ВОСПОМИНАНИЯ
Я проснулся однажды, в январе 1903 г., с неожиданным решением — так дольше я жить не могу, еду в Ясную Поляну. Решение это, конечно, созревало в течение нескольких лет.
Поездка к Толстому в Ясную Поляну в те времена была не простым делом.
Припоминаю, что Куприн, уже известным писателем, и Леонид Андреев в разное время приезжали в Ясную Поляну, собирались туда в течение нескольких лет и бродили вокруг да около, доходили до въезда в яснополянский парк и возвращались на станцию1. Куприн, несмотря на свое страстное желание, так и не решился посетить Толстого.
Я приехал однажды прямо из Ясной Поляны к Леониду Андрееву, жившему тогда на Петроградской стороне, и спрашивал его:
— Почему же вы, Леонид Николаевич, не приехали в Ясную Поляну? Вас там ждали. Ведь вам ответили на вашу телеграмму, что ждут вас. Почему вы не приехали?2
Это произвело странное впечатление. Он забегал по комнате.
— Почему не приехал? Почему не приехал? Почем я знаю, почему я не приехал. Разве так просто приехать к Толстому?
— Да, но вы же послали телеграмму.
— Телеграмму послать одно, а к Толстому приехать — другое. Да, здесь сидя, я решил: поеду к Толстому, а как пришел этот день — и не решился. Разве просто поехать к Толстому? <...>
Я это вспоминаю только для того, чтобы напомнить ту душевную атмосферу, в которой мы, современники Толстого, жили. А мне тем более не просто было решиться на это после того, как я получил от него последнее письмо3, и если бы не цензура, запрещавшая печатать даже сведения о его здоровье, и если бы не непреодолимое желание взглянуть на него хотя бы только для того, чтобы убедиться, что он жив, — я бы, может быть, на это никогда не решился.
Однажды в скором поезде я разговорился с молодым человеком, служащим какого-то галстучного магазина. Этот юноша, узнав, что я видел Толстого (это было несколько лет спустя), умолял меня дать ему свой автограф. Ему было приятно иметь автограф человека, который лично видел Толстого и руку которого пожимал «великий писатель земли русской».
Вот, приблизительно, и мое отношение к Толстому было тогда таким же...
Приехал я на станцию Козлова-Засека рано утром и долго блуждал по снегу, пока не дошел до Ясной Поляны. «Дорога прямая, дружок», — говорили мне все встречные. А сделав несколько шагов, я натыкался на две дороги и не знал, идти ли направо или налево. Так ведь всегда бывает. Для людей местных, знающих дорогу хорошо, кажется, что она одна.
Когда я через несколько часов блужданий, после двух бессонных ночей, добрался, наконец, до дверей яснополянского дома, я узнал, что Толстой болен, серьезно болен, и к нему никто не допускается. Впрочем, мне предложили раздеться и отдохнуть <...>.
В комнате с низким потолком весело потрескивала старинная печка. Как и в других помещичьих домах, в Ясной Поляне не все комнаты отапливались ежедневно. Когда я утром вошел в эту комнату, в ней сперва было довольно холодно...
Маленькая комната быстро нагревалась. Надвигались зимние сумерки. В окно заглядывали опушенные снегом деревья яснополянского парка. Лампу еще не зажигали.
Я боялся шевельнуться, как бы прислушиваясь не то к моменту, который вот-вот должен был наступить, не то к той музыке, которая была в душе. Совсем незаметно я заснул.
— А Лев Николаевич уже два раза вас спрашивал, но я боялась вас будить.
Несмотря на всю христианскую кротость, в которой я тогда находился, я готов был убить ее. Подумайте: Лев Николаевич два раза меня спрашивал, а она боялась меня разбудить!..
Я ни слова не ответил ей, и она повела меня наверх.
Мы прошли через знаменитую столовую Ясной Поляны, большую комнату. У лампы сидели какие-то люди, может быть, они здоровались со мной, но я прошел, не видя их. Если идешь на солнце, ничего кругом не видишь. Я не помню даже, вошел ли я один в спальню, встретил ли меня кто-нибудь там.
Маленькая лампа под абажуром стояла в отдаленном углу, очевидно, чтобы не беспокоить больного.
Я подошел, пожал протянутую мне большую горячую руку. Высокий, изрезанный крупными морщинами лоб, к которому прилипли от жара волосы, и только сверкающие в темноте глаза. Голос был очень слаб.
Я и без того слышу плохо, а тут в полутьме, со сна, в страшном волнении я больше слышал душой, чем ушами.
Я приехал к нему для того, чтобы разрешить наивный и юношеский вопрос: стоит ли мне жить, какой смысл жизни, а если жить, то как жить?
Вот, думал я, простое разрешение мучившего меня вопроса — он посмотрит и сразу увидит, выйдет из меня что-нибудь, будет ли смысл в моей жизни или нуль.
А еще другой практической вопрос — отбывать воинскую повинность, служить ненавистному правительству или нет, отказаться? А отказаться — значит идти на каторгу.
— Советовать я ничего не могу. Надо поступать по своей совести. Доведите себя до той точки, когда не будет никакого вопроса. Если есть вопрос, надо служить. Я не могу зарезать курицу и не буду сомневаться, надо ее резать или нет. Доведите себя до такой точки, когда не будет уже никакого вопроса.
Он говорил с перерывами, как бы задыхаясь.
— Вот вы много читаете. Читали ли вы книгу Иосифа Мадзини «Об обязанностях человека?»4
Я ответил отрицательно.
— Ну, конечно, ее никто не знает. Интеллигенция не знает таких книг, — сказал он с оттенком горечи. — Я вам подарю эту книгу. Прочтите ее несколько раз. Это был замечательный человек, сподвижник Гарибальди и философ. Пишите. Поговорите с моим другом5. Я очень слаб. Я не могу.
Он протянул меня к себе и поцеловал <...>.
За всю мою жизнь мне не приходилось встречать более внимательного слушателя, чем был Толстой. Это было поразительное явление. Старик, великий писатель, стоящий на пороге смерти, напряженно занятый глубочайшими проблемами жизни, получавший ежедневно громадное количество писем со всех точек земного шара, живущий в Ясной Поляне, которая была как бы узловой станцией всего мира, пропускавшей через себя бесчисленное количество посетителей, человек, занятый исключительно творческой работой, словом, Лев Толстой — обладал неиссякаемым источником внимания <...>.
В следующий раз я поехал в Ясную Поляну с старшим сыном Сергеенко Алешей6.
Мы приехали ранней весной утром. Распорядок дня Толстого нам был хорошо известен по рассказам отца — Сергеенки. Мы знали, что утро свято оберегается Софьей Андреевной от посетителей, что утром Лев Николаевич работает. Но оказалось, что Софья Андреевна в Москве и от установленного порядка ничего не осталось. Лев Николаевич почти тотчас же вышел к нам.
— Как же, помню. Вы были у меня, когда я был болен. Ну как ваш слух теперь? Вы так же плохо слышите? Как здоровье вашей матушки? Она была больна.
Он как бы щеголял своей памятью, памятью Толстого.
Как он мог запомнить меня, какого-то случайного молодого человека, приехавшего раз неожиданно, зимой, во время его болезни, и бывшего у него в спальне в течение каких-нибудь десяти минут?
— Что случилось? Почему вы ко мне приехали?
Мы стали, перебивая один другого, рассказывать.
— Я хочу начать новую жизнь!
Это было основание у Алеши. Но зачем приехал я?
Лев Николаевич сперва поговорил с нами обоими, а потом с каждым порознь.
— Что тяжело жить дома, хочется уехать? — И вдруг он нам, мальчикам, стал говорить о себе. — А вы думаете, мне легко жить дома? Разве я ухожу? Это так просто — взять да уйти, но так нельзя делать. Милый юноша, вернитесь домой, помиритесь с отцом и, когда у вас не будет никакого зла в душе, если вы не перемените свое решение, тогда уйдите, тогда попробуйте построить свою жизнь, но не оттого, что вы рассердились. У каждого свой крест, который он должен нести. Вот я свой несу тридцать лет и стараюсь не роптать.
Когда он беседовал со мной, он сам говорил очень мало, заставляя меня рассказать со всеми подробностями о моей жизни.
— Сколько лет учительнице? — вдруг огорошил он меня вопросом. — Она красивая? Вы были к ней неравнодушны? Расскажите подробно, что вы делали у Сергеенко. Зачем он вас пригласил к себе?
— Он пишет вашу подробную биографию, всю иллюстрированную <...>. Это очень подробная биография. Там все есть. Там даже есть описание, как вы в баню ходите.
— Что же, тоже с иллюстрациями? — с улыбкой спросил Лев Николаевич7.
— Зачем он это делает? — как бы про себя проговорил он. — Кому это нужно? Ну, я понимаю жизнь Сократа, это всем интересно. (Очевидно, он вспомнил незадолго до этого напечатанную драму «Сократ» того же Сергеенко.) Ну что же поучительного, как я живу, как я в баню хожу? Что же, по-вашему, это интересно?
Я затруднялся ответить.
— А впрочем, нет! — как будто одернул себя Лев Николаевич. — Впрочем, я его понимаю. У него большая семья. Сколько детей? девять? Да, девять человек. Да, ему не легко. Но притом он интересуется этим. Нет, я его понимаю. А самостоятельное художественное творчество не легкое дело. Вот, например, я сейчас пишу рассказ «За что?», в нем не больше печатного листа. Это из времен Польского восстания8. Но вот посмотрите, сколько я прочел по этому вопросу, — он мне показал на кучу книг. — Больше ста книг. Но чувствую, что не хватает, надо еще столько же прочесть. А рассказ маленький. Вот что значит художественное творчество. Вы отсюда едете в Петербург. Не поможете ли вы мне? В письме трудно все написать. Зайдите, пожалуйста, в Публичную библиотеку. Там есть такой директор — Владимир Васильевич Стасов9. Знаете, старик такой? Зайдите, пожалуйста, к нему, кланяйтесь от меня. Он вам обрадуется. Он очень молодежь любит и к ней хорошо относится. Расскажите ему, что были здесь. Расскажите, о чем я пишу и что я у него прошу помощи — не может ли он прислать все, что у него есть о Польском восстании? Но меня интересуют главным образом мемуары, дневники того времени, рисующие быт, обстановку, словом, всё, что там у них есть. И скажите, что я аккуратно верну. Можете сделать? Вы мне сделаете этим большую услугу <...>.
Лев Николаевич собирался на прогулку. Как-то удивительно просто и уютно, по-семейному чувствовали мы себя с ним, как будто всегда жили там. И он все понимал.
Ему надо было переобуться. Я умоляюще посмотрел на него, и он понял — позволил мне снять с него какие-то простые, мягкие вроде кавказских, сапоги и надел валенки.
— Да что я помню еще про вас? — сказал он мне, одеваясь. — Вы и море, что общего?
Я напомнил ему.
— Да, да. Вы очень любите море. Ну, мы потом еще поговорим с вами.
Я помог ему надеть медвежью шубу, тоже какую-то особенную, потом затянул пояс и раньше его выскочил на двор.
— Сейчас подведут лошадь, — заботливо сказал доктор. — Отсюда вам будет видно, как он будет садиться.
Лошадь встала на дыбы, почти поднимая конюха.
Не привыкший к такому зрелищу, я недоумевал, как же старик будет садиться?
Но старик маленькими шажками спокойно подошел. Конюх поддержал стремя, и я не уловил того момента, как Лев Николаевич оказался в седле. Конюх отскочил в сторону. Лошадь сразу рванула вперед и пошла крупной рысью. Посадка всадника была настолько уверенной, что он и лошадь казались одним целым. Всякое беспокойство тотчас же исчезло <...>.
Мы сидим на веранде, такой знакомой по снимкам, на перилах которой вырезаны примитивные петушки по рисункам художника Касаткина10, читаем жгучие, гневные слова Толстого (первый вариант статьи «Единое на потребу»)11, дающего такую яркую характеристику русских царей.
— Нет, пересядьте лучше сюда, — говорит тот же бесконечно заботливый доктор12, — отсюда вы раньше увидите его.
Опушенные снегом ветви деревьев и кустов. Сугробы снега. Ярко-синие тени. Мне опять казалось это какой-то прекрасной декорацией. Глаза разбегались.
И вдруг из-за деревьев, как подлинный лесной царь, показался всадник. Серебряная борода развевалась по обе стороны. Лошадь неслась во весь опор. Комья снега вылетали из-под копыт чудного коня.
Поравнявшись с нами, всадник вдруг остановился, подъехал вплотную и, низко склонившись с седла, рассмотрел, что мы делаем. Узнав, что мы читаем, он проговорил:
— Нет, нет. Это еще не готово. Над этим еще надо поработать.
Должно быть, зрительные впечатления у меня доминируют, потому что вечер я всегда хуже помню; или, может быть, тут сказывается усталость от впечатлений.
Только помню, что во время обеда, когда подали какое-то красивое блюдо, он, как бы извиняясь за эту роскошь, сказал:
— Что это такое? Это уже не еда, какая-то шапка Владимира Мономаха. Ах, это, наверное, по случаю гостей...
— Где же тут написать. Ведь тут нет места.
Я показал:
— Вот здесь внизу.
— Да, но жалко, придется испортить ноги лошади. Может быть, лучше на обороте?
— Нет, уж лучше здесь, Лев Николаевич.
— А что же написать?
— Да что хотите, ну просто вашу фамилию.
Он подписал <...>.
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
<...> сжалился надо мной и сказал:
— А что, Николай Евгеньевич, не хочешь ли ты повидать сегодня Льва Николаевича? Я сейчас собираюсь туда. Хочешь поедем со мной?13
Он сказал это так же просто, как дети, когда звали меня в лес погулять. А я от охватившего меня внезапно волнения, едва владея языком, что-то пробормотал ему.
Выпал снежок, и мы поехали на маленьких саночках, которые, не торопясь, вытягивала лошадь. Ехали молча. Чертков, вероятно, обдумывал те дела, которые у него были в папке и о которых он должен был говорить с Толстым. А я думал о сумерках, которыми была окутана Ясная Поляна, о поздней осени и, конечно, о своих фантазиях. Вдруг сейчас из-за деревьев мы встретим волшебного всадника. Конечно, ничего подобного быть не могло, но взволнованная фантазия — что с ней поделаешь! <...>
— Лев Николаевич один в зале. Софьи Андреевны нет, она в Москве, — конфиденциально сообщил в передней всегда ровный слуга Илья Васильевич14
В большой зале были уже глубокие сумерки. Горела только одна лампа на дальнем краю стола. Лев Николаевич один ходил взад и вперед, как будто что-то шепча про себя. Одна рука была засунута за пояс, а в другой он держал маленькую французскую книжку.
Он приветливо встретил нас и, к моему удивлению, тотчас же узнал меня, несмотря на то, что со времени последнего нашего свидания с ним, мне казалось, прошло несколько лет. Прошло, вероятно, года два, но время для меня измерялось количеством переживаний, а переживаний было очень много. Последний раз я был у него в самый острый, казалось, период «обновления» страны, когда все кипело вокруг, во время всяких «свобод». И потому, вероятно, под влиянием нахлынувших воспоминаний и сравнений с тогдашним положением России Лев Николаевич, здороваясь со мной, сказал:
— Да, вот так обновление!.. Какая разница с тем, что было!.. — Грустная нотка звучала в его голосе.
И, обратившись к Черткову, он произнес какую-то французскую фразу, которую я не расслышал. Затем со свойственной ему любезностью, без всякого напряжения своей чудовищной памяти, стал припоминать все, что знал обо мне и о моих родных. Я не мог не выразить своего удивления. Но он остановил меня.
— Нет, нет, совсем слабеть начал. Память уже совсем слабая. Да, что-то я помню о вас... Вот почему-то вода, вы и вода, что общего?
— Да я просто море очень люблю.
— Да, да, конечно. Ну вот видите. У вас матушка больна, как ее здоровье? Вы сидели в тюрьме? сколько, где, как? Расскажите подробно. Рассказывайте, пожалуйста.
Я рассказал ему кое-как, торопясь и путаясь, про судебного следователя, посадившего меня в тюрьму по обвинению в издании сочинений Толстого. Лицо Льва Николаевича приняло страдальческое выражение.
— Надо будет написать ему письмо. Как вы думаете, Владимир Григорьевич? Заявление о моей виновности, чтобы он привлек меня. Почему они меня не трогают? Это ужасно, ужасно! <...> Так сколько вы сидели? Это очень тяжело... И этот следователь, и повестки, и все...
— Мне приходит в голову, — продолжал он, обращаясь к Черткову, — что мне надо написать о моей виновности, как я сделал в деле с этим... как его? — я еще написал жандармским властям... как же его? Вы только что хвалили мою память.
Я подсказал ему:
— Гусев15.
— Вот, вот... Я напишу, а вы завтра поправьте, если что не так.
Я запротестовал: зачем поправлять?
— Да нет, я теперь все путаю, забываю все, кроме главного. Я сейчас напишу это письмо.
И он сейчас же ушел к себе в кабинет, а через несколько минут вернулся и подал мне бумагу.
— Вот прочтите и исправьте, если что не так.
— Зачем же исправлять? (Как-то страшно было всякий раз думать об исправлении руки Толстого.)
— Нет, как же, ведь это делается заявление, оно касается вас и меня. Ведь по-настоящему судить надо меня, и это так ужасно, что они этого не понимают или не хотят понять!.. На этот раз надо поступить как-то умнее. Посоветуйтесь с вашим защитником. Он это знает.
— Они это, вероятно, положат под сукно, — вставил Владимир Григорьевич <...>.
В руке у Льва Николаевича с заложенной пальцем страницей была все та же маленькая книжка, с которой он нас встретил.
— Я вот сейчас прочитал статьи Виктора Гюго против смертной казни. Так сильно, горячо написаны!.. Вот это истинный талант!..16 А этот нынешний, Андреев, он хочет удивить, хочет напугать меня, а мне не страшно. Он меня не заражает, потому что сам не заражен, огонь у него не настоящий... А у Гюго другое, настоящее... Еще я читаю сейчас Кравчинского, очень интересно...17 Приходится много читать революционного.
— «Нет в мире виноватых»18
— Ну, ну, и что же он говорит? Сядьте, пожалуйста, удобнее, спокойнее. Вы сосредоточьтесь, вспомните, пожалуйста, все его доводы. Это так интересно. Ну, ну, и что же он говорит? Что они могут сказать? Я не могу себе представить. Вспомните, пожалуйста.
Я передал ему вкратце доводы генерала. Лев Николаевич разочарованно откинулся на спинку кресла.
— Да, да, но только это слабо и старо. Я думал, что-нибудь новое. А что вы ему ответили? А я все роюсь, все ищу о защитниках смертной казни что-нибудь существенное, и ничего не могу найти. Знаете, я был бы так рад, если бы ко мне приехал какой-нибудь сильный, убежденный сторонник смертной казни. Ведь это так ужасно, так нелепо!.. Ну, что могут сказать все эти Столыпины, что они могут сказать?.. Так что еще говорил ваш генерал? Может быть, вы забыли какой-нибудь главный его довод, что-нибудь оригинальное? Нет? Жаль, жаль, если забыли.
о смертной казни, об ужасах подавления революции, Лев Николаевич сильно волновался; поэтому я воспользовался удобным моментом, чтобы перевести разговор на более спокойный предмет, и спросил об его здоровье.
— Ничего, хорошо. Сегодня спал пять часов, потому хорошо себя чувствую. А если больше сплю, то нехорошо, вяло.
Принесли письма. Целую пачку. Лев Николаевич попросил меня читать ему вслух.
— Вот сегодня будет у меня настоящий секретарь, — обратился он шутливо к Черткову, — «генеральский». Так — как вы говорите? Он заставляет вас читать возможно быстрее, без всякого выражения, только чтобы побольше прочитать?.. Владимир Григорьевич, вы знаете, какая у него работа? Он должен читать вслух «Новое время» одному старому слепому генералу. Вот бы мне такую службу! — как бы с завистью произнес Лев Николаевич. — Ну, а на сегодняшний вечер уж вы будьте моим секретарем...
Первое письмо, большое и серьезное, было от какой-то дамы, просившей Льва Николаевича вступиться за ее мужа, приговоренного очень жестоко за участие в железнодорожной забастовке. В письме было много юридических подробностей. Дело должно было перейти в Сенат, и помощь требовалась немедленная, чтобы хотя несколько отклонить или задержать меч «правосудия».
«хм, хм», и тотчас же стал обсуждать с Чертковым, что они могут сделать для несчастной жены и ее мужа. Переговорив, решили написать свояку Льва Николаевича, сенатору Кузминскому.
— Он хотя и не любит этого, но ничего...
И тотчас же ушел в свой кабинет писать это письмо.
А я ушел к Душану Петровичу Маковицкому, где мне дали читать копировальную книгу писем Толстого к разным лицам. Каких только писем тут не было и к кому только они не писались? В эти ужасные годы особенно много места уделялось в них жертвам контрреволюции. Видно было, как его великая душа горела любовью к людям и как он старался помочь, насколько можно, всем обращавшимся к нему, как к последней инстанции <...>.
Примечания
—1940), журналист; вступил в переписку с Толстым в 1901 г.
Впервые Фельтен посетил Ясную Поляну в 1903 г., за что и был исключен из последнего класса коммерческого училища по обвинению в «политической неблагонадежности». В течение ряда лет он занимался распространением запрещенных произведений Толстого, был связан с В. Г. Чертковым, жившим в Англии; подвергался аресту за распространение нелегальной литературы и длительное время состоял под надзором полиции. Его операции по перевозке запрещенной литературы отличались редкой изобретательностью и дерзостью, сбивавшими с толку таможенников и полицейских.
В июле 1907 г. Фельтен, в то время ответственный редактор издательства «Обновление», был арестован за напечатание статьи Толстого «Не убий». Только благодаря вмешательству Толстого он был освобожден под залог. По просьбе Толстого в качестве защитника выступал пользовавшийся в то время большой известностью адвокат В. А. Маклаков. В деле Фельтена принимал участие, тоже по протекции Толстого, А. Ф. Кони. Грозивший Фельтену трехлетний срок заключения в крепости был сокращен до шести месяцев.
Воспоминания освещают три встречи с Толстым: в 1903, 1905—1906 и 1909 гг. Отрывки из воспоминаний публиковались Фельтеном в разное время, начиная с 1910 г. Позднее они были собраны им воедино и расположены в хронологическом порядке. Значительное место в воспоминаниях занимала переписка Фельтена с Толстым.
По тексту: Летописи государственного Литературного музея, кн. 12. М., 1948, с. 468—519.
1
2 Имеется в виду телеграмма Л. Андреева, полученная в Ясной Поляне 7 сентября 1907 г. Толстой ответил согласием на приезд Андреева.
3 ПСС, т. 73, с. 178—179; т. 74, с. 183—184).
4 Разговор шел о Джузеппе Мадзини и о переводе его книги «Об обязанностях человека» (М., 1902). Толстой был увлечен сочинением Мадзини и рекомендовал его своим близким друзьям: «Знаете ли вы книжечку, — писал он В. Г. Черткову 4 января 1902 г., — «Об обязанностях человека» Мадзини. Удивительно хорошо» (ПСС«философом и истинным пророком всех народов», (ПСС, т. 75, с. 233).
5 По-видимому, П. А. Буланже.
6 Фельтен и А. П. Сергеенко были в Ясной Поляне 5 апреля 1905 г.
7 Речь идет о книге: Л. Н. . Жизнь и творчество. 1828—1908 г. (Критико-биографическое исследование Н. Г. Молоствова и П. А. Сергеенко). Под ред. А. Л. Волынского. СПб., Изд. П. П. Сойкин, 1909—1910. Издание вышло в трех выпусках.
8 Здесь очевидная хронологическая ошибка. По свидетельству Д. П. Маковицкого, разговор Толстого с Фельтеном о рассказе «За что?» происходил 15 марта 1906 г., то есть в другой приезд Фельтена в Ясную Поляну. Толстой работал над рассказом не в 1905, а с января по апрель 1906 г.
9 В марте 1906 г. Толстой обратился с просьбой к В. В. Стасову прислать книги о польском восстании 1830 г. Его особенно интересовала точка зрения поляков, а не русских историков и мемуаристов, о чем он имел ясное представление. 14 апреля Стасов отправил Толстому семнадцать томов французских, немецких и польских книг («Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка». Л., 1929, с. 396—397). Но к этому времени, видимо, Толстой, уже выяснил нужные ему сведения по другим источникам. Он вернул 2 мая 1906 г. книги Стасову, заметив, что «не воспользовался ими» (ПСС, т. 76, с. 157).
10 — дощечками, на которых вырезаны лошадки, куколки, петушки — тонкая стилизация под народное искусство.
11 В апреле 1905 г. Толстой усиленно работал над статьей «Единое на потребу». В конце апреля она уже была отправлена им в Англию к В. Г. Черткову для издания. Характеристика русских царей сохранена в опубликованном тексте: гл. II и VI (ПСС, т. 36, с. 169—170, 182).
12 Д. П. Маковицкий.
13 В феврале 1909 г. Фельтен приехал в имение В. Г. Черткова Телятинки в надежде встретить Толстого во время его частых приездов к Черткову.
14 — крестьянин деревни Перевлес Рязанской губ., с 1893 г. служивший у Толстых.
15 Очевидная ошибка. Н. Н. Гусев, секретарь Толстого, был арестован и выслан 4 августа 1909 г., между тем как описываемый разговор происходил 27 февраля того же года. В этот день Толстой написал письмо московскому генерал-губернатору С. К. Гершельману, но по поводу ареста редактора газеты «Жизнь» Н. П. Лопатина, опубликовавшего заметку Толстого о смертной казни «Нет худа без добра» («Жизнь», 1909, 9 февраля).
16 Протест против смертной казни — одна из постоянных тем творчества В. Гюго, вызвавшая к жизни блестящие образцы его страстных, темпераментных выступлений по широкому кругу общественных, социальных, нравственных проблем: «Смертная казнь» (1848), «Речь на процессе Шарля Гюго» (1851), «Письмо лорду Пальмерстону» (1854), «Италия» (1856), «Джон Браун» (1859), «Женева и смертная казнь» (1863), «Столетие со дня смерти Вольтера» (1878) и др. Среди книг В. Гюго на французском языке в Яснополянской библиотеке (см. «Описание Яснополянской библиотеки на французском языке» (рукопись), с. 166—172) значится том избранных произведений В. Гюго, непосредственно связанных с данной темой: Hugo Viktor. Morceaux Choisis. La Peine de Mort. Paris. Société d’Editions Littéraires et Artistiques. Libraire Paul Ollendorff.
17 — Степняк). Известно, что незадолго перед описываемой встречей в январе 1909 г. Толстой читал роман Степняка-Кравчинского «Андрей Кожухов» (ЯЗ, 30 января).
18 «Нет в мире виноватых» была начата Толстым в 1908 г. Весной 1909 г. он продолжал над ней работу. Замысел этот остался незавершенным.