ГЛАВА ХХIII
Отец как воспитатель
Здесь я вернусь назад и постараюсь проследить то влияние, которое имел на меня отец как воспитатель, и припомню, насколько сумею, все то, что запечатлелось во мне в пору моего раннего детства и потом, в тяжелый период моего отрочества, который случайно совпал с коренной ломкой всего мировоззрения отца.
Выше я говорил об "анковском пироге", завезенном в Ясную Поляну моей матерью из семьи Берсов.
Возлагая этот пирог всецело на ответственность мама, я был несправедлив, потому что у моего отца, ко времени его женитьбы, был свой "анковский пирог", которого он, может быть, не замечал, потому что слишком к нему привык.
Этот пирог - это был старинный уклад яснополянской жизни в том виде, в котором застал ее отец еще ребенком и который он мечтал впоследствии воскресить.
В 1852 году, стосковавшись на Кавказе и вспоминая об родной Ясной Поляне, он пишет своей тетушке Татьяне Александровне письмо, в котором рисует "счастье, которое его ожидает":
"Вот как я его себе представляю:
После неопределенного количества лет, не молодой, не старый, я в Ясной Поляне, дела мои в порядке, у меня нет ни беспокойства, ни неприятностей.
Вы так же живете в Ясной. Вы немного постарели, но еще свежи и здоровы. Мы ведем жизнь, которую вели раньше, - я работаю по утрам, но мы видимся почти целый день.
Мы обедаем. Вечером я вам читаю что-нибудь интересное для вас. Потом мы беседуем, я рассказываю вам про кавказскую жизнь, вы мне рассказываете ваши воспоминания о моем отце, матери; вы мне рассказываете "страшные истории", которые мы прежде слушали с испуганными глазами и разинутыми ртами.
Мы вспоминаем людей, которые нам были дороги и которых больше нет.
Вы станете плакать, и я тоже, но слезы эти будут успокоительны; мы будем говорить о братьях, которые будут к нам приезжать время от времени, о дорогой Маше1*, которая также будет проводить несколько месяцев в году в любимой ею Ясной, со всеми своими детьми.
У нас не будет знакомых, никто не придет нам надоедать и сплетничать.
Это чудный сон. Но это еще не все, о чем я позволяю себе мечтать.
Я женат. Моя жена тихая, добрая, любящая; вас она любит так же, как и я; у нас дети, которые вас зовут бабушкой; вы живете в большом доме наверху, в той же комнате, которую прежде занимала бабушка2*.
Весь дом содержится в том же порядке, какой был при отце, и мы начинаем ту же жизнь, но только переменившись ролями.
Вы заменяете бабушку, но вы еще лучше нее, я заменяю отца, хотя я не надеюсь никогда заслужить эту честь.
Жена моя заменяет мать, дети - нас.
Маша берет на себя роль двух теток3*4* заменяет Прасковью Исаевну.
Не будет только хватать лица, которое взяло бы на себя вашу роль в жизни нашей семьи.
Никогда не найдется душа такая прекрасная и такая любящая, как ваша. У вас нет преемников. Будут три новых лица, которые будут иногда появляться среди нас, - это братья, особенно один, который часто будет с нами, - Николенька, старый холостяк, лысый, в отставке, всегда такой же добрый, благородный.
Я воображаю, как он будет, как в старину, рассказывать детям своего сочинения сказки, как дети будут целовать у него сальные руки (но которые стоят этого), как он будет с ними играть, как жена моя будет хлопотать, чтобы сделать ему любимое кушанье, как мы с ним будем перебирать общие воспоминания о давно прошедшем времени, как вы будете сидеть на своем обыкновенном месте и с удовольствием слушать нас; как вы нас, старых, будете по-прежнему называть "Левочка", "Николенька" и будете бранить меня за то, что я ем руками, а его за то, что у него руки не чисты.
Если бы меня сделали русским императором, если бы мне дали Перу, одним словом, если бы волшебница пришла ко мне с своей палочкой и спросила меня, чего я желаю, - я, положа руку на сердце, ответил бы, что желаю, чтобы эти мечты могли стать действительностью.
Знаю, вы не любите загадывать, но что же тут дурного? А это так приятно. Я боюсь, что это слишком эгоистично и что я вам уделил мало места в этом сча-стьи. Я опасаюсь, что прошлые несчастья оставили слишком чувствительный след в вашем сердце и это помешает вам отдаться будущему, которое составило бы мое счастье. Дорогая тетенька, скажите, были бы вы счастливы? Все это может случиться, и надежды так утешительны.
Снова я плачу. Зачем я плачу, думая о вас? Это слезы радости; я счастлив от сознания своей любви к вам, какие бы несчастья ни случились, я не сочту себя вполне несчастным, пока вы живы. Помните ли вы нашу разлуку у Иверской часовни, когда мы уезжали в Казань? Тогда, как бы по вдохновенью, в самую минуту разлуки, я понял, кем вы были для меня, и, хотя еще ребенок, слезами и несколькими отрывочными словами я сумел дать вам понять, что я чувствовал. Я никогда не переставал вас любить; но чувство, которое я испытывал у Иверской, и теперешнее совсем иное, теперешнее гораздо сильнее, более возвышенное, чем в какое-либо другое время.
Сознаюсь вам в одном, чего стыжусь, но должен сказать вам это, чтоб освободить свою совесть. Раньше, читая ваши письма, в которых вы говорили о ваших чувствах ко мне, мне казалось, что вы преувеличиваете. Но только теперь, перечитывая их, я понимаю вас, вашу безграничную любовь к нам и вашу возвышенную душу. Я уверен, что всякий другой, читая это письмо и предыдущее, сделал бы мне тот же упрек. Но я не жду этого от вас, вы меня слишком хорошо знаете, и вы знаете, что, быть может, единственное мое доброе качество - это чувствительность. Этому качеству я обязан счастливейшими минутами моей жизни. Во всяком случае, это последнее письмо, в котором я позволяю себе выразить столь напыщенные чувства. Напыщенные для равнодушных, но вы сумеете их оценить.
Прощайте, дорогая тетенька, надеюсь через несколько дней снова увидеть Николеньку, тогда напишу вам"1.
Ровно через десять лет после этого письма отец женился, и мечты его почти все осуществились так, как он этого желал.
Не было только большого дома с бабушкиной комнатой и брата Николеньки с грязными руками, который умер за два года до этого, в 1860 году.
В своей семейной жизни отец видел повторение жизни своих родителей, и в нас, детях, он хотел искать повторения себя и своих братьев.
Так началось наше воспитание, и так оно продолжалось до середины семидесятых годов.
Мы росли настоящими "господами", гордые своим барством и отчуждаемые от всего внешнего мира.
Все, что не мы, было ниже нас и поэтому недостойно подражания.
Я начал интересоваться деревенскими ребятами только тогда, когда стал узнавать от них некоторые веши, которые я раньше не знал и которые мне было запрещено знать.
Мне было тогда около десяти лет. Мы ходили на деревню кататься с гор на скамейках и завели было дружбу с крестьянскими мальчиками, но папа скоро заметил наше увлечение и остановил его.
Так мы росли, окруженные со всех сторон каменной стеной англичанок, гувернеров и учителей, и в этой обстановке родителям было легко следить за каждым нашим шагом и направлять нашу жизнь по-своему, тем более что сами они совершенно одинаково относились к нашему воспитанию и ни в чем еще не расходились.
Кроме некоторых уроков, которые папа взял на себя, он обращал особенное внимание на наше физическое развитие, на гимнастику и на всякие упражнения, развивающие смелость и самодеятельность.
Одно время он каждый день собирал нас в аллею, где была устроена гимнастика, и мы все, по очереди, должны были проделывать всякие трудные упражнения на параллелях, трапеции и кольцах.
Самое трудное - это был прием на трапеции с пролезанием через спину, который назывался "Михаил Иванович".
Когда собирались идти гулять или ехать верхом, папа никогда не ждал тех, которые почему-либо опаздывали, а когда я отставал и плакал, он передразнивал меня: "Меня не подождали", а я ревел еще больше, злился-- и все-таки догонял.
Слово "неженка" было у нас насмешкой, и не было ничего обиднее, чем когда папа называл кого-нибудь из нас "неженкой".
Я помню, как бабушка Пелагея Ильинична один раз поправляла лампу и взяла в руки горячее стекло. Она обожгла себе пальцы до волдырей, но стекло не бросила, а осторожно поставила его на стол. Папа это видел, и потом, когда ему понадобилось упрекнуть кого-то из нас в малодушии, он вспоминал этот случай и приводил нам его в пример: "Вот удивительная выдержка. Ведь тетенька имела право бросить стекло на пол; стекло стоит пять копеек, а тетенька, хотя бы даже своим вязанием, зарабатывает каждый день в пять раз больше,-- и то она этого не сделала. Вся обожглась, а не бросила. А ты бы бросил. Да и я, пожалуй, бросил бы", - говорил он, восхищаясь ее терпением.
Папа почти никогда не заставлял нас что-нибудь делать, а выходило всегда так, что мы как будто по своему собственному желанию и почину делали все так, как он этого хотел.
Мама часто бранила нас и наказывала, а он, когда ему нужно было заставить нас что-нибудь сделать, только пристально взглядывал в глаза, и его взгляд был понятен и действовал сильнее всякого приказания.
Вот разница между воспитанием отца и матери: бывало, понадобится на что-нибудь двугривенный. Если идти к мама, она начнет подробно расспрашивать, на что нужны деньги, наговорит кучу упреков и иногда откажет Если пойти к папа, он ничего не спросит, только посмотрит б глаза и скажет: "Возьми на столе".
И, как бы ни был нужен этот двугривенный, я никогда не ходил за ним к отцу, а всегда предпочитал выпрашивать его у матери.
Громадная сила отца как воспитателя заключалась в том, что от него, как от своей совести, прятаться было нельзя.
Он все знал, и обманывать его было то же самое, что обманывать себя. Это было и тяжело и невыгодно.
Особенно ярко отразилось на мне влияние отца в вопросе о женитьбе и в отношении моем к женщинам до брака.
Иногда какая-нибудь мелочь, какое-нибудь случайное слово, сказанное человеку кстати, оставляет глубокий след и потом влияет на всю его жизнь.
Так было и со мной.
Как-то утром бегу я вниз по длинной прямой лестнице ясенского дома, перескакивая сразу по две ступеньки, и, по всегдашней привычке, последние несколько ступеней спрыгиваю смелым и ловким гимнастическим прыжком.
Мне было лет шестнадцать, я был силен, и прыжок вышел действительно красив.
В это время навстречу мне шел отец: увидав мой стремительный размах, он остановился перед лестницей и расставил руки, чтобы поддержать меня, если я не удержусь на ногах и упаду.
Я ловко присел на обе ноги, поднялся перед ним и поздоровался.
- Экий ты молодец, - сказал он, улыбаясь и, очевидно, любуясь моей юношеской энергией, - в деревне такого молодца давно бы женили, а ты вот не знаешь, куда силы девать.
Я ничего не ответил, но эти слова произвели на меня впечатление громадное.
Меня поразил не упрек отца в бездеятельности, а для меня было ново то, что я действительно дорос до того, что меня "женить пора".
Я знал, что отец очень ревниво относился к целомудрию молодых людей, знал, как он ценил в этом отношении чистоту, и поэтому ранняя женитьба показалась мне наилучшим решением этого трудного вопроса, мучающего всякого думающего мальчика в пору его возмужалости.
Я не могу предполагать, чтобы отец, сказав мне эту фразу, предвидел то впечатление, которое она на меня произведет, но несомненно, что эти слова были сказаны от всего сердца, и поэтому они оставили во мне громадный след,
----------------
Через два-три года после этого, когда мне было уже восемнадцать лет и мы жили в Москве, я увлекся знакомой барышней, Софьей Николаевной Философовой, и почти каждую субботу ходил в гости к ее родителям.
Отец видел это и молчал.
Как-то раз он собрался идти гулять, и я попросил позволения пойти вместе с ним.
Так как в Москве я гулял с ним очень редко, он понял, что я хочу с ним говорить о чем-нибудь серьезно, и, пройдя немного молча и, очевидно, чувствуя, что я робею и не решаюсь заговорить первый, он как бы невзначай спросил меня:
- Что это ты часто ходишь к Философовым?
Я ответил, что мне очень нравится старшая дочь.
- Что же ты, жениться хочешь?
- Да.
- А хорошая она? Ну, смотри, не ошибись - и ее не обмани, - сказал он как-то особенно мягко и задумчиво.
Я сейчас же отстал от отца и, счастливый, побежал по Арбату домой.
Мне было приятно, что я сказал ему правду, и его теплое, осторожное отношение укрепило мое чувство к отцу, которому я был бесконечно благодарен за его сердечность, и к ней, которую я с этого момента полюбил еще больше и еще тверже решил не обмануть.
Деликатность отца в отношении с нами доходила до застенчивости.
Были вопросы, которые он не решался затрагивать, боясь этим сделать больно.
Я не забуду того, как один раз в Москве он сидел и писал в моей комнате за моим столом, а я невзначай забежал туда для того, чтобы переодеться.
Моя кровать стояла за ширмами, и оттуда я не мог видеть отца.
Услыхав мои шаги, он, не оборачиваясь, спросил:
- Илья, это ты?
- Я.
- Ты один? Затвори дверь. Теперь нас никто не услышит, и мы не видим друг друга, так что нам не будет стыдно. Скажи мне, ты когда-нибудь имел дело с женщинами?
Когда я ему сказал, что нет, я вдруг услыхал, как он начал всхлипывать и рыдать, как маленький ребенок.
Я тоже разревелся, и мы оба долго плакали хорошими слезами, разделенные ширмами, и нам не было стыдно и было так хорошо, что я эту минуту считаю одной из самых счастливых во всей моей жизни.
Никакие доводы, никакие рассуждения не могли бы дать мне того, что я пережил тогда.
----------------
упрекал в непоследовательности.
От этого времени у меня сохранились некоторые его письма.
Первое письмо написано из Ясной в начале октября 1884 года, когда я с братьями Сережей и Левой жили втроем в Москве.
"Илья Львович, здравствуйте. Собака препротивная, но так как твое счастье жизни сосредоточено в ней, то ее оставят. Свойства ее таковы: вальдшнепов она не чует, а выстрел чует, и как только услышит, то бежит домой стремглав, Это сообщил мне Давыдов, ходивший с ней. Сапоги, мама говорит, надо починить, а новые к весне. Как ты поживаешь? О твоем времяпрепровождении, помимо гимназии, я не имею никакого представления, А желал бы иметь. У тебя ведь неожиданные и необитаемые Толстые с театрами и Головины с музыкой появляются. Вчера я поехал на почту н вижу, бегут девчонки на гору у деревни. Куда вы? Пожар. Я выехал на гору - горит у Бибикова. Я поехал - горит рига, амбар, хлеб и сто пятьдесят ящиков с яблоками. Подожгли. Зрелище было, странно сказать, более комическое, чем жалкое. Мужики ломают, хлопочут, но, очевидно, видят это с удовольствием. Начальство, в том числе Федоров-урядник, старшина с брюхом - командуют. Какие-то необитаемые помещики, в том числе Хомяков, сочувствуют. Два попа сочувствуют. Алешка Дьячок и его брат с необыкновенными кудрями, только что вернувшийся из хора Славянского - сочувствуют. А яблоки пекутся, и мужики, очевидно, одобряют. Напиши же мне так, чтобы я понял немножко твое душевное состояние. (Я уверен, что ты бы подружился с Алешкиным братом от Славянского. Очень волосы хороши - как копна. Папильотки действуют.)"2
Второе (открытка) написано отцом из Ясной осенью 1886 года, когда он тяжело болел ногой, а мы, старшие сыновья, жили в Москве с Николаем Николаевичем Ге (сыном).
"Вам пишут каждый день, и все знаете обо мне. Пишу сам "для прочности". Общее состояние хорошо. Если на что жаловаться, то на сон, вследствие чего голова не свежа и не могу работать. Лежу и слушаю женский разговор и так погружен в женский лик, что уже сам начинаю говорить: "Я спала". А на душе мне хорошо, немного иногда тревожно о ком-нибудь из вас, о душевном вашем состоянии, но не позволяю этого себе и жду и радуюсь на течение жизни. Вы только поменьше предпринимайте, а живите только бы без дурного, и выйдет прекрасно. Целую вас и Колечку"3.
К тому же времени относится следующее письмо:
"Написал тебе сейчас, милый друг Илья, письмо, правдивое по моему чувству, но, боюсь, несправедливое, и не послал. Я говорил там неприятности, но я не имею на это права. Я не знаю тебя, как хотел бы и как нужно мне тебя знать. И в этом виноват я. И хочу это поправить. Многое я знаю в тебе, что мне не нравится, но не знаю всего. Насчет поездки твоей думаю, что в вашем положении учащихся - не в одной гимназии, но в возрасте учащегося - лучше меньше суетиться, потом всякие денежные бесполезные расходы, от которых легче воздержаться, - безнравственны, по моему мнению, и по твоему, если только ты подумаешь. Если приедешь, я для себя буду рад, если только ты не будешь неразлучен с Головиным.
Так делай как знаешь. - А работать тебе надо и головой, думать, читать, - и сердцем, то есть разбираться в том, что точно хорошо и что дурно, хотя и кажется, что хорошо. Целую тебя. Л. Т."4.
"Милый друг Илья.
Все мне кто или что-нибудь да мешает отвечать на твои важные и дорогие для меня письма, - особенно последнее.
То был Бутурлин, то нездоровье, бессонница, то сейчас приехал Джунковский, товарищ Хилкова, о котором я писал тебе. Он сидит за чаем и говорит с дамами (все не понимая друг друга), а я ушел и хочу хоть что-нибудь написать из всего, что я о тебе думаю.
Положим, что Софья Алексеевна запрашивает4*
Берег, собственно, один - честная, добрая жизнь себе на радость и на пользу людям. Но есть не добрая жизнь, так услащенная, такая общая всем, что если держаться ее, то не заметишь того, что это не добрая жизнь, и мучаешься одной совестью, если она есть; но если отстать от нее и не пристать к настоящему берегу, то будешь мучиться и одиночеством и упреками, что отстал от людей, и совестно. Одним словом, я хочу сказать, что нельзя желать быть немножко добрым, нельзя прыгать в воду, не умея плавать. Надо быть правдивым, желать быть и добрым вовсю. А чувствуешь ли ты это в себе? Все это я говорю к тому, что суждение княгини Марии Алексеевны5* о твоей женитьбе известное: жениться молодым без достаточного состояния. Пойдут дети, нужда, прискучат друг другу через один-два года, десять лет, пойдут ссоры, недостатки, - ад. И во всем этом княгиня Марья Алексеевна совершенно права и предсказывает верно, если только у этих женящихся людей нет другой одной-единственной цели, неизвестной княгине Марье Алексеевне - и цели не головной, не рассудком признаваемой, а составляющей свет жизни и достижение которой волнует более, чем все другое. Есть это у вас - хорошо, женитесь сейчас же, и Марья Алексеевна останется в дураках. А нет этого, из ста шансов девяносто девять, что, кроме несчастья, от брака ничего не выйдет. Говорю тебе от всей души. И ты также всей душой прийми мои слова и взвесь их. Кроме любви моей к тебе как к сыну, есть еще любовь к тебе как к человеку, стоящему на распутье. Целую тебя, Лелю, Колечку и Сережу, если он вернулся. Мы живы и здоровы"5.
К тому же времени относится и следующее письмо: "Получили твое письмо к Тане, милый друг Илья, и вижу, что ты идешь все вперед к той же цели, которая поставилась тебе, и захотелось мне написать тебе и ей (потому что ты, верно, ей все говоришь), что я думаю об этом. А думаю я об этом много и с радостью и страхом-- вместе. Думаю я вот что: жениться, чтобы веселее было жить, никогда не удастся. Поставить своей главной, заменяющей все другое, целью женитьбу - соединение с тем, кого любишь, - есть большая ошибка. И очевидная, если вдумаешься. Цель - женитьба. Ну, женились, а потом что? Если цели жизни другой не было до женитьбы, то потом вдвоем ужасно трудно, почти невозможно найти ее. Даже наверное, если не было общей цели до женитьбы, то потом уж ни за что не сойдешься, а всегда разойдешься. Женитьба только тогда дает счастье, когда цель одна, - люди встретились по дороге и говорят: "Давай пойдем вместе". - "Давай", - и подают друг другу руку, а не тогда, когда они, притянутые друг к другу, оба свернули с дороги.
В первом случае будет вот так.
Все это потому, что одинаково ложное понятие, разделяемое многими, то, что жизнь есть юдоль плача, как и то понятие, разделяемое огромным большинством понятие, к которому и молодость, и здоровье, и богатство тебя склоняют, что жизнь есть место увеселения. Жизнь есть место служения, при котором приходится переносить иногда и много тяжелого, но чаще испытывать очень, много радостей. Только радости-то настоящие могут быть только тогда, когда люди сами понимают свою жизнь как служение; имеют определенную, вне себя, своего личного счастия цель жизни.
Обыкновенно женящиеся люди совершенно забывают это.
Так много предстоит радостных событий женитьбы, рождение детей, что, кажется, эти события и составляют самую жизнь. Но это опасный обман. Если родители проживут и нарожают детей, не имея цели в жизни, то они отложат только вопрос о цели жизни и то наказание, которому подвергаются люди, живущие не зная зачем, они только отложат это, но не избегнут, потому что придется воспитывать, руководить детей, а руководить нечем. И тогда родители теряют свои человеческие свойства и счастие, сопряженное с ними, и делаются племенной скотиной.
Так вот я и говорю: людям, собирающимся жениться именно потому, что их жизнь им полною, надо больше, чем когда-нибудь, думать и уяснить себе, во имя чего живет каждый из них. А чтобы уяснить себе это, надо думать, обдумать условия, в которых живешь, свое прошедшее, расценить в жизни все, что считаешь важным, что не важным, узнать - во что веришь, то есть что считаешь всегдашней, несомненной истиной и чем будешь руководствоваться в жизни. И не столько узнать, уяснить себе, но испытать на деле, провести или проводить в свою жизнь, потому что пока не делаешь того, во что веришь, сам не знаешь, - веришь ли или нет. Веру твою я знаю, и вот эту веру или те стороны ее,: которые выражаются в делах, тебе и надо больше, чем когда-нибудь, именно теперь уяснить себе, проводя ее в дело.
Вера в то, что благо в том, чтобы любить людей и быть любимыми ими.
Первое, чтобы быть в состоянии любить людей и быть любимыми ими, надо приучать себя как можно меньше требовать от них, потому что, если я много требую и мне много лишений, я склоняюсь не любить, а упрекать, - тут много работы.
Второе, чтобы любить людей не словом, а делом, надо выучить себя делать полезное людям. Тут еще больше работы, особенно для тебя в твои года, когда человеку свойственно учиться.
Третье, чтобы любить людей и быть любимыми ими, надо выучиться кротости, смирению и искусству переносить неприятных людей и неприятности, искусству всегда так обращаться с ними, чтобы не огорчать никого, а в случае невозможности не оскорбить никого, уметь выбирать наименьшее огорчение. И тут работы еще больше всего, и работа постоянная от пробуждения до засыпания. И работа самая радостная, потому что день за днем радуешься на успехи в ней и, кроме того, получаешь незаметную сначала, но очень радостную награду в любви людей.
Так вот я советую тебе и вам обоим как можно сердечнее и думать и жить, потому что только этим средством вы узнаете, точно ли вы идете по одной дороге и вам хорошо подать друг другу руки или нет, и вместе с тем если вы искренни, то приготовите себе будущее.
Les extremes le touchent6*. Самая эгоистическая и гадкая жизнь есть жизнь двух людей, соединившихся для того, чтобы наслаждаться жизнью, и самое высокое призвание людей, живущих для того, чтобы служить богу, внося добро и мир, и для этого соединившихся друг с другом. Так ты не спутайся - то, да не то. Почему же человеку не избирать высшего. Но только, избрав высшее, надо точно всю душу положить в него, а не немножечко. Немножечко ничего не выйдет. Ну вот, устал писать, а еще хотелось сказать.
Целую тебя" 6,
В другом письме того времени отец писал о моей невесте.
"... Ее связывают с тобой две вещи: убеждения - вера и любовь. По-моему, и одной довольно. Настоящая истинная связь - это любовь человеческая, христианская; если это будет и на ней еще вырастет любовь-влюбленье, то прекрасно и твердо. Если будет любовь одна - влюбленье, то это не то что дурно, но и хорошего нет, но все-таки возможно. И при честных натурах с большими борьбами можно прожить и с этой. Но если ни того, ни другого, а только pretexte7* того и другого, то это, наверно, плохо. Тебе советую быть как можно строже к себе и знать, во имя чего ты действуешь"7,
1. Из письма к Т. А. Ергольской 12 января 1852 года (см. Л. Н. Толстой, т. 59, стр. 159--162). Перевод И. Л. Толстого.
2. Из письма к С. Н. и И. Л. Толстым, сентябрь 1884 года (Л. Н. Толстой, т. 63, стр. 188).
4. Письмо предположительно отнесено к 1886 году (Л. Н. Толстой, т. 63, стр. 449).
5. Письмо от октября 1887 года (Л. Н. Толстой, т. 64, стр. 115--116).
6. Письмо к И. Л. Толстому от октября 1887 года (Л. Н. Толстой, т. 64, стр. 117).
7. Из письма к И. Л. Толстому от октября 1887 года (Л. Н. Толстой, т. 64, стр. 119).
(Прим. автора.)
2* Пелагея Николаевна, мать Николая Ильича. (Прим. автора.)
3* Пелагея Ильинична Юшкова и Александра Ильинична Остен-Сакен.
4* Агафья Михайловна. (Прим. автора.)
4* Я писал отцу, что мать моей невесты не разрешает мне жениться раньше двух лет. (Прим. автора.)
(Прим. автора.)
6* Крайности сходятся (франц.).