ИЗ «ДНЕВНИКА»
Стоит удушающая жара. Работал с раннего утра до 9 часов, затем <...> в город, чтобы проститься со своими, которые на долгое время уезжают в Веймар и Рудольштадт.<...>
На вокзале мы встретили много знакомых. Среди них также супругу великого князя Константина, готовящуюся вместе с высокопоставленными господами1 к отъезду. <...>
Низкий поклон моему господину, и я возвратился в город, в то время как высокие персоны поехали в Вильгельмсталь.<...>
Визит к генералу Галахову. Я нашел его со свояченицей у его зятя Швендлера2 в саду. Галахов — старый генерал николаевской школы, который поэтому в настоящее время более или менее подходящ. Знатный русский, некогда у власти. Глава петербургской полиции. Его супруга не имеет ничего русского. Внешние, но тонкие, почти лукавые чувственные черты. Ее дочери некрасивы3<...>. Младшие дети, как дрессированные карлики. Маленькие дети старых родителей <...>
Там я нашел графа Толстого4. Русский, исключительно образованный. Он служил в артиллерии во время кампании в Крыму, сейчас писатель. Говорили о немецкой литературе, в этом он оказался очень сведущ. О Вартбурге он не знал ничего, кроме оперы «Тангейзер»5, поэтому я должен был сообщить ему некоторые фактические подробности и рассказать ему о замке. Это побудило его последовать в замок, о котором он не имел представления. Мы ехали верхом вместе с одним архифилистером, с торгашеской душонкой, который из-за своего осла привязался к нам. Он, казалось, был занят собой и своим ослом, так что нас почти не замечал. Он завидовал сыпавшимся на нашего осла ударам и ругал мальчика за то, что тот охотнее бьет наших ослов, чем его. — Он должен бить и его осла, иначе он слезет и ничего не заплатит. — Если б я мог, я бы отбил охоту у этого двуногого осла кататься верхом.
Мы разговаривали тем временем о Севастополе и о генерале Шульце, брате моего друга6, которого Толстой прекрасно знал: «Шульце был героем на войне, как и в обыденной жизни. На бастионе он играл в шахматы с молодыми офицерами, один из которых был сражен ядром. — На его месте я бы чувствовал угрызения совести. — Своею жизнью можно рисковать, других — нет». — Навстречу шел мой мул. Толстой вскочил в седло и приласкал мула.
Было видно — прирожденный всадник. Когда мы поднялись наверх, он все время восхищался. Я сам провел его по всем помещениям. — «Такое могут создать только немцы. Немец владеет не только техническим мастерством, но повсюду наполняет свое творение мыслью и поэзией. Мне открылось нечто новое. Такого я еще никогда не видел. Это одно из величайших созданий. Честь немцам, честь их властителям, которые дают возможность создавать подобное»7, — были его слова. Между тем над балконом взошла луна, освещая еще не погрузившиеся во тьму окрестности. Какой поэзией, каким волшебством я был объят. Мы обменивались нашими взглядами на поэзию и ее проявление в жизни. Мы были согласны друг с другом, и он приводил изречения многих классиков, которые думали подобно нам.
Гете говорит, что человеческая душа страдает, когда зрит величие природы, но эта боль настолько возвышает душу человека, что становится возможным постижение великого8.
Я говорил, что человеку нужно время, дабы обрести некий масштаб, а с ним и способность оценки, но в первую очередь он должен привести в гармонию с тем, что он видит, свой внутренний мир, дабы почувствовать одухотворенность его окружения и смысл своего суждения. Наедине с самим собою это удается легче всего. Возвысь себя к богу, достигни гармонии с ним в самом себе, и ты скорейшим образом достигнешь так гармонии с его творениями.
Толстой говорил, что бледный свет луны легко возбуждает мир наших ощущений. — И я добавил, что ее лик потому возбуждает столько доверия, так как мы убеждены, что она единственная, кто не предает того, что ей доверяют. — Я думаю, кроме радостей любви, мы других радостей ей обычно не поверяем. Мы потом пошли в сад и долго еще сидели за стаканом сахарной воды, оживленно беседуя на разные темы.
Толстой показался мне приверженцем весьма свободных взглядов. Он говорил, что законы и правление должны быть строгими, но нравы — свободными. Швейцария не является свободной, потому что нравы в ней скованы обычаями. Он доказал мне это на нескольких примерах и сказал, что Петербург более свободен в своих нравах, чем Швейцария9. В Петербурге уже отдают предпочтение интеллектуальной личности — мужчине или женщине, — а не разукрашенному орденами старому генералу. Политические отношения в Германии его особенно интересуют, но демократическому элементу он придает большее значение, чем следует. Последнее, правда, существует, но не имеет под собой почвы. Те, кто пострадал под бременем последних лет и сознают нынешние преимущества, относятся к демократии равнодушно. Бюргерство как представитель низших сословий ничего не хочет знать о демократии и подавляет их, чтобы они не активизировались. Наша демократия состоит из нескольких разумных голов и ослепленных ими низов. Разумные головы защищают консерватизм и предоставляют каждому сословию его права. В этом случае опасаться нечего. Правда, нарушены интересы рыцарства, что не могло не отомстить за себя10.
Мы заговорили об искусстве: немецкое искусство всегда впереди, поскольку оно масштабнее, чем упорядоченное, в нем есть еще чувство и богатство идеи. Мы, немцы, как говорят французы, плохие живописцы. Почему? Богатству мыслей немца больше соответствует контур, эскиз. Француз, которому раз в два года приходит мысль об искусстве, может потом рисовать подряд два года. — Французы, сказал Толстой, почти все имеют одинаковые суждения. И их первое суждение всегда правильно, если даже и поверхностно.
В разговоре о политике Толстой упомянул, что добро способствует единению немногих людей, зло же может соединить их в толпу. Только насилие или хитрость образуют толпу, одиночек объединяет сердце11.
Бернгард фон Арнсвальд (1807—1877) — майор, комендант замка в Вартбурге; встречался с Толстым во время его поездки по Германии в 1857 г. Фон Арнсвальд, аристократ по происхождению и убеждениям, противник революционных идей 1848 г., ревностно оберегающий приоритет немецкой культуры, был в то же время способен оценить оригинальные суждения незнакомого ему, «любознательного» русского путешественника.
«Выехал в 5. Жар, пыль, один. Будущее все улыбается мне. Только не форсируй и не хвались; не рассказывай. Опять труба в Ейзенахе. Префект. Меня гоняют. Обед у Галаховых. Вартбург. Чудный Майор. Еду ночью в Дрезден» (ПСС, т. 47, с. 148). «Чудный Майор» (в новом прочтении исследователя из ГДР Э. Пехштеда) — Б. Арнсвальд, с которым встретился Толстой во время своего краткого пребывания в Ейзенахе и Вартбурге.
По тексту издания: «Wissenschaftliche Zeitschrift des Pädagogischen Instituts». Erfurt, 1967, № 4, S. 3—5. Публикация Э. Пехштеда. В наст. изд. частично использован перевод С. А. Розановой: ВЛ, 1973, № 11, с. 219—221.
1
2 Карл фон Швендлер, начальник третьего окружного управления города Эйзенаха, уроженец Москвы, был женат на сестре А. Галахова — Марии Галаховой. В дневниковой записи Толстого от 23 июля (4 августа н. ст.) 1857 г. помета «префект», по-видимому, относится именно к Швендлеру.
3 Жена Галахова — Софья Петровна, сестра поэта И. Мятлева. Их взрослые дочери — Софья и Надежда.
4 Толстой с семьей Галаховых был знаком ранее и виделся с ними весной в Швейцарии.
5 Опера Р. Вагнера «Тангейзер, или Состязание певцов в Вартбурге» (1845).
6 институт при Иенском университете и земледельческую школу в Цветцене около Иены. Толстой в апреле 1861 г. посетил эти заведения.
7 Замок в Вартбурге, памятник немецкого средневековья, был реставрирован, как пишет Э. Пехштед, по инициативе великого герцога Карла-Александра и по планам архитектора Х. Ритдена в 1847—1851 гг.
8 Подобное суждение характерно для эстетики Гете. Оно, например, отчетливо выражено в первых главах романа «Страдания молодого Вертера», который очень высоко ценил молодой Толстой.
9 Толстой в ту пору действительно размышлял о возможностях демократического пути России: «Ежели бы Россия кроме религиозного и народного знамени выставила бы республиканское, или хоть конституционное, мир был бы ее» (ПСС, т. 47, с. 209); «Русский народ способен к республиканской жизни. Правительство в его понятиях не есть потребность, а случайность» (, с. 212).
10 Весь пассаж о беспочвенности демократии принадлежит Арнсвальду. Как установил Э. Пехштед, Толстой тогда же в своей записной книжке, процитировав на немецком языке тезис Арнсвальда о «разумных головах» либерально-буржуазного толка, тут же полемизировал с ним: «Социализм ясен, логичен и кажется невозможен, как казались пары [т. е. паровые машины]. Надо прибавить силы, встретив препятствие, а не идти назад» (там же, с. 214).
11 «толпы» присуще этическим взглядам Толстого. В «Люцерне» он писал: «... Толпа есть соединение хотя бы и хороших людей, но соприкасающихся только животными, гнусными сторонами, и выражающая только слабость и жестокость человеческой природы». В письме В. П. Боткину из Парижа о казни: «А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается...» (, т. 60, с. 168).