Лев Толстой: Диллон Э.: Мое первое посещение Ясной Поляны

<...> Граф, ожидавший меня, приветливо улыбнулся, спросил, как я доехал из Петербурга, и поинтересовался общими знакомыми. Его манера была безыскусной, речь — колоритной, а тон — радушным. Он выглядел примерно так, как я и представлял: крепко сложенный крестьянин, невысокий, с грубо вытесанным лицом, полными губами, громадным лбом, носом «картошкой» — по-сократовски резкими, ни привлекательными, ни выразительными чертами. Лицо это тем не менее приковывало внимание, особенно серые глаза, необычайно живые, сверкающие ослепительными вспышками.

— Я собирался спросить вас, на каком языке вы хотели бы беседовать, — сказал он, — но я вижу, вы свободно говорите по-русски, и мы этим воспользуемся. В отношении языка, как и во многом другом, мы здесь космополиты.

Так мы беседовали примерно полчаса, после чего он познакомил меня со своим другом, Страховым*, жившим в этом гостеприимном доме уже несколько дней, и при этом сказал: «Вы смените его в моем кабинете, в котором он останавливается, когда приезжает сюда. Мне очень жаль, что он сегодня уезжает, но я рад за вас, так как его отъезд позволит вам стать на время хозяином этой скромной комнаты».

— Очень любезно с вашей стороны, — ответил я. — Но я не хотел лишать вас кабинета. В самом деле, я...

— Вы ничего не лишаете меня, — перебил он. — Это мое желание. Вы будете спать здесь, — и он показал на диван.

Я осмотрел маленькую спальню, вид которой напоминал келью бенедиктинца¹ или рабочий кабинет современного философа, если судить по книгам, письменным принадлежностям и весьма ограниченному вмешательству заботливых женских рук. Узкая дверь вела в контору, другая — в библиотеку, где на желтых книжных полках лежали газеты, журналы и связки книг на всех языках мира. Вот некоторые из книг, которые бросились мне в глаза: Конфуций², Лао Цзы³, Магомет⁴, Будда⁵, Платон, Монтень⁶, работы об анархизме, — из них всех Толстой черпал материал для своих сочинений. Вдоль правой стены стоял старый деревянный диван⁷, на котором родился он сам, его братья и старшие дети, — теперь он временно становился моим. Перед диваном стоял старый письменный стол, принадлежавший еще его отцу, и низенькое детское кресло, в котором из-за близорукости располагался для работы сам писатель. Именно тогда я подумал, что это и есть Синай: с его вершины провозглашаются заповеди не одному племени, как это было во времена Моисея⁸, а всему человечеству <...>.

Разговор незаметно переходил с предмета на предмет, и мне пришлось рассказать о себе, о том, где я учил русский язык, когда и почему я оказался во Дворце⁹, и о многом другом. Потом граф спросил, не хочу ли я погулять с ним по лесу. Предложение обрадовало меня, и мы сразу же вышли. День был холодный, но безветренный. Снег хрустел и искрился, воздух обжигал и бодрил. Воскресное безмолвие охватило лес. Казалось почти кощунством нарушать тишину.

— Посмотрите! — воскликнул граф. — Видите, солнце и луна сияют одновременно и довольно ярко. Красиво? Вы когда-нибудь наблюдали подобное?

Я ответил, что видел и раньше похожее явление и всегда им любовался.

— А теперь позвольте мне поблагодарить вас за прекрасный перевод «Крейцеровой сонаты»¹⁰ и ту решительность, с которой вы скрестили шпаги с нелепыми английскими издателями¹¹. Как говорится, против глупости сами боги бессильны. Так что у нас нет оснований жаловаться на поражение. Вы держались превосходно, и я ценю ваши усилия. Но Стэд! Это был сюрприз для меня. Какой он странный! Вы, конечно, хорошо его знаете?

— Да, мне казалось. Но ведь в таких случаях мы часто переоцениваем, и так, наверное, случилось со мной.

— Вы знаете, он был здесь и много говорил со мной в этой своей странной, нервной манере, и я объяснял ему так доступно, как только умею, смысл «Крейцеровой сонаты» до тех пор, пока не поверил, что он понял. Я даже убедил себя в том, что он принял ее. Но когда не знаешь ни языка, ни психологии и образа мышления своего собеседника, всегда рискуешь обмануться. Ошибка, допущенная им, серьезнее, чем я ожидал. А впрочем, теперь это не имеет значения¹².

— А были такие грубые промахи у других иностранных корреспондентов? — спросил я.

— Я не помню ничего подобного. Немцы и, конечно, все германцы знают два или три иностранных языка, и они понимают все сказанное и ясно излагают это своим читателям. — И он назвал имена двух немцев, с которыми я уже имел длительные беседы. — Один из них, — добавил он, — собирался написать его биографию и получил для этого необходимые материалы¹³.

— Таково и мое намерение, — начал я, — как я и ваш друг Чертков писали вам.

— Да, я знаю. Вы тоже просили материал, и, полагаю, кое-что вам было прислано из Ясной Поляны? — Я кивнул. — Я не уверен, — продолжал граф, — что сейчас пришло время для написания такой биографии. Я даже убежден в обратном. Многие материалы — я имею в виду важные материалы — еще не могут быть использованы.

— Но ведь это главным образом, точнее, целиком, будет зависеть от вас? — возразил я.

— Нет, не только. Я не могу сейчас объяснить всего, так что вы просто должны с этим примириться.

— Но я понял, что у вас есть дневники? — настаивал я.

— Я покажу вам дневник, — отвечал он, — но я не хочу, чтобы вы использовали его. С другой стороны, я готов ответить на любые конкретные вопросы относительно интересующих вас фактов.

Я поблагодарил его за предложение и сказал, что счастлив возможности познакомиться с его дневником, но буду считаться с его мнением относительно подходящего момента для публикации биографии и, если потребуется, совсем откажусь от своего намерения¹⁴.

— Это на вашей совести, а если понадобятся сведения о датах или событиях моей жизни, я с удовольствием сообщу их вам.

И вновь возник разговор о «Крейцеровой сонате», но касался он не повести, являющейся, по его словам, только изложением его учения, а самих взглядов, которые он защищал с пылом и горячностью, свойственными Позднышеву, его душевно неполноценному герою. Позднышев сам считал себя больным. Ему и в тридцать лет были свойственны юношеские эксцессы, и душевная неуравновешенность подтверждала это. Одним из проявлений его неумеренности была обостренная чувственность. Именно в ней, присущей, по мнению Позднышева, в той же степени всем мужчинам, коренится зло, от которого страдает человечество. Он предлагал, как и скопцы, радикальное средство — отказ от половых отношений. Но я обратил внимание Толстого, как на одно из его заблуждений, что защищает эту практику дегенерат. К тому же, по-моему, его учение в какой-то степени порочит буддизм¹⁵.

Граф был в отличном состоянии, работал день и часть ночи с энтузиазмом и страстностью двадцатипятилетнего молодого человека.

На следующее утро часов в восемь или девять в его прихожей столпились мужики и бабы из ближайших деревень, все они в почтительной тишине ждали выхода графа, подобно тому, как обессиленный народ Иерусалима ожидал явления ангела и движения воды¹⁶ Они хотели, чтобы мир воцарился в их жилищах, топливо было в их лачугах, у скота был корм; они желали отмщения врагам, хотели, чтобы у их обездоленных детей были и одежда, и отцы. По словам хозяина дома, количество посетителей всегда велико ¹⁷, несмотря на его решимость ограничиться одним видом помощи действительно страждущим — бесплатными столовыми¹⁸. Вечером, вместо того чтобы наслаждаться заслуженным отдыхом после дневных забот, он, сжигая большое количество масла, работал над своими заметками и статьями.

Он старался внушить мне мысль о том, что не мы должны учить крестьян, а, напротив, нам у них необходимо учиться. И он делал все, чтобы походить на них. Крестьяне были очень преданы ему, но, несмотря на это, не имели никакого представления о его жизни. Вот случай, один из множества подобных. Как-то раз, вернувшись с прогулки, расстроенный граф рассказал нам следующее:

— Сегодня утром у меня была неожиданная встреча. Я ушел дальше обычного и вышел на большую дорогу. Едва я повернул назад, как увидел двух странно одетых стариков с палками — их одежда была непривычного коричневого цвета¹⁹. Они мерили землю своими посохами. Приняв меня за крестьянина, они спросили: «Ты не знаешь, где живет наш великий человек? Зовут его Лев, и его сочинения изданы в городе и дошли до деревни. Это должно быть где-то здесь, поблизости».

— Мне было интересно, и я решил какое-то время не называть своего имени. «Я слышал о нем, — ответил я, — живет такой человек, но сейчас его нет дома. Его дом здесь, в лесу. А вы откуда идете?»

«Из Красинского²⁰. У нас был хороший урожай, и после уборки мы решили пойти посмотреть и послушать Льва. Мы и сами можем придумывать сказки, но не умеем их записывать. Мы рассказываем сказки детям, а в воскресные и праздничные дни послушать нас приходят и взрослые. Мы знаем и древние сказания», — и один из них запел старую песню.

— Все это было так неожиданно, и слова были особенные, и голос поющего был хоть и слабый, но такой приятный. Никогда раньше я не слышал ни этой песни, ни таких слов. Пораженный и растроганный, я сказал: «Пойдемте! Я провожу вас до дома». Мне очень хотелось радушно их встретить, а еще я хотел, чтобы все их послушали.

«Ты проводишь нас к сказителю?» — спросили они.

«Да, — ответил я, — к сказителю. Вот он перед вами».

«Не может быть!» — воскликнул один из них, а другой добавил: «Да, похож на портрет, который я видел. Но лицо твое очень печально. Ты страдаешь, хотя у тебя добрые глаза. Можно нам обнять тебя, Лев».

Эти слова произнес певец, и он обнял меня и поцеловал в лоб. Так же я приветствовал другого старца.

«Мы очень любим твою сказку о двух стариках²¹, — продолжали они. — Внуки прочитали нам ее. Вот почему мы и пошли к тебе. Мы похожи на тех стариков, о которых ты написал».

И я ответил: «Да, конечно, вы очень похожи на тех двух стариков». Они крепко пожали мне руку и сказали: «Наверное, у тебя есть старинные книги сказок; а если нет, кто же рассказывает тебе твои сказки?»

«Да, — ответил я, — у меня есть старые книги, но я рассказываю свои сказки по-другому и другими словами».

«И ты это делаешь действительно очень хорошо», — сказали они мне.

Тем временем мы подошли к входу в главную аллею парка.

«Какой здесь прекрасный пруд! А это что, теплица? Какой большой дом! И это все твое?»

В этот момент карета, запряженная парой лошадей, проехала мимо. Это возвращались после купания дети и их гости.

Раздался звонок к обеду. Старики остановились и сказали: «Мы дальше не пойдем. Мы увидели тебя, а теперь вернемся домой».

«Но почему же? Почему вы не войдете и не пообедаете со мной?» — удивился я.

«Потому что ты не такой, как мы думали. Дело плохо. Ты, оказывается, не живешь простой жизнью и потому не можешь сказать нам того, что мы хотим узнать».

Эмилий Диллон (1855—1933) — английский журналист, ученый и переводчик.

В Петербург Диллон приехал как корреспондент английской газеты «Daily Telegraph» в конце 70-х годов (см. его письмо И. П. Минаеву 1 ноября 1879 г. — ЦГАЛИ), но занялся наукой. Он был одним из издателей журнала «Museon» и задумал основать Русское восточное общество с отделениями в Москве и Петербурге (ЦГАЛИ). Осуществить намерение не удалось, и Диллон уехал в Харьков, где в 1884 г. получил степень доктора сравнительного языкознания и был избран экстраординарным профессором Харьковского университета.

Во время пребывания в России Диллон познакомился с Н. Ге, Н. Лесковым, В. Соловьевым, В. Чертковым и др. (см.: E. Dillon. Count Leo Tolstoy. A new portrait. Lnd., 1934, p. 108). Но особенно важными для него были две встречи с Л. Н. Толстым.

Еще в Харьковском университете Диллон внимательно следил за публикациями Толстого.

Эстетические и философские суждения Толстого имели сильное влияние на формирование его взглядов. Так, под впечатлением заметки Толстого о картине Н. Ге «Что есть истина?» Диллон публикует статью «Ге, художник и апостол. Жизнь и произведения знаменитого русского художника» (см. «Review of Reviews», 1890, № 12).

В письме, отправленном вместе с корректурой статьи в Ясную Поляну 8 ноября 1890 г., говорится: «Я постарался смотреть на Ге с той точки зрения, с которой следует смотреть держащемуся тех взглядов об искусстве, которые Вы иногда мимоходом высказывали в Ваших сочинениях» (ГМТ).

В одну из лондонских поездок у Диллона возникла мысль написать биографию Толстого. В переписке с Чертковым уточняется время визита: «Надеюсь до Рождества быть у Льва Николаевича» (ЦГАЛИ—15 декабря 1890 г. (см. ПСС, т. 51, с. 111 и Дневники С. А. Толстой, I, с. 153—154). Но ни после визита, ни многие годы спустя он не публиковал свои записи.

Второй приезд Диллона к Толстому состоялся 28 января 1892 г. (см. ПСС, т. 66, с. 146) и был вызван недоразумениями, возникшими в связи с переводом Диллоном статьи Толстого «О голоде» (там же, с. 160, а также см. E. Dillon. Count Leo Tolstoy, ch. XIV. Newspaper war between Tolstoy and Dillon, pp. 205—207).

Диллон чутко уловил настроение Толстого, в дневнике которого 15 декабря 1890 г., в день отъезда английского журналиста, появилась такая запись: «... Потом Диллон. Нынче только уехал. Мне было тяжело отчасти потому, что я чувствовал, что я для него материал для писания. Но умный и как будто с возникнувшим религиозным интересом» (ПСС, т. 51, с. 111).

Вскоре после первого посещения Ясной Поляны Диллон пишет Толстому 23 января 1891 г. «... Простое любопытство или обыкновенные цели так наз<ываемого> «interviewer’a» были мне совершенно чужды. Я не печатал ни одной строчки о моем посещении Ясной Поляны да и не напечатаю никогда» (ГМТ).

Книгу о Толстом Диллон начал писать на закате жизни.

Он не изменил своего отношения к Толстому после отъезда из России (см. его письмо из Вены от 17/30 августа 1892 г. — ГМТ свою задачу так: «Мне очень хочется, чтобы всем стало известным истинное значение жизни и деятельности человека, который имел более сильное влияние на духовное развитие своих соотечественников, чем кто бы то ни было с времен Владимира, и такое же благотворное влияние на искусство и нравственность граждан всего цивилизованного мира» (ГМТ).

В его глазах Толстой — Данте нового века, художник и мыслитель, носивший ад и рай в душе, знавший бездны, подстерегающие человека на каждом шагу (см.: E. Dillon. Count Leo Tolstoy, pp. 158—159).

Репортерская раскованность, любознательность и пытливый ум ученого, искренняя любовь к великому художнику и преклонение перед его жизненным подвигом помогли Э. Диллону создать в какой-то степени (таков подзаголовок его книги) Л. Н. Толстого.

Рассказ о первой встрече с Толстым в декабре 1890 г. взят из XII главы книги Э. Диллона о Толстом, появившейся в Лондоне после смерти автора. На русском языке публикуется впервые.

¹ В монашеских орденах заповедь бедности была основополагающей. Бенедиктинцы не только не имели права владеть каким-либо имуществом, но им запрещалось употреблять слова «мой» и «твой».

² В середине 80-х годов Толстой, по свидетельству С. А. Толстой, «с увлечением читает Конфуция» (см. Летопись, I, с. 573). Он познакомился с его учением по английскому переложению, с которого сам начал переводить. Работа не была окончена (ПСС—535). Отдельные мысли Конфуция встречаются в Дневнике 1884 и 1886 г. (ПСС, т. 49). В письме Черткову Толстой отмечает «необычайную нравственную высоту» китайского философа и «нравственную пользу», которую принесли его книги (ПСС, т. 85, с. 30, 37, а также Гусев, IV, с. 283—284).

³ ПСС, т. 25, с. 534—535; т. 49, с. 63—76, 126). По словам Толстого, она произвела на него «огромное» впечатление (ПСС, т. 66, с. 68).

⁴ Наряду с древнекитайской философией Толстой в середине 80-х годов изучает Ислам (см. Гусев

⁵ Толстой относил Будду к учителям человечества, которые «делали благотворное дело» (ПСС, т. 49, с. 126).

⁶ Толстой критически воспринимал Монтеня. 17 февраля 1891 г. он записывает в дневнике: «Читал Montaigne <...> старо» (ПСС, т. 52, с. 12).

⁸ По легенде, именно с вершины Синая были произнесены десять заповедей.

⁹ Вероятно, речь идет о том, что Диллон в 1883 г. пытался использовать приближающуюся коронацию для скорейшего утверждения «Русского восточного общества», организацией которого он был тогда поглощен (см. его письма проф. В. Ф. Миллеру. — ЦГАЛИ). Есть косвенное свидетельство о приеме английского журналиста российским императором (см.: С. Степняк

¹⁰ Незадолго до встречи с Толстым Диллон получил благодарственное письмо, написанное по просьбе графа его дочерью Татьяной Львовной 26 сентября 1890 г. (см.: E. Dillon. Count Leo Tolstoy, p. 128).

¹¹ Диллон писал Толстому 9/21 сентября 1890 г. «... особенно поразило — самые ярые противники «Крейцеровой сонаты» были те, которые уже сами напечатали или написали грязные, развращающие народ романы или статьи... Но я сделал все, что мог, для достижения цели, которую я считаю достойной; и глубоко жалею, что в Англии фарисейство так крепко еще держится» (ГМТ).

¹² «Review of Reviews», интересовавшийся творчеством и философскими взглядами Л. Толстого. В сентябре 1888 г. он провел неделю в Ясной Поляне (ПСС, т. 50, с. 233), имел длительные беседы с писателем, которые произвели на него сильное впечатление. Он написал об этом сразу же по возвращении из России (см.: W. T. Stead. Truth about Russia. Lnd., 1888). По совету Толстого начал издавать серию классиков английской и мировой литературы — по типу «Посредника» (см. Э. П. Зиннер. Творчество Л. Н. Толстого и английская реалистическая литература конца XIX и начала XX столетия». Иркутск, 1961, с. 76—77).

Dillon. Count Leo Tolstoy, pp. 125—126). Но разговор, о котором упоминает Диллон, едва ли мог иметь место потому, что «Крейцерова соната» в то время не была окончена. В ноябре 1888 г. Толстой включает повесть в список незавершенных работ и вплоть до конца апреля 1890 г. продолжает работу над ней (см.: Летопись, I, с. 702—757). Вероятнее предположить, что Толстой в беседах со Стэдом затронул семейный вопрос и говорил о своем понимании брака, свободной любви и фальши в человеческих отношениях. В заметках о русском писателе Стэд подробно об этом рассказывает (см.: W. T. Stead—420, 425—426).

¹³ Имеется в виду Р. Левенфельд, который незадолго до Диллона был в Ясной Поляне (ПСС, т. 51, с. 66—68) и в скором времени опубликовал первую часть биографии Толстого (см.: Р. Левенфельд. Граф Лев Толстой. СПб., 1896).

¹⁴ «... Мне хорошо известен Ваш взгляд на вопрос о жизнеописании... Что меня касается, то я желаю только одно: рассказать жизнь как она была, не сообщая ни одного ненужного факта и особенно ни одного мнимого факта. Само собою разумеется, ни одной строки не напечатаю, не показав ее Вам заранее; причем вычеркну без возражения все, что Вам покажется нежелательным. ... Потому что считаю своим долгом ничего не писать о жизни живущего мыслителя без его позволения, и, если это возможно, его критического пересмотра» (ГМТ).

¹⁵ Будда отвергал крайности: «Тот, следуя которому люди стремятся лишь к удовольствиям и вожделению, низок, груб, для обычных людей неблагороден, бесполезен, а тот, который ведет к умерщвлению плоти, приносит страдания и также неблагороден, бесполезен. Татхагата (букв. — достигший совершенства, эпитет Будды) же увидел срединный путь, дающий зрение, дающий знание, по которому следует идти, избегая этих двух крайних [путей], [ибо] он ведет к умиротворенности, к сверхзнанию, к просветлению, к нирване» (см. «Антология мировой философии в 4-х томах», т. I, ч. 1. М., «Мысль», 1969, с. 117—118).

¹⁶ Имеется в виду библейская легенда. «Есть в Иерусалиме у Овечьих ворот водоем, называемый по-еврейски Вифезда, с пятью крытыми ходами. В них лежало множество больных: слепых, хромых, сухих, ожидающих движения воды. Ибо ангел Господень, время от времени, нисходил в водоем и возмущал воду, и первый, кто входил по возмущении воды, выздоравливал, каким бы ни был одержим недугом».

¹⁷ «Нынче я для опыта затеял записывать всех приходящих с просьбами, и оказалось в обыкновенный день не выдачи 125 чел., не считая мелких просителей лаптей, одежи и т. п.» (ПСС, т. 84, с. 134).

¹⁸ Диллон не вполне точен. Первое упоминание о голоде встречается в Дневнике 20 июня 1891 г. (ПСС, т. 52, с. 43). Мысль о бесплатных столовых возникла 18 сентября (ПСС, т. 52, с. 53—54).

¹⁹ Поэтому домотканая одежда черного цвета и разных оттенков коричневого стала встречаться не реже сероватой и желтоватой.

²⁰ Диллон ошибается. Красинское (Krassinsky) в географических справочниках не значится. Есть Красное, Красенкова, Красиловка, Крапивна и др.

²¹ Имеется в виду рассказ Толстого «Два старика» (1885).

^* Н. Н. Страхов родился в 1828, умер в 1896 г., известный философ и критик, славянофил и большой почитатель Толстого, на которого он произвел глубокое впечатление и воздействие. (Прим. Э. Диллона.)