; во-вторыхъ, крестьянинъ, котораго мы все звали «Табачная Держава», потому что онъ видее былъ помешанъ; въ третьихъ, крестьянина нашего Крапивненскаго уезда Тульской губ. Болхина, безнадежнаго сумасшедшаго, съ которымъ отецъ любилъ беседовать, несмотря на его помешательство. Болхина мы все звали «Чиновъ Окончилъ», потому что онъ говорилъ про себя, что онъ окончилъ все чины и у него денегъ — «открытый банкъ». Левъ Николаевичъ где-то вспоминаетъ въ своихъ сочиненiяхъ про этого замечательнаго не то нищаго, не то вечнаго прохожаго большой дороги. Онъ былъ одетъ всегда, лето и зиму, въ одинъ и тотъ же заплатанный, рванный тулупъ. На ногахъ были опорки или худыя валенки, а на голове громадная шапка, въ подкладке которой у него хранились разныя вещи. У Болхина была необыкновенная, хитрая улыбка на лице и замечательные, синiе умные глаза.
— Какъ же ты поживаешь? — спрашивалъ его Левъ Николаевичъ, когда тотъ снова показывался въ Ясной.
— Все жду, все жду полученiя. Скоро, скоро-съ. Дождусь, дождусь, — отвечалъ убе«Чиновъ Окончилъ», — у меня открытый банк. Я дождусь!
— Отчего же ты не работаешь? — спрашивалъ его отецъ.
— Ну, это разве можно! — отвечалъ Болхинъ съ негодованiемъ, — я всехъ чиновъ окончилъ, за меня машины работаютъ! Машины!
И хитрая улыбка освещала его морщинистое, жалкое, болезненное, но благообразное лицо. Отецъ давалъ ему десять копеекъ и уходилъ отъ него, не то смеясь, не то огорчаясь. Я не говорю здесь о крестьянине Бондареве, который имелъ на отца огромное влiянiе, потому что не помню его въ Ясной. Известно, что Бондаревъ хотелъ, чтобы все работали землю.
Писатель С. Т. Семеновъ, крестьянинъ Московской губ., тоже часто ездилъ въ Ясную, но, кажется, онъ интересовалъ отца только, какъ народный писатель съ прекраснымъ крестьянскимъ языкомъ. Никто не зналъ, кто прiедетъ или придетъ сегодня, и иногда самая разнообразная компанiя людей собиралась вместе е. Вотъ сидитъ профессоръ Мечниковъ изъ Парижа, и Левъ Николаевичъ беседуетъ съ нимъ на веранде. Вдругъ, является на тройке изъ Тулы разряженная, полная дама и въ страшной экзальтацiи летитъ прямо на веранду. Отецъ встаетъ и подходитъ къ ней, думая, что къ нему прiехала женщина по какому-нибудь важному для нея делу.
— Чемъ могу вамъ быть полезнымъ? — спрашиваетъ онъ ее учтиво.
— Ахъ, Левъ Николаевичъ! Ничемъ. Ничемъ! — отвечаетъ дама, — я только хотела хоть разъ взглянуть на васъ!
— Извините, — говоритъ тогда Левъ Николаевичъ, не на шутку разсердившись, — меня не показываютъ, — и, отвернувшись, онъ уходитъ въ домъ. Сконфуженная дама села въ коляску и укатила.
Какъ-то летомъ явился въ Ясную Поляну знаменитый итальянскiй ученый Ломброзо. Писатель такого порядка мало интересовалъ Льва Николаевича, хотя онъ, можетъ быть, и просмотрелъ когда нибудь книгу «Генiй и помешательство». Но, какъ всегда радушный хозяинъ, отецъ хорошо принялъ итальянца, беседовалъ съ нимъ и водилъ гулять. Такъ какъ было жарко, они пошли вместе ечку Воронку. Изъ купальни отецъ, какъ всегда, поплылъ въ открытую реку. Ломброзо, маленькiй, седой старичекъ съ густыми волосами, юркнулъ за нимъ въ отверстiе, ведущее въ реку. Но такъ какъ въ купальне былъ полъ, а въ реке было уже глубже, Ломброзо, не зная плавать, сталъ тонуть. Тогда Левъ Николаевичъ схватилъ его за волосы и притащилъ обратно въ купальню.
Одна изъ постоянныхъ посетительницъ Ясной Поляны была первая толстовка, Марiя Александровна Шмидтъ. Бывшая классная дама одного изъ лучшихъ женскихъ институтовъ, она бросила свою прежнюю жизнь ради толстовской идеи и поселилась въ деревне, работая крестьянскую работу. Сестра Таня предоставила ей избу въ своемъ именьице Овсянникове подле Тулы, где г-жа Шмидтъ жила до самой своей смерти. Она всю жизнь болела чахоткою и, можетъ быть, только благодаря деревне и физическому труду она могла долго бороться съ болезнью. Марья Александровна любила отца страстно, безконечно, больше всего на свете. Онъ былъ для нея всей ея жизнью, ея Богомъ. Она переписывала все его сочиненiя, читала ихъ сама ежедневно и своимъ примеромъ старалась служить толстовской идее на деле. Мне радостно вспомнить объ этой добрее и помянуть ее любовью и глубокимъ уваженiемъ. Она тепло и сердечно относилась ко всемъ членамъ нашей семьи, и все одинаково хорошо къ ней относились.
Отецъ отделялъ ее среди другихъ особеннымъ вниманiемъ и обращался съ ней неизменно ласково. Онъ помнилъ, что она для него бросила свою прежнюю жизнь и это не могло не трогать его.
— А, Марiя Александровна! Ну, какъ живете? — радовался онъ ея прiезду. Она прiезжала на своей кляче, сама правя.
— Великолепно, чудесно, Левъ Николаевичъ! — отвечала мадамъ Шмидтъ восторженно, — клубника у меня такая, что просто прелесть. Продавать буду. Я живу какъ въ раю, прямо восторгъ!
И она переходила къ какому-нибудь серьезному вопросу или говорила о какомъ-нибудь молодомъ толстовце, которые обыкновенно заходили къ ней въ Овсянниково после Ясной. У нея было много рукописей отца, которыя все потомъ сгорели во время пожара. Какой-то полоумный офицеръ, воображавшiй, что онъ Христосъ и показывавшiй всемъ на рукахъ стигмы отъ гвоздей, которыхъ у него не было, ночью поджегъ домъ и избу въ Овсянниковеедную Марью Александровну. Этотъ бывшiй офицеръ приходилъ тоже въ Ясную, и отецъ долго говорилъ съ нимъ, почему-то необыкновенно интересуясь имъ. Это было уже въ 1910 году. М. А. Шмидтъ была единственной толстовкой, съ начала и до конца выдержавшей на практике толстовское ученiе и, надо отдать ей справедливость, она оставила по себе самую светлую память среди всехъ знавшихъ ее и среди всего крестьянскаго населенiя окружныхъ деревень. Она была, действительно, глубоко убежденная христiанка, по духу и по жизни.
Отецъ любилъ, когда въ Ясную Поляну прiезжали Стаховичи. Михаилъ Александровичъ былъ и остался его горячимъ поклонникомъ, относясь къ Толстому съ благоговенiемъ. Его отношенiе разделяла и его сестра Софiя Александровна. Эта любовь ихъ, очень искренняя и неизменная, чувствовалась всей нашей семьей и самимъ Львомъ Николаевичемъ, и потому мы считали ихъ среди нашихъ друзей. Такое же отношенiе къ Толстому было и со стороны Маклаковыхъ, особенно Василiя Алексеевича, который всегда понималъ духъ Льва Николаевича верно и глубоко. М. А. Маклакова часто гостила въ Ясной и дружила съ семьей.
Горькаго я виделъ въ Ясной Поляне только разъ. До этого прiезда его, отецъ старательно прочелъ несколько его разсказовъ по рекомендацiи и настоянiю Стаховичей, которые тогда восторгались имъ. Но, прочтя ихъ, отецъ какъ-то сказалъ мне:
— Нетъ, ничего хорошаго въ немъ не вижу.
Больше о Горькомъ мы не говорили. Но новый писатель былъ въ моде, и онъ прiехалъ къ Толстому. Моя мать, много занимавшаяся среди своихъ безчисленныхъ занятiй и фотографiей, сняла Льва Николаевича рядомъ съ Горькимъ, который потомъ повесилъ этотъ снимокъ въ увеличенномъ виде въ конторе своего издательства «Знанiе» въ Петербурге. Горькiй все же горячо любилъ Толстого и, какъ мне разсказывали, не могъ говорить о немъ безъ слезъ восторга.
Чехова я въ Ясной Поляне не помню. Онъ посещалъ отца въ Крыму во время его тяжелой болезни. Разсказами Чехова отецъ восторгался, постоянно читая и перечитывая ихъ, тогда какъ новыми вещами Горькаго почти совсемъ не интересовался и никогда его не перечитывалъ.
Но кого въ Ясной Поляне любили все и любили горячо, по настоящему и прочно, такъ это «дедушку Ге». Когда онъ прiезжалъ, писать ли портреты или просто пожить, въ семье ейшаго старика Ге. Во всякомъ случае, никто не выражалъ более открыто и искренно этого обожанiя, которое теплой струей обдавало насъ. Дедушка умелъ любить, онъ любилъ и насъ, детей, изъ которыхъ особенно нежно относился къ сестре Тане и ко мне. Онъ очень тепло относился и къ моей матери, портретъ которой сделалъ съ ребенкомъ на рукахъ — сестрой Сашей.
Левъ Николаевичъ считалъ Н. Н. Ге первымъ русскимъ художникомъ. Читатели, конечно, знаютъ лучшiй портретъ отца его работы, съ опущенными глазами, находящiйся въ Третьяковской Галлерее, и превосходныя его иллюстрацiи къ разсказу «Чемъ люди живы». Изъ его картинъ больше всего нравилось отцу «Распятiе», надъ которымъ онъ долго работалъ и которое возилось даже въ Америку. Ге интересовалъ отца, какъ человекъ, художникъ и христiанинъ, и служилъ ему, несомненно, нравственной и духовной опорой. Сынъ Николая Николаевича «Колечка» былъ въ Ясной Поляне своимъ человекомъ и всеобщимъ любимцемъ. Его связь съ нами была настоящая, и редко проходилъ годъ, чтобы онъ не прiезжалъ. Одно время онъ помогалъ матери въ издательстве е.
Изъ русскихъ художниковъ Репинъ гостилъ въ Ясной Поляне чаще другихъ. Онъ написалъ здесь три портрета отца и сделалъ свои известные рисунки съ натуры: «Толстой за сохой» и — съ косой въ рукахъ. Первые портреты и рисунки, кажется, удовлетворяли отца, и онъ добросовестно и долго позировалъ для нихъ въ зале после своихъ занятiй. Зато онъ былъ очень недоволенъ своимъ последнимъ портретомъ, где Репинъ его написалъ рядомъ съ Софьей Андреевной.
— Точно какой-то пьяный, жалкiй старикашка, — говорилъ онъ про себя съ огорченiемъ.
Не знаю, где находится сейчасъ этотъ действительно неудачный портретъ. Его видели немногiе. Самый последнiй портретъ Льва Николаевича — въ кресле — Репинъ написалъ по памяти у себя въ Куоккалла.
Илья Ефимовичъ въ Ясной былъ желаннымъ гостемъ, и все ечалъ намъ:
— Нетъ, я безталанный. Я только работиникъ.
И видно было, что онъ искренно такъ думалъ о себе.
Во взглядахъ на искусство Репинъ не сходился съ Толстымъ и ненавиделъ его мораль о непротивленiи злу насилiемъ: онъ спорилъ съ нимъ всегда осторожно, делая лишь короткiя замечанiя, покрываемыя добродушнымъ репнинскимъ смешкомъ.
Крамской написалъ портреты отца въ пору моего ранняго детства, когда еще только строилась большая зала яснополянскаго дома. Но я ярко помню этого перваго портретиста отца въ гостинной дома, где Левъ Николаевичъ позировалъ, и помню скромное сосредоточенное и умное лицо Крамского. Изъ всехъ художниковъ только одному Крамскому было заплачено за работу; остальные все писали, сами добиваясь этой чести.
Картины крестьянина-художника Орлова, висящiя и до сихъ поръ въ комнате отца въ Ясной, были любимыми картинами его последнихъ ле— урядникъ пришелъ за податью, и — бедный Семенъ! — надо продавать последнюю корову. Вотъ — умирающая старуха. Вотъ — идетъ порка взрослаго мужика въ сарае на задворкахъ.
Эту последнюю картину Орловъ писалъ въ самой Ясной Поляне, на гумне одной яснополянской избы. Наши мужики ему позировали. Староста Ясной, Данило Козловъ, бывшiй ученикъ Льва Николаевича, позировалъ для старшины на картине. Левъ Николаевичъ съ живымъ участiемъ следилъ за этой работой.
Съ Паоло Трубецкимъ у отца было общее ихъ вегетарiанство. Какъ известно, Трубецкой видитъ въ мясоеденiи главное зло мiра. Отецъ позировалъ ему несколько разъ и ценилъ его, какъ человека и художника. Но они совершенно не сходились во взглядахъ на искусство, и Трубецкой долженъ былъ сильно защищаться, чтобы отстаивать, напримеръ, красоту обнаженнаго тела. А когда у нихъ зашелъ разговоръ о половомъ вопросе, Трубецкой, защищая законность любви, попалъ на строгiй нравственный выговоръ. У Паоло сохранилась интересная рукопись отца, въ которой онъ далъ ему на память доброе назиданiе. На дняхъ только Трубецкой вспомнилъ о ней.
Да, когда начинаешь перебирать въ памяти тотъ безконечный калейдоскопъ людей, что прошелъ черезъ Ясную Поляну, не знаешь, на какомъ интересно остановиться и кого можно пропустить. Разумеействительно близкихъ Льву Николаевичу и действительно затрагивавшихъ его душу. Я уже говорилъ о Черткове, самомъ близкомъ ученике Толстого. Но и про него мне отецъ какъ-то сказалъ въ последнiе годы своей жизни, не то оправдываясь, не то объясняясь:
— Знаешь, — сказалъ онъ мне во время одной изъ нашихъ душевныхъ, хорошихъ беседъ, — я отношусь такъ къ Черткову потому, что онъ для меня переделалъ и сломалъ всю свою жизнь.
Левъ Николаевичъ всю жизнь страстно любилъ всякую музыку и потому, можетъ быть, прiезды музыкантовъ были ему прiятны и давали большее душевное удовлетворенiе, чемъ прiездъ художниковъ. Танеевъ, Гольденвейзеръ, Ванда Ландовская, балалаечникъ Трояновскiй, Игумновъ, Скрябинъ и другiе играли ему, и онъ часто глубоко наслаждался ихъ игрой.
Шаляпинъ пелъ у насъ въ доме е, но отцу онъ не нравился. Онъ былъ для него слишкомъ громокъ и недостаточно тонокъ, хотя Левъ Николаевичъ, кажется, вообще, никогда въ жизни не восхищался ни однимъ мужскимъ голосомъ. Понятно, что люди, разделявшiе взгляды отца и жившiе ими, интересовали его больше другихъ, и не проходило, конечно, ни одного случая отказа отъ воинской повинности или отъ присяги его последователей безъ того, чтобы онъ о нихъ не говорилъ и не мучался за нихъ.
Одно время изъ Тулы сталъ еедовалъ съ нимъ. Худой и нервный, необыкновенно симпатичный, этотъ батюшка, однако, не имелъ успеха и потомъ прекратилъ свои посещенiя. Онъ имеекъ детей, изъ которыхъ въ живыхъ осталось только двое.
Прiезды некоторыхъ известныхъ иностранцевъ серьезно интересовали Льва Николаевича. Кто только не перебывалъ у него: Вогюэ и Дерулэдъ, Стэдъ, Масарикъ, японскiй писатель Туокотоми, (теперь первый писатель Японiи), Генри Джорджъ-младшiй, Брайанъ и сотни другихъ.
— Вотъ китайцевъ не вижу. Ни одного китайца не знаю и никогда не видалъ, — говорилъ мне енiемъ, вспоминая о представителяхъ всехъ нацiй мiра, бывшихъ у него. И действительно: никогда, кажется, китаецъ не былъ въ Ясной при жизни Льва Николаевича.
Зато сейчасъ же после ехали въ Россiю, и такъ какъ сотни ихъ работали по соседству на заводе «Косая Гора», то часто они стали заходить въ Ясную и нередко наводили страхъ на ея обитателей.
ездилъ со Львомъ Николаевичемъ въ деревню посмотреть жизнь Яснополянскихъ мужиковъ. Войдя въ одну избу, Масарикъ заплакалъ, увидавъ ту бедность, въ которой живетъ русскiй народъ. Отецъ разсказывалъ объ этомъ съ недоуменiемъ и сочувствiемъ.
еднiе годы жизни Льва Николаевича пошло уже настоящее паломничество къ нему, продолжающееся къ его могиле и до сихъ поръ.