ИЗ «ДНЕВНИКА»
1 июля. 1886 г. Когда я познакомился с Л. Н. Толстым, меня охватил страх и чувство неловкости перед ним. Мне казалось, что этот величайший сердцевед одним взглядом проникнет во все тайники души моей. Перед ним, казалось мне, уже нельзя с успехом скрывать всю дрянь, имеющуюся на дне души, и выставлять лишь казовую сторону. Если он добр (а таким он должен быть и есть, конечно), думал я, — то он деликатно, нежно, как врач, изучающий рану и знающий все наболевшие места, будет избегать задеваний и раздражений их, но тем самым и даст мне почувствовать, что для него ничего не скрыто; если он не особенно жалостлив, — он прямо ткнет пальцем в центр боли. И того и другого я ужасно боялся. Но ни того, ни другого не было. Глубочайший сердцевед в писаниях1, — оказался в своем обращении с людьми простой, цельной, искренней натурой, весьма мало обнаружившей того всеведения, коего я боялся. Он не избегал задеваний, но и не причинял намеренной боли. Видно было, что он совсем не видел во мне объекта для своих исследований, — а просто ему захотелось поболтать о музыке, которою в то время он интересовался2.
Между прочим, он любил отрицать Бетховена3 и прямо выражал сомнение в гениальности его. Это уже черта, совсем не свойственная великим людям: низводить до своего непонимания всеми признанного гения — свойство .
Может быть, ни разу в жизни, однако ж, я не был так польщен и тронут в своем авторском самолюбии, как когда Л. Н. Толстой, слушая andante моего 1-го квартета и сидя рядом со мной, — залился слезами4.
Примечания
Петр Ильич Чайковский (1840—1893) встречался с Толстым в декабре 1876 г. в Москве. Встреча произошла по инициативе Толстого, при содействии директора Московской консерватории Н. Г. Рубинштейна и взволновала обоих. Толстой писал Чайковскому после возвращения из Москвы в Ясную Поляну: «Сколько я не договорил с вами! Даже ничего не сказал из того, что хотел. И некогда было. Я наслаждался. И это мое последнее пребыванье в Москве остается для меня одним из лучших воспоминаний» (ПСС, т. 62, с. 297).
Беседы с Толстым для Чайковского стали откровением в понимании истинного призвания художника. «Он, — писал композитор Н. Ф. фон Мекк 30 августа 1877 г., — убедил меня, что тот художник, который работает не по внутреннему побуждению, а с тонким расчетом на эффект, тот, который насилует свой талант с целью понравиться публике и заставляет себя угождать ей, — тот не вполне художник, его труды непрочны, успех их эфемерен. Я совершенно уверовал в эту истину» (П. И. Чайковский. Полн. собр. соч., т. VI, М., 1961, с. 171).
Чайковский перечитывает многие произведения Толстого, находит созвучными своей душе толстовские «муки сомнения и трагического недоумения», высказанные в «Исповеди». В то же время его настораживает проповеднический тон новых произведений писателя, изумляет непризнание Толстым авторитетов в искусстве, науке, обществе. «Я думаю, что в сущности этот человек способен склониться только перед богом или перед народом, перед аггломерацией лиц. Нет того человека, перед коим он бы склонился» («Дневники П. И. Чайковского». М. — Пг., 1923, с. 211—212). В письме от 19 февраля 1879 г. Н. Ф. фон Мекк Чайковский пришел к заключению, что Толстой «человек несколько парадоксальный, — но прямой, добрый, по-своему даже чуткий к музыке...» (П. И. Чайковский. Полн. собр. соч., т. VIII, с. 122). Эта мысль является ведущей и в дневниковой записи композитора, публикуемой в настоящем издании.
Толстой, узнав о смерти Чайковского, писал жене: «Мне очень жаль Чайковского, жаль, что как-то между нами, мне казалось, что-то было... Жаль, как человека, с которым что-то было чуть-чуть неясно, больше еще, чем музыканта. Как это скоро, и как просто, и натурально, и ненатурально, и как мне близко» (ПСС, т. 84, с. 200—201).
По тексту: «Дневники П. И. Чайковского. 1873—1891». М. — Пг., 1923, с. 210—211.
1 — начале 80-х годов менялось. Это видно, например, из его оценок «Анны Карениной». Он писал своему брату, М. И. Чайковскому, 9 сентября 1877 г.: «После твоего отъезда я еще кое-что прочел из «Карениной». Как тебе не стыдно восхищаться этой возмутительно-пошлой дребеденью, прикрытою претензией на глубокость психического анализа. Да черт его побери, этот психический анализ, когда в результате остается впечатление пустоты и ничтожества...» (П. И. Чайковский. Полн. собр. соч., т. VI, с. 173). В письме другому брату, Алексею Ильичу, в феврале 1882 г. Чайковский высказывает уже иное мнение о романе: «... прочти «Анну Каренину», которую я недавно в первый раз прочел с восторгом, доходящим до фанатизма» (там же, т. XI, с. 56).
2 Дети Толстого отмечают особенное увлечение отца музыкальными занятиями во второй половине 70-х годов. С. Л. Толстой пишет: «Бывало, когда мы, дети, ложились спать, отец садился за фортепиано и играл до двенадцати или часа ночи, иногда в четыре руки с матерью. Хорошо помню, как в то время он играл некоторые сонаты Моцарта, Вебера и Бетховена (первого его периода), некоторые вещи Шопена, «Jugendalbum» Шумана, «Accelerationen Wolzer» Штрауса, «Рысь» Рудольфа и пр.; как он пытался играть некоторые недоступные ему по технике пьесы, как, например, «Скерцо» B-moll Шопена, симфонические этюды Шумана или «Poème d’amòur» Гензельта, и как он с матерью играл в четыре руки симфонии Гайдна и Моцарта, септет Бетховена и другие пьесы. Помню первые сладостные впечатления от музыки, слышанной мною издалека, с верхнего этажа, где играл отец... Особенно хорошо почему-то запомнились мне первые такты as-dur’ной сонаты Вебера, которая очень нравилась отцу» (С. Л. Толстой, с. 369). Большим событием в музыкальной жизни Ясной Поляны той поры был приезд свойственника Л. Н. Толстого, скрипача Ипполита Нагорного, послужившего прототипом для образа Трухачевского в повести «Крейцерова соната». «Играл он действительно божественно, — вспоминает И. Л. Толстой. — Никогда ни один скрипач не производил на меня такого впечатления, как Зипа, как мы его называли. Аккомпанировал ему большей частью папа́ сам. Иногда он играл дуэты с голосом, причем пела тетя Таня» (И. Л. Толстой, с. 79).
3 Толстой считал Бетховена родоначальником искусственно сложной музыки, повлиявшей на творчество Шумана, Берлиоза, Листа, Вагнера (см. трактат «Что такое искусство?». — ПСС, т. 30, с. 125, 129—140). Посылая Чайковскому вскоре после встречи с ним сборник народных песен, Толстой просил его обработать их «в моцарто-гайденовском роде, а не бетховено-шумано-берлиозо-искусственном, ищущем неожиданного, роде» (ПСС, т. 62, с. 297).
4 «А уж о том, что происходило для меня в круглой зале, я не могу вспомнить без содрогания» (там же). Чайковский отвечал Толстому: «Как я рад, что вечер в Консерватории оставил в Вас хорошее воспоминание! Наши квартетисты играли в этот вечер как никогда... Вы один из тех писателей, которые заставляют любить не только свои сочинения, но и самих себя. Видно было, что, играя так хорошо, они старались для очень любимого и дорогого человека. Что касается меня, то я не могу сказать Вам, до чего я был счастлив и горд, видя, что моя музыка могла Вас тронуть и увлечь» (П. И. Чайковский