ТОЛСТОЙ И ДЕТИ
26 июня 1907 года гости и обитатели Ясной Поляны не находили себе места от жары. Особенно жарко было около дома. Ослепительно белые стены, отражая солнечные лучи, казалось, веяли зноем. У так называемого «дерева бедных» уже с утра томились просители в ожидании Льва Николаевича. Он совершал в парке свою обычную утреннюю прогулку, подготовляя себя к текущей работе, а может быть, и к предстоящему необычайному свиданию. Его должны были посетить дети из тульских училищ.
Между деревьями мелькнула наконец голубоватая блуза писателя. Он шел тихо, по-стариковски согнувшись. Невдалеке от дома Лев Николаевич снял шляпу и, медленно дыша, остановился. Видимо, он тоже изнемогал от жары. Ворот блузы у него был расстегнут, виски облеплены влажными волосами. Он казался ослабевшим и совсем-совсем стареньким.
Но это еще сильнее влекло к нему…
Увидав томившихся просителей, Лев Николаевич, быть может, вспомнил о своем правиле — «идти навстречу всякому доброму делу, как охотник ищет встречи с дичью», и направился к старому вязу; здесь он, прикрыв голову от солнца, выслушал серьезно и внимательно каждого из просителей и каждому оказал посильную поддержку. Но беседа с просителями, невыносимая жара и продолжительная прогулка, видимо, утомили писателя. И, экономизируя движения, он направился к себе наверх.
На длинной террасе, увитой зеленью, меланхолический слуга начал бесшумно накрывать стол для завтрака.
С разных сторон стали появляться на террасу гости й обитатели Ясной Поляны.
Внезапно из главной аллеи выбежала запыхавшаяся девочка и пронзительно закричала:
— Показались! Идут!
На террасе произошло движение. Заявление девочки означало, что с горы показалось детское шествие, направляющееся в Ясную Поляну.
Гостившие у Толстых художник1, писатель2 и другие устремились с альбомами и фотографическими аппаратами к главной аллее.
Уже издали слышалось нечто необыкновенное. Сотни детей наполнили всю окрестность своими голосами. Набралось около тысячи детей, девочек и мальчиков. Подвинчивая себя дружными криками, они оживленно двигались к Ясной Поляне.
Шествие растянулось почти на версту и издали казалось извивающейся пестрой лентой.
Особенно эффектно было зрелище, когда живая цветная река, пересекши шоссе, потекла извилистым потоком с горы к Ясной Поляне.
Распорядители отбегали в сторону и делали различные замечания.
Чтобы установить некоторый порядок среди кишащего муравейника детей, распорядителям пришла счастливая мысль разделить детей на группы и каждой группе присвоить известный флаг. Это устраняло сумятицу и придавало шествию эффектную красивость.
— Красный флаг, вперед!
Дети с красными ленточками на рукавах выделились из муравейника и, сгруппировавшись около красного флага, быстро делали проверку, все ли в наличности и все ли обстоит благополучно.
Дети, подбадриваемые самым процессом шествия и предстоящим свиданием с Л. Н. Толстым, были радостно оживлены и стройно подвигались к круглым каменным башням, белевшим у входа в Ясную Поляну.
И чем-то особенным веяло от этого необыкновенного шествия русских детей к писателю русской земли.
У башен шествие на минуту закупорилось и вдруг с подмывающими криками «ура» потекло по главной аллее, дробясь разноцветными отражениями в ослепительном зеркале яснополянского пруда…
они начали обгонять друг друга, суетиться и нервничать. Наконец, теснимые задними рядами, дети хлынули неудержимым потоком на площадку перед домом и залили ее.
Разноцветные флаги, цветы, темные шатры пышной зелени,- яркие краски детских нарядов, напряженный гул детских голосов — все это, залитое ослепительным солнечным светом, слилось в одно непередаваемое впечатление.
Площадка перед домом с разбросанными цветными клумбами превратилась в сплошной цветник божьих цветов.
Детский поток все прибывал. И все жадно устремляли взоры на террасу. Но там еще не было знакомого милого лица с белой бородою… Напряжение все росло и взвинчивало всех.
Как он выйдет? Что скажет? В какую форму выльется столь необыкновенное свидание?
Распорядители отдают последние приказы. Фотографы делают стойку. Общее напряжение достигает крайней степени. Наступает критический момент. В темном четырехугольнике дверей показывается знакомая белая голова. На мгновение все замирает…
Лев Николаевич, заложив руку за пояс блузы, тихо подвигается к затихшему морю детских голов и попадает под поток солнечного света. Вся его белая голова как в ореоле. Он бледен и, видимо, взволнован. Но твердо взял себя в руки и, сойдя по ступенькам, сразу перебрасывает мост между собою и учителями-распорядителями. Они, видимо, готовились к чему-то иному, лихорадочно их волновавшему. А вышло совсем другое, исключающее всякое волнение. Надо было поскорее ответить, в котором часу они вышли, какой шли дорогой, и на ряд других самых обыденных житейских вопросов, заданных таким простым, домашним тоном, что, отвечая на них, нельзя было и в свою очередь не войти в такой же обиходно-житейский тон. И незаметно простой и непринужденный тон сделался доминирующим, а возбужденное состояние исчезло само собою.
Дети, чутче взрослых воспринимающие психические эффекты, увидели, что перед ними нет ничего подавляющего и волнующего, а, напротив, есть нечто успокаивающее, особенно этот сутулящийся белый старичок, которого они как будто уже много раз видели и, несомненно, хорошо знают. Все это мгновенно передалось по беспроволочному телеграфу в задние ряды, и распорядителям уже не было никакой надобности прибегать к мерам воздействия. Дети сами себя дисциплинировали и держались с удивительным тактом. Ни одной шокирующей выходки, ни одного диссонанса.
Иностранец не поверил бы, что большинство этих маленьких джентльменов, ведущих себя с такой корректностью, принадлежит к крестьянскому сословию.
Невольно вспомнились вырвавшиеся однажды у Льва Николаевича слова:
— Какие орлы — русские дети!.
И, слегка наклонясь, чтобы удобнее беседовать, Лев Николаевич переходил от группы к группе, завязывая с детьми непринужденные беседы. Но в тоне Льва Николаевича иногда проскальзывал как бы новый оттенок. Казалось, что именно детей-то он и считает за старших и обращается с ними наиболее серьезно, избегая всякого заигрывания и фамильярности. Первое время даже казалось, что Лев Николаевич несколько суховат и не сдабривает своей речи общепринятыми шутливыми нотами.
Но дети, как тонкие психологи, чутко все схватывали и с удивительной быстротою усвоили яснополянский тон и в течение целого дня ни разу не сбивались с него. Они не шумели, не озорничали, но и не стеснялись, не дичились, а вели себя все время как нельзя проще, как будто они были не случайными посетителями Льва Николаевича, а его любящими детьми. И это производило обаятельное, непередаваемое впечатление. Совершалось как бы слияние двух миров — нового и старого…
Пройдя по жаре около трех верст и обливаясь потом, дети наслаждались тенистой прохладой яснополянского парка и быстро начали организовывать различные игры. Между детскими группами то и дело появлялся небольшого роста мальчик с сосредоточенным лицом и просительно повторял озабоченным тоном:
— Господа! Пожалуйста, будьте поаккуратнее и не топчите цветов!.. Господа! Пожалуйста…
И мальчик переходил к другой группе.
Девочки в своих пестрых нарядах, разбившись на группы, казались издали живыми букетами цветов. Они относились несколько иначе ко Льву Николаевичу, нежели мальчики; как только он появлялся среди них, С волнением окружали его тесным венком и не спускали с него блестевших умилением глаз.
Небольшая, лет девяти, девочка с миловидным личиком и прелестными широко раскрытыми немигающими глазами долго ходила за Львом Николаевичем, видимо томясь каким-то непреодолимым желанием. Наконец она не выдержала и, подняв на Льва Николаевича свои немигающие глаза, спросила, растягивая слова:
— Лев Ни-ко-ла-е-вич, ска-жите, пожалуйста, который вам год?
Лев Николаевич наклонился и вздохнул:
— Ужасно много: семьдесят девять!
Девочка, как бы соображая что-то и шевеля губами, опять сказала нараспев;
— А я думала, Лев Николаевич, что вам девяносто семь лет.
— Это ты перепутала цифры, «девять» поставила вместо «семи», а «семь» вместо «девяти».
Но ее, видимо, не удовлетворило это объяснение. Она опять как бы запела:
— Я вас видела, Лев Николаевич, на картинке — там вы моложе и лучше…
Окружающие девочки укоризненно покосились на собеседницу Льва Николаевича. Но он так весело рассмеялся, как будто услышал самый лестный комплимент.
Жара все усиливалась. Мальчики начали импровизировать души и обрызгивали себя водой из дождевых кадок. Лев Николаевич с улыбкой любовался их выдумкой и вдруг сказал призывно:
— Дети, хотите купаться? Мальчики пришли в восторг.
— Хотим, Лев Николаевич! Хотим!
И около Льва Николаевича мигом образовался детский муравейник.
— Тогда идемте! Кто хочет купаться? Идемте к реке. И Лев Николаевич, сразу помолодевший, направился юношески живой походкой с детьми к реке Воронке…
И что за интересная была эта прогулка детей в сопровождении автора «Детства»! По дороге ему удалось завязать ряд летучих бесед с мальчиками. Они уже совсем освоились с ним и относились к нему, как к милому дедушке, и то обгоняли его, то шли рядом, то устремлялись по его сигналу вперебежку, то вступали с ним в интимную беседу, наводя его на новые мысли, относившиеся к. его тогдашней работе — «Книге для детей». Шагая с такой быстротой, что любители-фотографы никак не успевали забегать вперед, Лев Николаевич весело вел веселую компанию извилистыми тропинками через кусты и полянки. Когда они стягивались вокруг него, он рассказывал им разные истории и, очевидно, чувствовал себя среди этой компании, как равный между равными.
Дети заинтересовались белой полотняной шляпой Льва Николаевича, напоминающей глубокую опрокинутую тарелку. И он демонстрирует им на припеке свою шляпу: снимает ее, складывает в комочек, прячет в карман и опять надевает. Беседа не умолкала. Дети тянулись ко Льву Николаевичу.
Вошли в залитую солнцем березовую рощу.
Художник, участвовавший в этом шествии, был поражен красотою зрелища и говорил о нем, как о чем-то сказочном. Быть может, когда-нибудь он и передаст на полотне эту картину.
— Кто скорее добежит до двух берез? — вызывает Лев Николаевич “любителей и хлопает в ладони.— Ну, раз, два, три!
Дети, наполняя рощу звонкими голосами, несутся к указанным березам.
А вот наконец и желанная Воронка, засверкавшая ослепительными зигзагами среди зеленых берегов. Дети устремляются к купальне и берут ее с боя. Распорядители сначала пытались было все устроить по порядку, по группам. Но скоро всем стало ясно, что это невозможно. Дети обливались потом, а Воронка так соблазнительно тянула к себе зеркальною влагой. И через минуту купальня превратилась как бы в бочку с живыми сельдями. Невозможно вообразить, что происходило в ней. Казалось, что там визжало, смеялось и барахталось какое-то многоголовое сказочное существо.
Лев Николаевич, как юноша, бегал то в купальню, то из купальни, заражаясь оживлением своих юных посетителей.
— Нет, вы пойдите туда, в купальню, посмотрите, что там делается,— интригующе говорил он, понукая нас заглянуть в купальню.
Но в купальне была только часть детей. Остальные мальчики, не надеясь на скорую очередь, раздевались на лужайке и бросались в воду прямо с берега. Их примеру Последовали и некоторые из учителей. Лев Николаевич переходил от одной группы к другой, восхищаясь детскими движениями и переговариваясь с купальщиками о глубине реки, о характере дна, о температуре воды и т. п.
— Как красивы крестьянские дети,— произносил он несколько раз, поглядывая на бросающихся в воду мальчиков.
«Войны и мира». И вот ему выпало это счастье. Лев Николаевич стоял на берегу, точно на пьедестале, а учитель, держась колебательными движениями тела на глубине, говорил взволнованным голосом о своей осуществившейся мечте…
” опять бросались в воду, опять плавали, брызгались и, дрожа от охватившего в воде озноба, опять выбегали на лужайку. И тут-то происходили удивительные жанровые сцены! Лев Николаевич стоял среди обнаженных детей, а те, ежась после купания, стуча зубами и сверкая на солнце мокрыми телами, наполняли знойный воздух взрывами дружного смеха. Лев Николаевич устраивал с ними разные гимнастические штуки: заставлял бороться в лежачем положении только при помощи ног, перепрыгивать друг через друга и, к довершению общего удовольствия, собственноручно переворачивал детей в воздухе. От времени до времени Лев Николаевич все-таки заглядывал в купальню, беспокоясь, как бы в такой каше не произошло чего-нибудь.
После купания произошли некоторые осложнения; спеша раздеться, мальчики растеряли свои цветные ленточки, которыми были перевязаны рукава. И Лев Николаевич с таким напряженным усердием разыскивал на берегу утерянные ленточки, а находя их, перевязывал рукава детям с таким радостным оживлением, точно вместе с ленточками завязывал навсегда с детьми узы дружбы.
Все наконец выкупались, освежились, построились в группы и, затянув под руководством главного распорядителя хоровую песню, стройными рядами направились к дому.
Лев Николаевич и несколько человек, поджидая экипаж, медленно поднимались в гору. Между освещенными стволами берез показались лошади. Но вместо линейки выслали почему-то пару верховых лошадей, причем одна из них была горячей крови и заранее обнаруживала протестующие наклонности. Но Лев Николаевич, уступив более смирную лошадь одному из гостей, сам подошел к горячей лошади и заговорил с нею. Но она затанцевала и попятилась. Он подошел к ней ближе и, вдруг, неожиданно для нас, быстрым, молодым движением вскочил в седло. Лошадь завертела крупом и рванулась в сторону, прямо на березу. Мы встревожились. Но Лев Николаевич решительным движением рванул лошадь туда-сюда, нажал ногами, повелительно сказал что-то… И горячая лошадь, к неизреченному нашему удовольствию, пошла мерным, послушным аллюром, как бы «гордясь могучим ездоком». Художник чуть не запрыгал от восторга.
нечто вроде светопреставления с жаждущими чая. Бедные учительницы и учителя сбивались с ног, чтобы ублаготворить всю детвору, томившуюся жаждой. Один студент бегал на кухню и обратно, самоотверженно таская кипящие самовары. Но чтобы напоить тысячу жаждущих, сколько надо было самоваров!
В самый разгар общего оживления, песен и хороводов произошло событие, еще больше сблизившее хозяина Ясной Поляны с его юными гостями. Небо внезапно потемнело, загрохотал гром и как из душа хлынул дождь… Можно себе представить, какая произошла кутерьма, охватившая и гостей и хозяев! Лев Николаевич, не теряясь, начал быстро устраивать прибежище. С удивительной легкостью и энергией он начал сдвигать на террасе столы и стулья, очистив, таким образом, значительное пространство для желающих. При этом случился один эпизод, сильно напугавший видевших это.
Отодвигая в сторону длинный обеденный стол, Лев Николаевич в пылу рвения забыл о висевший над столом лампе и, подняв голову, изрядно ударился. Видевшие это невольно ахнули и бросились к нему. Но он, машинально поднеся руку к ушибленному месту, сейчас же опустил се и продолжал сдвигать мебель, как бы ничего не случилось.
Дети хлынули на террасу, но и здесь держали себя как нельзя лучше, не переходя ни на один шаг за устроенный Львом Николаевичем «барьер» из стульев.
Едва отшумел гром, как опять выглянуло солнце. И в воздухе и на детских лицах сделалось еще светлее. Начался настоящий праздник. Лев Николаевич с семьею и гостями сидел на террасе и, кажется, даже несколько завидовал беззаветной веселости юных гостей. Графиня Софья Андреевна и один любитель-фотограф снимали несколько раз молодую Русь со старой Россией.
Распорядители поблагодарили хозяев за радушие и подали знак детям. Дети с флагами, как с хоругвями, начали проходить мимо Льва Николаевича и, обнажая головы, приветствовать его, как кто мог. Он кланялся и благодарил за посещение, сохраняя наружное спокойствие. Но, видимо, для этого ему нужны были значительные усилия над собою.
Дети все больше и больше намагничивались энтузиазмом.
— Ура! До свидания, милый Лев Николаевич! Никогда вас не забудем! — кричали они, махая фуражками.
Некоторые же не выдерживали наплыва чувств и бросали вверх свои фуражки.
глазами картина: залитая солнечным закатом изумрудная поляна… пестрые группы детей и мелькающие в воздухе фуражки и стелющийся в вечерней прохладе гул детских голосов.
Дети скрылись, а Лев Николаевич все стоял у барьера террасы в той же позе, заложив руку за пояс блузы, и смотрел в глубину темнеющей аллеи. Казалось, он был спокоен и только любовался прелестным вечером. Но кто знает, что происходило в это время в его душе?
Прошла значительная пауза.
Лев Николаевич обернулся и тихо заговорил о несметных возможностях, лежащих в русских крестьянских детях. В голосе его звучали ласково-нежные ноты. Один из гостей, прислушиваясь к доносившемуся издали гулу детских голосов, сказал:
— А вы помните, Лев Николаевич, условленную фразу, произнеся которую Фауст должен был отдать душу Мефистофелю?
— Гм… Никак не могу вспомнить… Гость подсказал:
— «Остановись, мгновенье, ты — прекрасно».
— Да, да, теперь вспомнил,— сказал Лев Николаевич и, сделав паузу, тихо добавил, словно отвечая на скрытую мысль гостя:
— И сегодня, пожалуй, похоже на «прекрасное мгновенье».