ЛЕВ ТОЛСТОЙ — ЧЕЛОВЕК
Я впервые посетил Толстого в Ясной Поляне в 1903 году, а с сентября 1907 года по август 1909 года мне пришлось быть не только свидетелем, но в некоторой степени и помощником в его работе — я был его литературным секретарем.
Льву Николаевичу в это время было уже семьдесят девять лет. Физический труд, который он так любил, — пахота, косьба, как это изображено на превосходных картинах Репина и Пастернака, длинные пешеходные путешествия из Москвы в Ясную Поляну (двести километров) остались уже далеко позади. В эту пору жизни два главных дела сосредоточивали на себе внимание Толстого: писательство и личные и письменные отношения с людьми.
Моя первая беседа с Толстым продолжалась около часа. Лев Николаевич подробно ответил на все мои вопросы, причем манера его беседовать была такова, что, отвечая на заданный ему вопрос, он затрагивал и смежные области, чтобы сделать свою аргументацию еще более убедительной <...>1.
мысль, его поразившую; то принимали скорбное, страдальческое выражение, когда он рассказывал о вопиющей нищете местных крестьян; то загорались негодованием и возмущением, когда он слышал об ужасающих правительственных жестокостях; то озарялись ласковой улыбкой, когда он видел ребенка или своего старого друга, пришедшего его навестить; то выражали восторг и умиление, когда он узнавал о каком-либо поступке деятельной любви и самоотречения. Когда Толстой видел кого-либо в первый раз, он как бы просверливал этого человека своим проницательным взглядом, как бы стараясь прощупать все, что скрыто в его душе хорошего и плохого. Известный русский артист К. С. Станиславский после первой встречи с Толстым рассказывал, что он «чувствовал себя простреленным от взглядов Толстого» <...>.
Одежда Толстого была всегда одинакова — блуза, подпоясанная ремнем; зимой — темная, летом — белая, парусиновая. Эти блузы шили Толстому его жена и деревенская портниха. В одежде Толстой любил опрятность и чистоту, но не щегольство и элегантность.
————
В 1907—1909 годах, когда я имел счастье жить в Ясной Поляне и помогать великому Толстому в его работах, Лев Николаевич вставал обычно около восьми часов и, умывшись, шел на прогулку. Эта утренняя его прогулка длилась обыкновенно недолго, от получаса до часа. Гулял он почти всегда один, и эти утренние часы уединенного общения с природой служили для него вместе с тем временем, когда он усиленно сосредоточивался в самом себе для того, чтобы в течение всего последующего дня держаться на уровне духовной высоты как в сношениях со всеми людьми, родными и чужими, с которыми приходилось ему сталкиваться, так и во время его собственной напряженной творческой деятельности. Это напряжение духовных сил и сосредоточение в самом себе он называл «молитвой».
Вернувшись с прогулки, а иногда даже едва выйдя из дома, Лев Николаевич обыкновенно видел вблизи дома несколько бедняков, прохожих, «административно высланных», шествовавших к месту своего назначения или возвращавшихся на родину, отбывших срок, или профессиональных попрошаек, местных или тульских, — и оделял их мелкой монетой. Иногда эти прохожие, «административно ссыльные», рассказывали ему скорбную повесть своей жизни, которая тяжелым камнем ложилась на его сердце.
газетой было «Новое время», затем Лев Николаевич сменил его на «Русь»2, в которой находил два достоинства: газета эта печатала на верху первой страницы сведения о количестве смертных казней и приговоров за день, а также перечень выдающихся событий за минувший день. Затем летом 1908 года Лев Николаевич стал читать «Слово» и др.
Придя к себе в кабинет, Лев Николаевич садился за кофе и тут же начинал читать письма. У него была манера читать их с конца, а не с начала; он говорил, что обычно в конце пишется самое важное. На конверте каждого письма Толстой делал пометы. Иные он откладывал, имея в виду ответить на них позднее; на других писал: «Н. Н. ответить», что означало, что он поручил ответить мне; на некоторых надписывал: «Б. О.» (без ответа). Это были такие письма, которые не казались Толстому достаточно серьезными. Иногда Толстой писал на конвертах не только «Б. о.», но прибавлял еще две другие буквы: «Глг.», что в общей сложности означало: «Без ответа, глупое».
Прочитав письма, Лев Николаевич нажимал на хвост металлической черепахи, стоявшей на его письменном столе, и раздавался звонок. Я уже знал: это означает, что Лев Николаевич намерен продиктовать мне ответы на письма. Я немедленно приходил с карандашом и бумагой. Лев Николаевич в этих случаях не любил ждать, — не из деспотизма, а потому, что чувствовал потребность быстрее запечатлеть на бумаге те мысли, которые уже сложились в его голове в ответ на прочитанные им письма.
Я садился против Льва Николаевича, ни одним звуком не нарушая течение его мыслей, записывал то, что он говорил. Я знаю стенографию, и Льву Николаевичу не приходилось меня дожидаться, — напротив, иногда я его ждал, так как он диктовал медленно, глубоко обдумывая каждое слово, и не механически, а с соответствующей интонацией, как будто его корреспондент находится здесь, около него, и он лично в беседе с ним дает ответ на его вопросы <...>.
«Круг чтения» и «На каждый день», содержащих мысли мудрецов всех времен и народов о главнейших вопросах жизни3. И, покончив со всеми этими делами, Лев Николаевич принимался за работу.
Во время работы он нуждался в абсолютной тишине: затворял двое дверей, которые вели из его кабинета в столовую, и чрезвычайно редко выходил из своего кабинета по какому-нибудь делу. За два года жизни моей в Ясной Поляне я почти не помню таких случаев. Никто не входил к нему во время его занятий, за исключением Софьи Андреевны, которая поздно ложилась и поздно вставала и около двенадцати часов, выходя в столовую к кофе, обыкновенно, шурша платьями, заходила к мужу поздороваться.
Метод работы Толстого над своими произведениями известен: он состоял в бесчисленных исправлениях и переработках написанного. Он считал совершенно справедливым изречение Бюффона: «Гений — это терпение». Он понимал это изречение в том смысле, что писатель не должен выпускать из рук свое произведение, пока не вложит в него все, что может.
Мне пришлось быть очевидцем случая исключительной, даже у Толстого, его требовательности к себе в этом отношении. В 1907 году он начал писать предисловие к составленному им сборнику изречений мудрецов «На каждый день»; в этом предисловии он хотел систематически изложить все свое религиозно-нравственное миросозерцание. Над этой работой, которая в печатном виде заняла четыре страницы, Толстой с перерывами работал три года и переделал ее сто пять раз!
— рождество, пасху — он проводил так же, как все остальные дни года, — в труде. Не занимался он только тогда, когда чувствовал себя нездоровым; но и в эти дни он утром не выходил из своего кабинета, а читал или обдумывал то, над чем ему предстояло работать.
Эта напряженная утренняя работа продолжалась у Толстого часа четыре, пять — смотря по состоянию здоровья.
Окончив работу, Толстой выходил к завтраку. Стол его был строго вегетарианский; он не ел ни мяса, ни рыбы. Ел Толстой вообще очень немного. Завтрак его состоял обыкновенно из одного яйца всмятку, которое он распускал в небольшом стаканчике, куда крошил несколько кусочков белого хлеба; потом съедал небольшую порцию гречневой каши.
Не раз приходилось мне наблюдать Льва Николаевича во время его завтрака. Я замечал на его лице следы еще не закончившейся творческой деятельности. Он ел, быстро пережевывая пищу, казалось, совершенно равнодушный к тому, что ему приходилось отправлять в рот, а глаза были устремлены куда-то вдаль, как будто он всматривался во что-то, что он один только видел и чего никто другой не видал.
Во время завтрака Толстого уже дожидались посетители, приезжавшие с разных концов страны, чтобы побеседовать с ним по волновавшим их вопросам или получить от него моральную поддержку. Бывали среди них и такие, которые откровенно объявляли, что цель их приезда — только посмотреть на Толстого. В таких случаях он добродушно говаривал:
— Смотрите: у меня обыкновенное лицо, два глаза и посередине нос...
Часто приходили к Толстому и местные крестьяне посоветоваться о своих нуждах. Железная дорога или шахта не платит рабочему за увечье, земский начальник вынес несправедливый приговор, соседний помещик не отдает крестьянам в аренду землю, которая им до зарезу нужна, — со всем этим люди шли к Толстому, зная, что он всегда их внимательно выслушает и даст разумный совет. При этом происходили иногда комические сцены <...>.
После своего завтрака, выйдя наружу (дело было летом), Толстой увидел невдалеке группу крестьян. Не успел он еще своей быстрой походкой подойти к ним, как все трое — бух ему в ноги. А Лев Николаевич терпеть не мог раболепства. Подходит к ним и говорит:
— Ну, встаньте, расскажите, какое у вас дело.
Мужики продолжают стоять на коленях. Лев Николаевич начинает уже волноваться, ему неприятен вид такого унижения. Он говорит:
— Ну, встаньте, для чего вы так унижаетесь? Я такой же человек.
Мужики все так же стоят на коленях. Тогда Лев Николаевич, не долго думая, сам становится перед ними на колени. И так, в глубоком молчании, они стоят друг против друга минуты две. Наконец, Лев Николаевич обращается к самому старому из мужиков и спрашивает:
— Можно мне встать?
Мужик конфузливо отвечает:
— Мы вас не становили, ваше сиятельство.
— Ну, и я вас не становил, — говорит Лев Николаевич. — Давайте вместе встанем и будем разговаривать как люди.
————
Позавтракав и поговорив с посетителями, Лев Николаевич отправлялся пешком или верхом на прогулку <...>.
Ездил он обыкновенно по ближним лесам, носящим историческое название «Засека» (в давние времена жители, предполагая нападение неприятелей, «засекали» лес и сваливали его в огромные завалы, чтобы остановить нашествие врага). В то время леса, окружающие Ясную Поляну, принадлежали лесному ведомству, которое запрещало не только рубить лес, но даже собирать ветки, и леса носили почти девственный характер. В густой чаще столетние деревья сплетались своими вершинами; на полянах вырастала трава выше человеческого роста; под ногами непрерывно попадались стволы огромных упавших деревьев. В эту-то чащу и пробирался Толстой для своих прогулок.
«Засека» играла большую роль в творчестве Толстого, который большую часть своей жизни провел в Ясной Поляне. (Еще будучи мальчиком, он один-единственный раз в своей жизни провел лето в Москве; во всю остальную свою жизнь он ни разу не проводил лето в городе). В первый период своей жизни Лев Николаевич часто по целым дням блуждал по «Засеке» с ружьем и собакой, и во время этого блуждания рои самых разнообразных замыслов и художественных образов кружились в его голове. В последний период жизни, уже без собаки и ружья, а на своем любимом Делире или просто пешком исхаживал он «Засеку» по всем направлениям, так же, как и раньше, в общении с природой, обдумывая свои художественные произведения, статьи, письма, отдельные мысли и пр. Иногда, сидя на лошади, он вынимал из кармана записную книжку и, останавливая лошадь, а иногда и на ходу, записывал те мысли и образы, которые внезапно появлялись перед его творческим взором. По возвращении домой он пользовался этими записями для своих работ.
— наступление осени, зимы и особенно весны, и делился своими впечатлениями и наблюдениями с окружающими. Его радовало разбухание почек на деревьях, наливание ржи; он любил собирать цветы, рвал их даже верхом, нагибаясь с лошади. Принесет букет, полюбуется его красотой и запахом, поставит к себе на письменный стол или в столовую, иногда кому-нибудь подарит.
Во время своих пеших прогулок Толстой часто отправлялся на Тульское шоссе, пролегающее невдалеке от Ясной Поляны. Здесь он встречался с местными крестьянами, ехавшими в Тулу или обратно, с которыми он любил разговаривать. Толстой знал всех крестьян Ясной Поляны за несколько поколений. Часто, встречая во время своей прогулки какого-нибудь яснополянского ребенка — мальчика или девочку, — он по чертам лица узнавал, из какой он семьи.
Лев Николаевич всячески старался, где можно, помогать крестьянской нужде. Один яснополянский крестьянин рассказывал:
— Зима стояла холодная. Дров совсем не было. Что делать? Вот раз дождался я ночи. Ночь выпала морозная, лунная. Запряг я свою клячонку, перекрестился перед образом святой богородицы, взял топор, задними воротами пробрался в околицу и — в графский лес. Выбрал местечко погуще, остановился и стал прислушиваться. Ничего, везде тихо. Постоял еще так минут с пяток, потом залез на березу и стал сухие ветки срубать. Нарубил хворосту, сложил его в сани и только взялся за вожжи, слышу сзади меня шорох. Оглянулся, да и остолбенел: передо мной сам барин, граф Лев Николаевич, в валенках, в полушубке старом. Смотрит на меня как-то странно. Стою я, как истукан, и не знаю, что и сказать ему. А он постоял, подошел ко мне, говорит: «Дай сюда топор», — да и давай еще дрова рубить. Живо нарубил, сложил на воз, перевязал веревкой, ударил кнутом по кляче и говорит: «Удирай скорее, пока мой управляющий тебя не увидал».
В другой раз, возвратясь с прогулки по Тульскому шоссе, Лев Николаевич рассказал нам:
— Проезжал мимо мужиков, которые разбивают камни.
Какая трудная работа! Встают в четыре, работают до одиннадцати; с одиннадцати до двух — отдых, а затем опять с молотком — от двух и до темноты. Очень трудная работа. Они рассказывали, что спать не могут: руки, ноги болят... Вот папиросы набивать, — продолжал с возмущением Толстой, — есть машина, а чтобы камни разбивать, — такой машины нет. А ведь чего проще? Мне кажется, я бы сам мог придумать такую машину: молоток, который ходил бы сверху вниз и разбивал...
Ни непогода, ни легкое нездоровье не удерживали Толстого от утренней прогулки, она отменялась только в случаях серьезного недомоганья. Если же Лев Николаевич не выходил из дома по причине нездоровья, он старался наверстать это прогулкой по комнатам. Возвратившись с прогулки, Лев Николаевич, обыкновенно очень усталый, ложился спать на час или полтора.
————
Обед подавался часов в шесть или в начале седьмого, Лев Николаевич обычно опаздывал к обеду и являлся тогда, когда первое блюдо было уже съедено. Я не замечал, чтобы у него были какие-нибудь излюбленные блюда; никогда я не слышал также от него разговоров о еде. Казалось, он был совершенно равнодушен к тому, что стояло на столе, что ему приходилось отправлять в рот. Никогда не видел я также с его стороны какого-нибудь нарушения вегетарианского режима. Обед его состоял из супа, мучных или молочных блюд и третьего — сладкого, летом — ягод. Вино к обеду не подавалось; только изредка, когда Толстой чувствовал себя нездоровым, он выпивал небольшую рюмку крепкого вина — мадеры или портвейна. За обедом всегда были интересные разговоры; часто Толстой рассказывал о своих впечатлениях во время прогулки или высказывал свои суждения по тем или другим вопросам.
путешественница А. А. Корсини. Стоило ему на прогулке увидеть большой, не совсем обычной формы муравейник, как, возвратясь с прогулки, он брал энциклопедический словарь и читал в нем статью о муравьях.
Библиотека Ясной Поляны насчитывает около двадцати трех тысяч томов по всем отраслям знания и литературы. Собирать эту библиотеку начали еще дед и отец Толстого. Многие книги снабжены пометками Толстого. Мы найдем здесь много материалов, служивших для Толстого источниками для его знаменитой эпопеи «Война и мир», для неоконченного романа из эпохи Петра I и для повести «Хаджи-Мурат». Следует, однако, сказать, что Толстой не был библиофилом и не берег своих книг, а охотно давал их читать всем желающим. Вследствие этого многие книги, о которых мы определенно знаем, что Толстой их читал с карандашом в руках, в настоящее время уже отсутствуют в библиотеке Ясной Поляны.
Толстой любил читать вслух как свои новые произведения, так и старые и новые произведения других авторов. Про свои произведения он говорил:
— Я люблю читать вслух те свои сочинения, о которых хочу составить себе представление, какое впечатление они производят на других. Переношусь в слушателей, замечаю, ясно ли им, следят ли они, не скучно ли им.
Толстой всегда приглашал всех критиковать его новые произведения, охотно выслушивал замечания и, если признавал их справедливыми, сейчас же исправлял написанное <...>.
————
Вечерами Лев Николаевич уже не работал так напряженно, как днем. Он или, сидя у себя в кабинете, читал, или писал письма, или же участвовал в общих разговорах в столовой, если бывал кто-либо из приезжих родственников или гостей. Совершенно понятно, почему так много людей желало бывать у Толстого: видеть и слышать его — это давало больше, чем только читать его сочинения. Толстой был идеальным собеседником: он умел хорошо слушать. При разговоре он не проявлял неудовольствия в лице, не морщился и не жестикулировал, говорил тихо и большей частью спокойно, не повышая голоса. Когда Толстому приходилось разговаривать с людьми, которые были ему тяжелы, он старался, преодолевая себя, быть с ними особенно приветливым. Я употреблял все усилия для того, чтобы запомнить его слова и потом записать их. Это было нелегко. Язык Льва Николаевича был очень своеобразный; это не был шаблонный, литературный, газетный или журнальный язык, но это не был и обычный разговорный язык. Лев Николаевич всегда выражал свои мысли кратко, сильно, точно и художественно. Превосходный знаток и большой поклонник русского языка, он прямо страдал, слыша, как в разговорах некоторые его собеседники портили великий русский язык <...>.
Беседа шла всегда совершенно непринужденно; Лев Николаевич не выносил в разговорах ничего искусственного, нарочитого и сам никогда не выступал в роли учителя, сурового моралиста. Мнения свои он высказывал всегда определенно и просто, не стеснялся высказывать свое несогласие с собеседником иногда даже в резких выражениях, если суждения говорившего казались ему чересчур дики. В Ясной Поляне сходились люди самых противоположных взглядов на жизнь — от рабочего-революционера до представителей консервативных кругов. Толстой был со всеми одинаков в обращении, ни для кого не менял своей манеры обхождения и разговора, всякому старался сделать и сказать приятное, но со всем жаром несомненно убежденного человека горячо отстаивал в разговоре с кем бы то ни было то, что он считал истиной, не боясь испортить свои отношения с человеком и не боясь говорить то, что шло совершенно вразрез с общепринятыми мнениями.
Но нельзя сказать, чтобы Лев Николаевич всегда предпочитал или всегда старался вызвать непременно «умные» разговоры. На большинстве его портретов и фотографий на вас глядит суровое, иногда скорбное лицо; но в общении с людьми Лев Николаевич не всегда был таков. Он любил шутки, любил смех, охотно слушал веселые безобидные рассказы и сам смеялся тихим, но заразительным смехом.
————
русской и заграничной жизни и откликался на них в своих статьях и письмах, в вечерних беседах. В иные вечера в Ясной Поляне бывала музыка — приезжали из Москвы выдающиеся пианисты и скрипачи. Музыка на Толстого оказывала сильнейшее действие и часто вызывала слезы.
Любил Лев Николаевич по вечерам играть и в шахматы. Это занятие давало отдохновение его вечно напряженно работавшей голове.
В десятом часу подавался чай, к которому Лев Николаевич всегда выходил, если в первую часть вечера и не был в столовой. Расходились обыкновенно около одиннадцати часов, редко позже. Лев Николаевич со всеми прощался, каждому из посторонних подавал руку. Рукопожатие его было особенное, — он как-то задерживал в своей руке руку другого, смотря в то же время ему в глаза с особенным дружелюбным чувством. Ясно было, что он действительно хотел и старался вызвать и усилить в себе искреннее доброжелательное отношение к каждому человеку, с которым сводила его жизнь.
Примечания
Гусев Николай Николаевич (1882—1967) — секретарь Толстого в 1907—1909 гг. Познакомился с Толстым в 1903 г. По приглашению В. Г. Черткова в 1907 г. поселился в Телятинках, недалеко от Ясной Поляны, с тем чтобы помочь Толстому осуществлять разнообразные и многочисленные секретарские обязанности: ответы на письма и стенографирование статей, переписка рукописей и т. п.; вскоре он переехал в Ясную Поляну, в дом Толстого. Здесь Гусев был арестован в 1909 г. по обвинению в распространении запрещенных произведений Толстого и сослан на два года в село Корепино Чердынского уезда Пермской губернии.
«с любовью и уважением» (ПСС, т. 82, с. 155) думал о нем.
Н. Н. Гусеву принадлежат документальные биографические работы о Толстом: двухтомная «Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого» (1958—1960), четыре тома «Материалов к биографии Л. Н. Толстого», освещающие жизненный и творческий путь писателя до 1886 г. Заметное место в мемуарной литературе о Толстом занимают воспоминания и дневник Гусева, объединенные в книге «Два года с Л. Н. Толстым», фрагменты из которых публикуются в настоящем издании.
По тексту: Н. Н. Гусев. Два года с Л. Н. Толстым. Из Ясной Поляны в Чердынь. Отрывочные воспоминания. Лев Толстой — человек. М., 1973, с. 351—370.
1 «Первые посещения» (Гусев. Два года с Толстым, с. 41—43).
2 10 марта 1908 г. Толстой записал в дневнике: «Читаю газету «Русь». Ужасаюсь на казни» (ПСС, т. 56, с. 110). Особенно его потрясло сообщение о казни 8 мая в Херсоне двадцати крестьян, «осужденных военно-окружным судом за разбойное нападение на усадьбу землевладельца» («Русь», № 147, 9 мая 1908 г.). В дневнике Толстого 12 мая появилась запись: «Вчера мне было особенно мучительно, тяжело от известия о 20 повешенных крестьянах. Я начал диктовать в фонограф, но не мог продолжать» (ПСС, т. 56, с. 117). Сохранившийся на десяти листах набросок без заглавия, вызванный этим газетным сообщением, один из первых вариантов будущей статьи Толстого «Не могу молчать!» (О состоянии Толстого после прочитанного им сообщения из Херсона подробно пишет Н. Н. Гусев, наблюдавший его в это время (см.: . Два года с Толстым, с. 156—157).
3 «Круг чтения» — сборник коротких рассказов, легенд, афоризмов и изречений мыслителей и писателей (в том числе и самого Толстого), принадлежащих к различным историческим эпохам. Часть этих текстов представляет собой цитаты, которые Толстой нередко включал в «Круг чтения» в своей редакции. Первый из составленных Толстым сборников изречений носил заглавие «Мысли мудрых людей на каждый день» (1903). В переработанном и расширенном виде «Круг чтения» вышел в свет в двух томах в 1906 г. под заглавием «На каждый день». В 1910 г. Толстой снова переработал свои сборники изречений. Новое издание под заглавием «Путь жизни» вышло в свет в 1911 г.