VIII.
Посещенiе Тургенева.
Не помню точно, въ какомъ именно году это было. Но помню ярко этотъ прiездъ Тургенева въ Ясную Поляну и несколько разговоровъ и сценъ съ нимъ. Записываю ихъ, какъ они мне вспоминаются. Въ доме волненiе. Папа, который волнуется редко отъ внешнихъ событiй жизни, и онъ сегодня радостно взволнованъ, передавая свое волненiе всемъ. Вотъ онъ уже бежитъ внизъ по лестнице въ переднюю встречать гостя.
— Прiехалъ! Прiехалъ!
У крыльца остановилась высланная за Тургеневымъ коляска.
Я за отцомъ сбегаю на половину лестницы и вижу величавую фигуру въ коричневой мягкой охотничей куртке едой, какъ снегъ, красивой головой, — входящую въ домъ. Отецъ радушно съ нимъ здоровается.
— Есть тяга? — прямо спрашиваетъ Тургеневъ, какъ будто онъ только для тяги и прiехалъ. Мне даже, мальчику летъ десяти, этотъ вопросъ показался обиднымъ и неискреннымъ.
— Какъ же, какъ же, есть, — ответилъ отецъ торопливо, — надеюсь, что сегодня будетъ хорошая. Тепло и тихо.
— Великолепно, люблю страстно.
Помню, что они еще говорили тутъ что-то быстро, на полуслове понимая другъ друга, стараясь каждый перещеголять другъ друга въ любезности и дружелюбiи; потомъ оба перешли въ «кабинетъ» отца, который былъ отведенъ для Тургенева.
Немного позднее прiехалъ тульскiй вице-губернаторъ, другъ отца, князь Л. Д. Урусовъ, тоже охотникъ и общiй любимецъ семьи. Умный, сердечный, тонкiй душой, его нельзя было не любить. Когда онъ прiезжалъ, въ Ясной Поляне былъ праздникъ.
Обедали немного раньше обыкновеннаго и сейчасъ же после обеда на линейке «каткахъ», какъ мы называли этотъ экипажъ, все поехали на тягу. Поехали въ «Засеку» за Митрофанину Избу, какъ назывался этотъ кварталъ казеннаго леса за речкой Воронкой. Съ ружьями были Тургеневъ, отецъ и Урусовъ, а насъ, двухъ мальчиковъ, брата Илью и меня, взяли съ собой. Всю дорогу отъ самаго дома до речки Воронки, пока ехали черезъ нашъ лесъ «Заказъ» на каткахъ, шелъ горячiй разговоръ, даже споръ. Возбужденiе отца, Урусова и даже Тургенева было настолько велико, что до сихъ поръ я помню ихъ страстный, нервный тонъ.
Вотъ, насколько мне теперь представляется, что они говорили:
— Чепуха, чушь, — спокойно говорилъ Тургеневъ, обращаясь и возражая отцу и Урусову, какъ старшiй къ младшему, — ваша религiя хороша для старыхъ бабъ, а не для взрослаго народа. Ну, что сделало христiанство за две тысячи летъ? Ровно ничего, кроме зла. А вотъ культура, западная культура, она сделала чудеса и сделаетъ, и еще сделаетъ. Что нужно Россiи? Грамота! За грамотой приложится все остальное.
— Но скажите, че— задыхаясь, кричалъ отецъ, — только своей верой, своимъ христiанствомъ. А вы говорите, что это нужно только старымъ бабамъ. Нетъ, вотъ ваша западная культура, вся основанная на лжи и лицемерiи, вотъ она, действительно, никому не нужна и лопнетъ, какъ мыльный пузырь.
— Да, да, — подхватилъ Урусовъ, — и уже лопается со своими войнами, со своей гнилостью и вырожденiемъ. И я думаю, что Россiя жива и крепче другихъ, только благодаря своей религiи.
— Чтобы быть последней страной въ Европе по своей цивилизацiи, — спокойно говорилъ Тургеневъ, — чтобы быть посмешищемъ среди народовъ.
— Какая? Какая цивилизацiя? — сердился Левъ Николаевичъ, — да вы объясните, въ чемъ эта цивилизацiя?
И такъ продолжалось всю дорогу. Только у реки Воронки, где пришлось слезть съ «катковъ», такъ какъ мостъ былъ размыть полой весенней водой, — споръ немного утихъ. Но еще тутъ помню отца, остановившагося на лугу и вне себя отъ волненiя что-то громко доказывавшаго.
— Надо говорить правду! — крикнулъ онъ дрогнувшимъ голосомъ, — надо одну только правду говорить на свете! Иначе ничего нетъ. Ничего не будетъ.
Лошади перешли реку въ бродъ выше моста, а мы все по двумъ оставшимся отъ моста голымъ стропиламъ пешкомъ перебрались на ту сторону.
Тутъ уже недалеко до «Засеки». Опять сели на катки и черезъ несколько минутъ по мягкой и сырой земле березовой посадки поехали въ гору до опушки казеннаго леса, тутъ остановились и пешкомъ пошли становиться на места. Солнце уже садилось за деревьями. Суетясь, пролетали надъ головой со свистомъ черные дрозды. Становилось сыро. Приближался часъ тяги. Мы перешли канаву и вошли въ темный и сырой дубовый лесъ. По просеке прошли еще шаговъ триста и свернули налево, въ мелкiй осинникъ и березнякъ, по которому были разбросаны поляны. На одной изъ этихъ лучшихъ полянъ отецъ поставилъ Тургенева и меня, самъ съ Илюшей сталъ немного подальше. Урусовъ отошелъ еще дальше.
Лесная весенняя тишина, вся полная весеннихъ тихихъ звуковъ, обещающихъ столько хорошаго, теплаго, радостнаго, вдругъ коснулась нашего слуха и всего существа. Начавъ слушать эту тишину и войдя въ нее сами нашимъ дыханiемъ, зренiемъ, слухомъ и всеетра. Слышно было все — и отдаленные звуки, доносившiеся изъ деревни Груманда, и пенiе птицъ, которыхъ такъ хорошо распознавалъ Тургеневъ, и даже журчанье ближняго ручья въ овраге. Снега уже нигде не было. Ничто въ жизни не волновало меня больше, чемъ весеннiй вечеръ въ Россiи. Чувство это наполняло меня до такой степени, что казалось, душа, сердце не выдержитъ и все существо вдругъ поднимется, и улетитъ куда-то. Мне кажется, что нигде въ мiре нетъ такой весны, какъ у насъ, и нигде въ мiре человеческое сердце не испытываетъ техъ чувствъ, какiя испытываютъ русскiе въ Россiи. Что это за чувства? Пойдите, определите ихъ ... Что это — радость, надежда, сознанiе силы, правды, вечности? Или это просто чувство жизни? Не знаю.
Но знаю, что нетъ въ мiре ничего лучше русской весны, и я воспеваю ее, благословляю, люблю, и молю Бога ее еще увидеть ...
есъ и ждалъ, поднявъ голову.
Я сиделъ подле него на пенушке и жадно слушалъ и смотрелъ и чувствовалъ, какъ и онъ.
Вдали, со стороны Тулы, раздался первый одинокiй выстрелъ. Это былъ выстрелъ какого-нибудь рабочаго Тульскаго ружейнаго завода, вышедшаго тоже на тягу изъ смраднаго города. Значитъ, тяга началась, если «казюкъ» (тульскiй рабочiй) не выстрелилъ, какъ плохой охотникъ, по дрозду.
Еще несколько минутъ, и громкiй новый выстрелъ совсемъ близко отъ насъ раздался и гулко разнесся по лесу.
Тургеневъ весь насторожился, поднялъ ружье, но вальдшнепа не было. Не было слышно ни его свиста, ни карканья. Значитъ, убитъ отцомъ или Урусовымъ.
— Тиро! — вдругъ крикнулъ звонкiй голосъ отца.
Въ ту же секунду громкое тревожное карканье раздалось надъ самой моей головой, и Тургеневъ, вскинувъ на плечо ружье, далъ два выстрела по летевшему зигзагомъ, испуганному вальдшнепу.
— Эхъ, промазалъ, промазалъ, — сказалъ Тургеневъ огорченно.
И онъ вновь быстро зарядилъ ружье.
— Убили? — крикнулъ онъ отцу.
— Убилъ!.. — послышался ответъ.
— А вы?
— Промазалъ!
И опять онъ сталъ съ трепетомъ ждать.
«Вотъ несчастье, — думалъ я, — и папа, и я, и все такъ хотятъ, чтобы Тургеневъ убилъ вальдшнепа, но что-то говоритъ мне, что онъ не убьетъ». Опять карканье и свистъ. Опять Тургеневъ насторожился. Вотъ, вотъ налетитъ на насъ. Но нетъ, пролетелъ далеко. — Господи, дай, чтобы налетелъ на насъ близко и чтобы мы его убили, — сталъ я молиться. Бацъ, бацъ, — вдругъ раздались два выстрела рядомъ, и опять все смолкло.
— Булька, Булька, сюда, сюда! — позвалъ отецъ свою собаку.
И мы слышали, какъ папа и Ильюша подобрали второго вальдшнепа.
— Въ рубашке родился! — еще съ большей досадой проворчалъ Тургеневъ, — и тутъ, и во всемъ счастье человеку!
Нотка зависти зазвучала въ его тоне.
Но вотъ новый красавецъ вальдшнепъ, громко, самоуверенно и влюбленно каркая, сталъ приближаться къ намъ со све
— Ну, ужъ если Тургеневъ этого не убьетъ, — заволновался я, — то онъ действительно несчастный.
Тургеневъ прицелился, выстрелилъ и вальдшнепъ комкомъ полетелъ въ густой осинникъ. Какъ мальчикъ, Тургеневъ побежалъ его подбирать.
— Убили? — крикнулъ отецъ.
— Да!
Я тоже бросился искать убитую птицу. Илья съ Булькой прибежали тоже.
Но какова была общая досада, когда вальдшнепа никто не могъ найти. Онъ наверное упалъ тутъ; мы видели и слышали его паденiе, но онъ исчезъ, какъ провалился. Отецъ принялся тоже искать, хотя все время смотрелъ на небо. Стемнело и нужно было ехать домой.
Тургеневъ былъ искренно огорченъ и еще разъ повторилъ отцу, выходя изъ леса:
— Другъ мой, вы родились въ рубашке...
Прiехали домой и сели пить чай. Почему-то длинный столъ въ этотъ вечеръ былъ отодвинутъ къ стене. Кажется, кто-то танцовалъ. Отецъ вальсировалъ съ моей матерью, Урусовъ тоже, мы дети тоже. Тургеневъ селъ въ конце стола, и вновь начался почти тотъ же разговоръ, что на «каткахъ».
Помню, что Урусовъ такъ разгорячился во время чая, что стулъ его поскользнулся на паркете, князь полетелъ на полъ, и ноги его ушли подъ столъ. Но и подъ столомъ онъ махалъ указательнымъ пальцемъ и кричалъ оттуда:
— Культура! Культура? Будь она проклята! Есть одна только культура духа и сердца человека!
Все покатились со смеху.
Отецъ смеялся громче, добродушнее и счастливее всее когда то. Все были хоть на время заражаемы этимъ счастьемъ, отъ котораго хохотали и громко спорили, и вальсировали подъ сухую, и пели хоромъ, и гуляли, и жили.
На другой день днемъ мы, деесъ искать убитаго Тургеневымъ вальдшнепа. И я нашелъ его. Онъ застрялъ между двумя осинками, точно въ насмешку. Когда мы принесли его домой Тургенева уже не было въ Ясной.
Я описалъ здесь прiее его примиренiя съ отцомъ.
О прежнихъ ихъ отношенiяхъ я не помню. Но думаю, что соревнованiе, какое было между ними, какъ между двумя писателями, бившими на русское литературное первенство, было всегда страстное и глубокое. Такое соревнованiе могло быть только въ Россiи того времени.