Сухотина-Толстая Татьяна Львовна. Воспоминания
О том, как мы с отцом решали земельный вопрос

О том, как мы с отцом решали земельный вопрос

Любовь отца к земле и уважение его к земельному труду были не только принципиальными, но и органическими. До его так называемого переворота, или перелома {Я пишу - "так называемого", потому что я не считаю, чтобы в душе отца родилось что-то новое, не бывшее в нем раньше. Все, что он впоследствии высказал в своих религиозно-философских сочинениях, все это жило в нем всегда и часто выражалось им в его дневниках, художественных произведениях и в его жизни. Только временные наслоения интересов: литературных, семейных, имущественных и других - мешали выбиться наружу во всей полноте его духовной сущности. Когда же таинственная внутренняя работа окончилась и наполнила всю его душу, она легко разбила эту корку и сбросила ее с себя. Не меняя своего пути, он до смерти твердо держался той деятельности, которую он предчувствовал еще в ранней молодости, когда он в своем дневнике писал: "Вчера разговор о божестве и вере, - пишет он 4 марта 1855 года, находясь под Севастополем, - навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я считаю себя способным посвятить жизнь. Мысль эта - основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле... Действовать сознательно к соединению людей с религией - вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня"1.}, отец страстно занимался хозяйством, совершенствуя все его отрасли, насколько это было в его силах. С крестьянским земледельческим трудом он всегда близко соприкасался и часто в нем участвовал. Когда же наступил "перелом", то отец отверг всякую собственность, как денежную, так и земельную. Он ничего не хотел иметь - и со свойственной ему страстностью и горячностью, всеми силами стремился сбросить с себя тяготившее его бремя.

Это было не так легко сделать: у него была жена и девять человек детей, приученных им к той жизни, в которой жили люди его круга.

Моя мать, вышедшая замуж восемнадцати лет за человека, стоявшего выше ее в отношении опыта, возраста, круга и состояния, была отчасти воспитана своим мужем. Она рассказывала, что отец, например, запрещал ей ездить по железной дороге во втором классе, а только в первом. Нам, детям, было дано самое тщательное воспитание и образование. В доме жило не менее пяти воспитателей и преподавателей и столько же приезжало на уроки (в том числе и священник). Мы учились: мальчики - шести, а я - пяти языкам, музыке, рисованию, истории, географии, математике, закону божьему.

Отец был против поступления в среднюю школу не только дочерей, но и сыновей.

В семье чуть ли не с самого рождения первых детей было решено, что когда старший сын - Сережа - достигнет восемнадцати лет, то мы переедем в Москву, а там Сережа поступит в университет, а меня, старшую дочь - на полтора года моложе Сережи - будут вывозить в свет.

Все шло как по-писаному. Отец писал романы и занимался сельским хозяйством, мать рожала и кормила детей, учила старших, переписывала сочинения отца и занималась домашним хозяйством. Жизнь текла ровно и счастливо. Отец был главой семьи, которому все беспрекословно подчинялось.

Но вот в конце семидесятых годов отца стали мучить сомнения. В чем смысл жизни? Так ли он живет, как надо? То ли он делает, что нужно для счастья своего и других?

Эти сомнения и невыносимые душевные страдания, пережитые им в искании смысла жизни, тогда чуть не привели его к самоубийству.

Он с изумительной силой правды описал эти переживания в своих книгах: "Исповедь", "В чем моя вера?" и в неоконченном рассказе "Записки сумасшедшего"2.

Не стану их повторять. Скажу только, что нарушение его душевного равновесия отразилось на строе жизни всей семьи. Отец ушел в интересы, открывшиеся ему новым мировоззрением. Новые люди, совершенно чуждые семье, стали интересовать его и интересоваться им.

По давно данной инерции отец сразу не только не пытался изменить внешней жизни семьи, но в 1882 году он купил и меблировал дом в Москве в Хамовническом переулке. Он же купил нам карету, коляску и двое саней и распорядился о том, каких трех лошадей привести для нас из Ясной Поляны.

Старший брат ходил в университет. А меня вывозили в свет. На первый мой бал вывез меня отец.

Но мало-помалу отцу такая жизнь становилась все более и более невыносимой. Особенно тяжело ему было оставаться земельным собственником. Он призывал семью к тому, чтобы раздать все состояние и идти крестьянствовать.

нас по одному пути - и вдруг все надо сломать и идти совершенно новой, неизведанной дорогой. Особенно недоумевала, огорчалась, раздражалась, пугалась и терялась мать.

Для нее было непонятно, зачем разрушать ту жизнь, в которой она была так счастлива и которая так удачно сложилась.

"Мы все любим друг друга. Он всеми любим и уважаем. Ему все подчиняются, и так хорошо жить, имея такого разумного, любящего руководителя. Он занят любимым литературным делом, оно приносит ему любовь людей, славу и деньги, чего же он ищет?"

С тех пор, как начались "идеи" (как говорила моя мать), все испортилось. Дети, видя, что отец перестал ими руководить, вышли из повиновения. Правительство, почуяв какие-то вредные веяния, насторожилось и, не решаясь трогать самого Толстого, ссылало и заключало близких ему по духу людей. Вместо стройной, счастливой семейной жизни шла борьба, с пререканиями, слезами, взаимными упреками. Кому и зачем это нужно? А потом - какое же право он имеет насильно требовать от нас перемены той жизни, к которой он нас приучал годами? Так рассуждала мать.

Мы, дети, мало понимали то, что происходило, и только страдали от розни отца с матерью. Мы видели, что они оба сильно страдали, часто плакали. Как помочь - мы не знали.

Наконец отец решительно заявил, что он больше не хочет быть собственником, и предложил матери взять все состояние себе. Она от этого отказалась. Тогда отец придумал другой выход: он предложил поступить так, как если бы он умер. Наследники, так же, как и в случае его смерти, должны были разделить его состояние между собой.

Так и было сделано. В 1890 году на страстной неделе съехались в Ясную Поляну все мои братья, чтобы произвести раздел3. Я пишу в своем дневнике 13 мая 1890 года:

"Этого захотел папа, а то, конечно, никто не стал бы этого делать".

Но уже тогда я понимала, как ему это было тяжело. Как-то мы, трое старших: Сергей, я и Илья, пошли к отцу в кабинет, чтобы попросить его сделать оценку всего своего состояния. Мы постучались.

- Кто там?

- Это мы пришли к тебе...

Отец, не дождавшись того, чтобы мы сказали ему, что нам нужно, быстро заговорил.

- Да, да. Я знаю... Надо, чтобы я подписал, что ото всего отказываюсь в вашу пользу...

Он сказал это потому, что это было для него самое тяжелое, и он торопился поскорее свалить с себя это бремя. Я понимала, как тяжело ему было подписывать дарственную на то, что он давно не признавал своим. Даря нам свои земли, дом и деньги, он как бы признавал это своей собственностью.

Как осужденный, он торопился всунуть голову в приготовленную для него петлю, которую он знал, что не минует, - и мы трое, стоявшие над ним, были этой петлей.

Состояние отца было разделено на десять равных частей и распределено по жребию между девятью детьми и матерью. Всем нам этот раздел был очень тяжел. У меня сердце болело за то, что я участвовала в огорчении отца. Я делала это, только надеясь на то, что с этим разделом уничтожится много неприятных ссор и споров в семье.

Моя сестра Маша решительно отказалась от своей части состояния {Моя мать все же предусмотрительно эту часть выделила и вручила ее Маше, когда та выходила замуж и от нее не отказалась.}4.

У каждого человека свои душевные свойства. Есть люди, которые все решают быстро, под влиянием минутного впечатления, не думая о последствиях. О таких людях Н. Н. Гусев в своей книге "Два года с Толстым" приводит следующие слова моего отца, хорошо выражающие мою мысль:

"Всегда страшно бывает за таких людей, которые сразу так горячо берутся: и имение роздал... А после, если у него не хватит сил, он не будет обвинять себя, а будет обвинять то учение, которое он хотел исполнить: будет говорить, что оно неисполнимо..."5

Я принадлежала к последнему разряду людей. Мне очень не хотелось участвовать в разделе. Мне в это время было бы гораздо легче отказаться от отцовского наследства, чем принять его.

Но мне не свойственно поступать под впечатлением минуты, и я сначала решила обдумать свое положение и взвесить свои силы.

В своем дневнике того времени я пишу:

"Я завидовала Маше в том, что она не входила ни во что и отказалась взять свою часть, и я самым добросовестным образом старалась обдумать то, как мне поступить. Я пришла вот к чему:

Во-первых, я не имею права не брать своей части потому, что все равно мне ее отделят и напишут на имя мама, которая будет мне давать доход с нее и, кроме того, хлопотать за меня. А во-вторых, у меня столько требований и так мало от меня пользы, что я сяду кому-нибудь на шею и буду тому в тягость. Мне, прежде всего, надо заботиться о том, чтобы уменьшить свои потребности, а от денег отделаться я всегда сумею. Еще я так плохо умею обходиться с тем, что у меня есть, и так часто я желаю побольше денег, что куда мне отказываться от своей части!"

Я тогда думала, что мне легче будет умерить свои потребности и отделаться от своего состояния, чем это оказалось на самом деле. Я рассуждала так: главное дело моей жизни должно состоять в том, чтобы как можно меньше тратить на себя произведений человеческого труда и как можно больше давать взамен. Если же я теперь, по непосредственному брезгливому чувству, не возьму своей части состояния, то может случиться, - даже наверное случится, - что у меня будут соблазны, и я для удовлетворения этих соблазнов буду способна на какой-нибудь дурной поступок: замужество из-за денег, работа, не соответствующая моим убеждениям, или что-либо подобное.

Итак, я приняла свою часть наследства: имение при деревне Овсянниково в сто восемьдесят десятин вблизи Ясной Поляны и небольшой денежный капитал.

Я продолжала жить в Ясной Поляне. В Овсянниково я поместила сына нашего кучера, который там хозяйничал, но так как дело шло плохо, я сдала землю в аренду крестьянам ближайших деревень и распродала инвентарь.

Помню, как в первый раз мужики принесли мне задаток. В кухне, при нашем поваре Семене Николаевиче, три мужика пришли с деньгами. Один из них, развязавший платок, связанный в узел, выкладывал на стол рубли, двугривенные и даже медные пятаки, серьезно и сосредоточенно пересчитывая их, чтобы не ошибиться. Я стояла и ждала, чтобы он кончил считать, для того, чтобы взять эти заработанные тяжелым трудом рубли и положить их в свой карман. На следующий день я ездила в Овсянниково писать условие с крестьянами.

Мне стало так тяжело, что я в душе решила во что бы то ни стало изменить это положение.

В одиночестве я собиралась обдумать средство избавления от этой тяжести.

Полученные от крестьян деньги я решила им возвратить. А как поступить с Овсянниковым, я не могла придумать.

С отцом я не советовалась, так как хотела сначала одна, только перед своей совестью, обдумать этот вопрос и взвесить свои силы.

Но от чуткого любящего сердца отца я своего настроения скрыть не могла. Он тотчас же почувствовал, что я чем-то озабочена. Вот что он пишет сестре Маше 29 августа 1894 года:

"Вчера Таня ездила в Овсянниково с мужиками писать условие. Мне было грустно за нее, но я старательно молчал. Она, приехавши, была очень грустна. Нынче утром, проходя через ее комнату, я спросил ее: отчего она грустна? Она сказала: "Ото всего, но нет, есть одно". - "Что?" - "Овсянниково. Зачем делать гадости, когда они никому не нужны". И губы вспухли, и она заревела. Оправившись, она сказала, что поговорит со мною об этом. Я придумал ей, как сделать. И сердце радовалось во мне. Но вот прошел день, и она не говорит со мной. Может, она думает, что я забыл (когда я этим только живу), может быть, стыдится. Но это с ней все будет хорошо, потому что она не старается не видеть, чего не хочет"6.

В следующем письме к ней же он пишет:

"С Таней говорили об Овсянникове, и мне очень хочется устроить там так за нее, чтобы деньги за землю шли на общественное дело "a la Henry George" {в духе Генри Джорджа (фр.).}7.

Выливши отцу всю тяжесть, которая меня мучила, я успокоилась. Он объяснил мне свой план, как поступить с землей, и мы поехали с ним в Овсянниково, чтобы передать крестьянам наше предложение. Разговор отца с мужиками довольно точно описан в романе "Воскресение"8.

У меня с души свалилось тяжелое бремя.

Пахотная земля и леса перешли мужикам.

Усадьбу я оставила в своем пользовании, главным образом для того, чтобы там могла поселиться Мария Александровна Шмидт, старый наш друг и верная последовательница взглядов моего отца. Жили в овсянниковской усадьбе и многие другие, нуждавшиеся в помещении.

Я получила много похвал и благодарности за свой поступок. Это лишний раз указало мне на то, как часто люди хвалят или порицают за то, что не достойно ни того, ни другого.

Между прочим, я получила от Л. И. Веселитской {Л. И. Веселитская под псевдонимом "В. Микулич" написала ряд талантливых рассказов: "Мимочка невеста", "Мимочка на водах", "Мимочка отравилась" и проч. В 1914 году ею были изданы воспоминания под названием "Тени прошлого", посвященные Льву Николаевичу, его семье и друзьям.} следующее письмо:

"Несравненная Татьяна Львовна.

Не сердитесь, дорогая красавица и умница, за то, что Якубовский рассказал нам по секрету о Вас. Я в такой радости и в таком восхищении, что не знаю, где мое сердце и цела ли у меня голова. Не слышу ничего, что мне говорят, и не могу ни писать, ни говорить, ни читать раньше, чем не скажу Вам: спасибо за все те чувства, какие Вы вызвали Вашим поступком.

Целую Вас и ужасно счастлива, что Вас видела и знаю.

Все яснее и яснее становится в Ясной то, что должно всем стать ясно. Еще раз крепко целую Вас.

Душою Ваша любящая Вас

Лидия Веселитская"9.

Получив это письмо через несколько месяцев уже после того, как я передала землю крестьянам, я сначала не поняла, что обо мне было рассказано Лидии Ивановне. С тех пор возникли новые события и новые интересы, и этот эпизод отошел на задний план. Кроме того, то, что я сделала для облегчения своей совести, было одним из самых легких поступков в моей жизни и потому меньше всего достойным похвалы. Было много других, которые стоили мне гораздо больших усилий и которые не только не вызывали похвалы, но за которые я часто была порицаема.

В то же время, когда мы с отцом устраивали овсянниковские дела, мне было совершенно безразлично, что говорилось обо мне, я была занята с отцом составлением условия с овсянниковскими и скуратовскими мужиками и ничем иным не интересовалась. Черновик этого условия написан рукой отца со вставками, сделанными мною по его указаниям. Он хранится у меня, как память о тех минутах исключительной близости и любви между мною и отцом, которые мне особенно дорого вспоминать10.

В этом условии я предоставляла всю пахотную и покосную землю в полное распоряжение и пользование двух крестьянских обществ с тем, что они имеют право пахать, сеять и убирать в свою пользу пахотную землю и покосы, пасти свою скотину на полях и лугах и пользоваться в лесу каждые пять лет прочисткой и выборкой сухостойника.

Крестьяне же обязывались: уплачивать в общественную кассу по 6 р. с десятины, унавоживать землю, сторожить лес и платить повинности.

Остаток денег, полученных за аренду, крестьяне обязались употребить на общественные нужды по решению собрания обществ двух деревень.

В конце я просила своих двух наследников, в случае моей смерти, передать землю в полную собственность крестьянам.

Мне было очень хорошо на душе, потому что я видела, что отец рад и крестьяне довольны.

Только через несколько лет я взяла книги Г. Джорджа и добросовестно изучила их.

Когда я поняла систему американского реформатора, меня охватило такое волнение от восторга перед ясной справедливостью этого гениального учения, что мне хотелось поскорее всякому передать то же, что переживала я.

Я уверена в том, что ни один искренний, не предубежденный человек не может не подпасть под очарование той могучей логики, основанной, как все великое, на религиозном принципе, которая выражена в учении Г. Джорджа.

Этот человек выработал свою систему не кропотливой кабинетной работой, а своей жизнью нуждающегося рабочего. Он добыл истину своими личными страданиями. Он сам рассказывает о том, как ему раз пришлось на улице протянуть руку за подаянием на лекарство больной жене. Рабочий вопрос стал для него мучительной дилеммой, и он решил его своей могучей головой и своим благородным, горячим сердцем.

И до сих пор люди боятся довериться тому святому решению земельного вопроса, к которому пришел Г. Джордж. Я не сомневаюсь в том, что все-таки когда-нибудь человечество откроет глаза на этот простой способ всеобщего благополучия, и счастье и богатство человечества увеличится настолько, что не будет, как теперь, умирающих с голода.

Нравственная жизнь, основанная на религиозном принципе, всегда самая выгодная, но проходят века за веками, и люди все еще боятся это признать.

Услышав могучие слова американского реформатора, другая великая душа, - полная той же любви к истине и к людям, - на противоположной стороне земного шара - встрепенулась и откликнулась на них.

С тех пор, как отец прочел книги Джорджа, он ни разу не пропускал случая, чтобы распространять его учение. При мне происходили разговоры на эту тему, и я чутко прислушивалась к ним. Одно меня смущало. Хотя для проведения в жизнь этой системы не было нужды в грубом "отбирании" {При системе Г. Джорджа накладывается единый налог на землю, как на богатство, не произведенное человеческим трудом. Все остальные налоги уничтожаются. Все, что человек производит, принадлежит ему. Всякий, не имеющий сил или возможности платить земельный налог на имеющуюся у него землю, сам отдает ее в общественный фонд. Из этого фонда черпают те, кто хочет пользоваться землей и за нее платить. Человек же, не пользующийся землей, пользуется всеми улучшениями и преимуществами, добытыми на собранные с земельной ренты средства.}, которое, как всякое насилие, было отвратительно отцу, - все же налог с земли должен был собираться правительством. А правительство основано на насилии.

Я сказала об этом отцу. Он ответил мне, что это - то, что и его иногда смущает. Но что при существующем строе - это все же самое лучшее решение земельного вопроса; а кроме того, он представляет себе такой общественный строй, где управление народом будет иное, чем теперь, будет добровольное11.

Тем временем в Овсянникове крестьяне добросовестно исполняли принятые на себя обязательства. Они собирали арендную плату и вносили ее в банк, расходуя ее на общественные нужды. Раз они помогли погорельцам в Скуратове, раз в неурожайный год купили овсяных семян; выкопали пруд.

Доходили до меня слухи, что мужики все еще не вполне доверяют мне и боятся, что я когда-нибудь потребую от них сразу все деньги за все годы аренды.

Но вскоре они увидали, что я не только не требую с них денег, но даже не контролирую их взносов.

Когда они в этом убедились, они перестали платить арендную плату и стали пользоваться землей даром. Некоторые крестьяне стали даже спекулировать землей, получая ее даром и сдавая соседям за плату.

Ко мне стали поступать жалобы, сплетни, доносы. Я тогда была уже замужем и жила вдали от Ясной Поляны. Я наезжала туда на короткий срок и не имела возможности заняться овсянниковскими делами. Кроме того, мне стало досадно на крестьян за их спекуляцию, и я решила согласиться на их просьбу продать им через Крестьянский банк ту землю, которой они пользовались.

В Ясной Поляне получались журналы, специально посвященные пропаганде джорджевской системы, и много его книг, которые под руководством отца переводились на русский язык12. Я читала все, что мне попадалось под руку по этому вопросу.

Прочтя все книги Г. Джорджа, я принялась за сочинения других авторов по тому же вопросу, думая, что я, может быть, найду в них что-нибудь новое или что-нибудь опровергающее его теорию. Затем я достала и прочла критики на Джорджа, думая, что могут быть возражения, которые не пришли на ум отцу и мне.

Но в решении земельного вопроса я ничего не нашла равного Г. Джорджу, а у русских критиков я нашла только вопиющее незнание автора, которого они критиковали.

Прочтя кучу книг, я осталась на своей точке зрения. Проще, яснее, выгоднее, справедливее системы Г. Джордже я ничего не нашла.

Как мне хотелось, чтобы весь мир познакомился с этой системой. Я не сомневалась, что знать ее - значит ей следовать. Но как сделать, чтобы обратить людские глаза на нее?

Я решила написать популярную книгу, излагавшую учение Г. Джорджа.

Мне казалось, что я в силах это сделать. Я знала по себе, как трудно человеку, незнакомому с наукой о политической экономии и не развитому в этой области, сразу охватить и обнять мысль великого американского экономиста-философа. Многие специальные термины темны для непосвященного. Зная, как много мне пришлось прочесть, передумать и расспросить прежде, чем ясно понять Джорджа, я задумала изложить его взгляды общедоступным, понятным всякому рядовому читателю языком.

Много раз я переписывала и переделывала начало своей книги, стараясь просто, ясно, понятно изложить дорогие мне мысли.

Часто меня брали сомнения в том, так ли и то ли я пишу, что нужно, и нужна ли моя работа вообще?

Конечно, лучшим судьей этому был бы мой отец. Но подвергнуть свою книгу его критике мне мешало то, что я знала, что, получив ее от меня, он не будет в состоянии судить о ней свободно и беспристрастно. Я решила послать ему первую часть под псевдонимом.

Я переписала рукопись на ремингтоне и на машине же написала письмо, в котором просила Льва Николаевича Толстого ответить мне в Москву по данному адресу. Подписалась я первым попавшимся именем: П. Полилов13. В Москву же я написала, прося переслать мне письмо по моему деревенскому адресу, как только оно получится.

С величайшим нетерпением я ждала ответа. Он все не приходил. Как раз в эти дни произошла у нас какая-то путаница с почтовыми повестками на заказные письма.

Вместо того чтобы послать к нам, они были пересланы нашим соседям. Я волновалась, всех упрекала и не находила себе места от нетерпения.

Наконец я решила поехать в Ясную Поляну.

Приехала я утром, и так как отец занимался, я не стала отрывать его от работы. У сестры Саши я спросила, что нового в Ясной, какие приходили посетители и какие получались письма. Саша сказала, что между прочими интересными письмами папа получил рукопись и письмо от какого-то Полилова, которые его очень порадовали. Она сказала мне, что он очень хвалил рукопись и написал Полилову длинное письмо, вроде статьи, которое он несколько раз переделывал.

Она дала мне мое же письмо от лже-Полилова с вложенной в него моей рукописью. На конверте рукой отца было написано: "отвечать". "(интересное)".

Я попросила у Саши копию с ответа отца. Она мне его достала и подала. С бьющимся сердцем, в величайшем волнении, я прочла его. Вот оно:

"6 ноября 1909 года, Ясная Поляна.

Петр Александрович,

вопросом политическим, есть, как Вы совершенно верно говорите, вопрос нравственный, вопрос нарушения самых первобытных требований нравственности, и потому вопрос этот не только занимает, но мучает меня, мучает то глупое, дерзкое решение этого вопроса, которое принято нашим несчастным правительством, и то полное непонимание его людьми общества, считающими себя передовыми. Вы можете поэтому представить себе ту радость, которую я испытал, читая Вашу прекрасную статью, так ярко и сильно выставляющую сущность дела.

Вопрос этот так мучает меня, что я на днях видел очень яркий сон, в котором среди общества "ученых", оспаривая их взгляды, излагал тот самый взгляд на существующую вопиющую несправедливость земельной частной собственности, который так прекрасно выражен в Вашей статье. Я кое-как записал этот сон и хотел, исправив, напечатать14. Сон этот мой сбылся в Вас и в Вашей статье.

Помогай Вам бог закончить этот труд, и чем скорее, тем лучше. Знакомы ли вы с Николаевым? {Я не только знала С. Д. Николаева, но получала от него большую помощь, как советами, так и книгами. Он передал мне всю свою библиотеку по земельному вопросу, в которой я черпала многие свои сведения. Покойный С. Д. Николаев, скончавшийся в 1920 году, перевел почти все сочинения Генри Джорджа на русский язык.} Познакомьтесь - это такой знаток Генри Джорджа, и такой страстный сторонник его учения, и такой прекрасный человек, каких редко встретишь.

Очень благодарю Вас за радость, которую Вы мне доставили.

такое же сознательное возмущение народа, живо сознающего совершаемую над ним несправедливость, такое же сознание этой несправедливости в редких лучших представителях богатых классов и такое же грубое, отчасти не умышленное, отчасти умышленное непонимание вопроса в правительстве.

Разница только в том, что тогда для освобождения крепостных был у правительства образец Европы и, главное, Америки, теперь же образца этого нет, а если и есть, то образец этот, состоящий в образовании мелкой частной земельной собственности, не только не освобождает народ от земельного рабства, а, напротив, закрепляет его. И, как всегда, правительственные люди, стоя на самой низкой и нравственной и умственной ступени, в особенности теперь, после победы над революцией, ставшие особенно самоуверенными и дерзкими, не будучи в состоянии ни думать самобытно, ни понимать безнравственности земельной собственности, смело ломают вековые устои русской жизни15 для того, чтобы привести русский народ в то ужасное, безнравственное и губительное состояние, в котором находятся народы Европы. Люди эти не понимают, по своей ограниченности и безнравственности, того, что русский народ находится теперь не в том положении, в котором свойственно заставить его подражать Европе и Америке, а в том, в котором он должен показать другим народам тот путь, на котором может быть достигнуто освобождение людей от земельного рабства. Если, бы правительство,-- не говорю уже было бы умным и нравственным, - но если бы оно было хоть немного тем, чем оно хвалится - было бы русским, оно бы поняло, что русский народ, с своим укоренившимся сознанием о том, что земля божья и может быть общинной, но никак не может быть предметом частной собственности, оно бы поняло, что русский человек стоит в этом важнейшем вопросе нашего времени далеко впереди других народов.

идеалы народа, но поняло бы и то, что то успокоение, умиротворение народа, которого оно добивается теперь неслыханными со времен Иоанна Грозного казнями и всякого рода ужасами, могло бы быть наверное достигнуто тоже одним: осуществлением общего, народного идеала: освобождения земли от права собственности. Не нужно было бы тогда ни царю, ни его министрам, как преступникам, прятаться от народа за тройными стенами стражей. Только объяви манифест, как тогда, при освобождении крепостных, о том, что правительство занято освобождением от земельного рабства, и народ лучше всех стражей охранит правительство, которое он тогда признает своим. Слепота людей нашего так называемого высшего общества - поразительна.

Дума? При всех встречах моих с членами Думы я считал своей обязанностью умолять их о том, чтобы они хотя бы подняли в своей Думе вопрос об освобождении земли от права собственности и о переводе, по Джорджу, налогов на землю. Ответ всегда один: мы не занимались этим вопросом, незнакомы с ним; главное же то, что вопрос этот ни в каком случае не будет принят к обсуждению 16. Очевидно, эти господа слишком усердно заняты молотьбой пустой соломы, чтобы иметь досуг подумать о том, что одно важно и нужно. Они слепые, а что хуже всего, - уверенные, что зрячи.

Так как же мне не радоваться Вашей деятельности! Пожалуйста, пишите мне об успехе Вашей работы.

Дружески, с благодарностью жму вам руку.

7 ноября 09 года

Ясная Поляна"17.

Очень сложные, смешанные чувства поднялись во мне по прочтении этого письма.

Я была в восторге от одобрения отца.

и пропаганда идей Джорджа, а от его же плоти и крови.

Когда встала мать, она тоже рассказала мне о том, что папа все говорит об одной полученной им статье от какого-то Полилова, очень хвалит ее, и что опять начались разговоры о Г. Джордже, который очень ей надоел.

Я с трепетом ждала появления отца. Наконец он вышел из своего кабинета в залу. Мы поздоровались с ним, и он сел завтракать.

Он был очень весел в этот день и рассказывал о том, какие он утром получил письма. Между прочим, один его юный друг только что женился и описывал свою жену в юмористическом тоне. Он писал, что она во всех отношениях идеальная женщина: отлично печет пироги, но логика в ней отсутствует, рубахи у него всегда чистые, но его мысли и идеалы для нее чужды и т. д. Не отвечаю за точность текста письма. Я не читала его, а приблизительно помню в передаче отца. Отец очень смеялся:

- Все вы такие.

После некоторого молчания я спросила его:

- Тебе понравилась статья Полилова?

- Да, очень, а что? Ты его знаешь?

- Да; и, знаешь, это псевдоним. Полилов - женщина.

- Не может быть!

- Нет, правда.

- Кто же?

Я засмеялась.

- Не может быть!!

- Нет, правда.

- Кто же?

- Я.

- Не может быть!!!

Он не упрекнул меня. Но я почувствовала, что я верно угадала, когда боялась его разочарования. Он мне его не показал, но между людьми, которые так близки друг другу, как были мы с ним, никакая тень не может пройти незамеченной.

Мы очень серьезно разговорились с ним о том, как нужно писать книгу, и я изложила ему план своей работы.

Книга должна была состоять из трех частей. Первая часть - принципиальная сторона: безнравственность земельной собственности; вторая - изложение существующих аграрных программ и критика их, и третья - изложение экономической системы Г. Джорджа.

Я запнулась на второй части. Трудно было выбрать то, что считалось по этому вопросу важным. Я достала кучу книг, но сколько бы я ни читала, все еще были какие-то компетентные авторы, которых еще приходилось прочесть. Маркс, Каутский, Конрад Шмидт, Герценштейн, Чернов, Туган-Барановский и многие другие авторы были мною прочитаны или просмотрены. Но так как я не была специально образованной в этой области, мне было трудно ориентироваться в большом количестве этих авторов.

- А где же Полилов? Я так хорошо представил себе его: аккуратный, в синем пиджаке...

Потом прибавил, потрепав меня по голове:

- Ну, если ты не кончишь этой книги, ты будешь настоящей женщиной.

Увы! Я не изменила своему полу. Я осталась настоящей женщиной. И рукопись до сих пор остается неоконченной.

.

Москва

Сноски

Впервые опубликовано в сб. "Толстой и о Толстом. Новые материалы". Ред. Н. Н. Гусев. М, 1924.

1 ПСС, т. 47, с. 38.

2 "Записки сумасшедшего" -- рассказ о пережитом Толстым в 1869 г. в Арзамасе приступе тоски и страха. Написан в 1884 г. Главная мысль рассказа - "жестокий, зверский, оправдываемый людьми небратский склад жизни неизбежно приводит к признанию сумасшедшим себя или всего мира" (ПСС, т. 53, с. 129).

3 Здесь и ниже ошибка памяти Т. Л. Толстой. Съезд детей и раздел имущества происходил не в мае 1890 г., а в июле 1892 г. За год до этого, 8 июня 1891 г., в Ясную Поляну приезжали для переговоров о разделе Сергей и Илья Львовичи, но раздел в это время произведен не был.

4 "Тяжело, мучительно ужасно... Вчера поразительный разговор детей. Таня и Лева внушают Маше, что она делает подлость, отказываясь от имения. Ее поступок заставляет их чувствовать неправду своего, а им надо быть правыми, и вот они стараются придумывать, почему поступок нехорош и подлость. Ужасно. Не могу писать. Уж я плакал, и опять плакать хочется. Они говорят: мы сами бы хотели это сделать, да это было бы дурно. Жена говорит им: оставьте у меня. Они молчат. Ужасно! Никогда не видал такой очевидности лжи и мотивов ее. Грустно, грустно, тяжело мучительно" т. 52, с. 67).

5 Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М, 1973, с. 206.

6 ПСС, т. 67, с. 209.

7 Письмо от 30 августа 1894 г. т, 67, с. 211).

8 См. разговор Нехлюдова с крестьянами деревень Кузминское Паново ("Воскресение", ч. 2, гл. I--IX).

9 Письмо от 22 сентября 1894 г. (ГМТ).

10 "Условия между Т. Л. Толстой и крестьянами деревень Скуратово и Овсянниково" опубликован (ПСС, т. 90, с. 348--349). "Условие" предусматривает передачу крестьянам в аренду на девять лет 135 десятин "пахотной, покосной и лесной" земли с выплатой за нее по 425 руб. в год. Эти деньги крестьяне обязаны употребить на свои общественные нужды, "как-то: содержание сирот, убогих и старых".

11 Т. Л. Толстая дает здесь субъективную и неверную оценку учения Генри Джорджа. Г. Джордж считал экспроприацию земли у народных масс единственной причиной разделения людей на богатых и бедных и делал неверный вывод, будто не пролетарская революция и национализация всех средств производства, а высокий "единый" государственный налог на частную земельную собственность может положить конец обнищанию масс в буржуазном обществе. Основной причиной народной бедности он считал не эксплуатацию трудящихся капиталистами и помещиками, а высокую земельную ренту. Он выступал за национализацию земли государством без ликвидации частного землевладения.

К. Маркс и Ф. Энгельс считали учение Г. Джорджа одной из разновидностей буржуазной экономической науки. Об утверждении Г. Джорджа, будто с превращением земельной ренты в государственный налог исчезнут все беды капитализма, Маркс писал, что это "не что иное, как скрытая под маской социализма попытка и фактически заново укрепить его на еще более широком, чем базисе" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2-е, т. 35, с. 164). В. И. Ленин указывал, что характерной ошибкой Г. Джорджа и других буржуазных национализаторов земли является смешение частной собственности на землю с господством капитала в земледелии (см. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 16, с. 382). В конце жизни и сам Толстой высказал сомнение в эффективности и применимости учения Генри Джорджа к русским условиям.

12 По настоянию и при содействии Толстого были переведены и изданы в "Посреднике" работы Генри Джорджа: "Равные права и общие права", "Прогресс и бедность", "Земельный вопрос" и др.

13 Письмо и рукопись, подписанные "П. Полилов", сохранились в Отделе рукописей ГМТ. "Вчера утром получил прекрасное письмо от Полилова о Г. Джордже и отвечал ему" (запись от 7 ноября 1909 г. - ПСС, т. 57, с. 167).

14 Этот сон Толстой видел 21 октября 1909 г., о чем на другой день записал в дневнике: "Теперь 12-й час. Видел прекрасный сон о том, как я горячо говорил о Г. Джордже. Хочу записать" (ПСС, т. 57, с. 157). В этот же день Толстой сделал первый набросок очерка на эту тему, а в последующие дни дорабатывал его. В окончательном виде очерк "Сон" вошел в трилогию "Три дня в деревне" (см. ПСС,

15 Толстой имеет в виду насильно насаждавшуюся в России "столыпинскую реформу", ставившую целью разрушить крестьянскую общину, выделить из нее - в качестве опоры царизма - класс кулаков и этим ослабить аграрную революцию в деревне. Царское правительство, по мнению В. И. Ленина, стремилось "ускорить полное разорение крестьян, сохранить помещичьи земли, помочь ничтожной кучке богатых крестьян "выйти на хутора", оттягать как можно больше общинной земли" (В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 20, с. 77). Толстого эти действия правительства глубоко возмущали. Он говорил: "Это верх легкомыслия и наглости, с которым позволяют себе ворочать народные уставы, установленные веками... Ведь одно это чего стоит, что все дела решает мир - не один я, а мир - и какие дела! Самые для них важные" (цит. по кн.: Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. М., 1973, с. 243).

16 Толстой говорил об этом с посетившими его в августе 1909 г. видными членами Государственной думы третьего созыва В. В. Тенишевым и В. А. Маклаковым, но от постановки этого вопроса в Думе они отказались (см. письмо Л. Н. Толстого к Н. Н. Гусеву от 27 августа 1909 г. - ПСС, т. 80, с. 73--74).

17 ПСС, т. 80, с. 117--179.