ИЗ КНИГИ «НА ЗАКАТЕ»
В поездку мою в Ясную Поляну в феврале месяце 1877 года я имел со Львом Николаевичем замечательный разговор, который и считаю нужным привести в его главных чертах.
Однажды, после обеда, мы перешли со Львом Николаевичем в ту комнату, где на полу лежала шкура убитого им медведя. Лев Николаевич улегся на диване, а я сел у окна в глубокое и удобное кресло. Совсем стемнело, только полоса света проникала из столовой в комнату сквозь полуоткрытую дверь да иногда лицо Льва Николаевича освещалось вспыхивавшею папиросою. Я тоже курил. Обстановка располагала к известной интимности; разговор наш коснулся творчества, и я решился спросить Толстого, как зародилась в нем мысль об Анне Карениной... Говорю решился, потому что Лев Николаевич был особенно чуток ко вторжению посторонних в его личный мир; он иногда охотно рассказывал малоизвестные эпизоды из своей жизни, но не допускал вопросов, останавливая их при самом начале, иногда даже в резкой форме. На этот раз мне посчастливилось.
Помолчав немного, Лев Николаевич добрым голосом благодушно беседующего человека ответил приблизительно следующее:
«Я так же лежал после обеда в этой комнате, на этом же диване и в такие же сумерки, как сейчас. Усталый, я боролся с дремотою, как вдруг предо мною ясно промелькнул обнаженный женский локоть. Я невольно начал вглядываться — локоть появился снова, и постепенно передо мною начала вырисовываться фигура женщины в роскошном бальном туалете, с обнаженною шеей и с замечательно красивым лицом, глядевшей на меня своими задумчивыми, страдальческими глазами. Я, как мне казалось, долго не мог оторваться от видения, до тех пор, пока оно не исчезло так же, как и появилось. Но с тех пор оно не расставалось со мной. Я носил его в душе, мысленно беседовал с ним и незаметно для себя раскрыл его тайну. С этой минуты во мне родилась потребность во что бы то ни стало рассказать эту тайну, и я не находил себе покоя, доколе не принялся за дело»1.
Разговор на этом не кончился, и Лев Николаевич, продолжая беседовать о своем произведении, определенно высказал ту мысль, что роман возможен только в высшем слое человечества с утонченными чувствами и понятиями. На меня эти слова тогда произвели большое впечатление и, постоянно приходя на память, помогли мне во многом понять внутренний мир Льва Николаевича и внешние его проявления. <...>
Про себя не говорю, ибо я был только слушателем, правда внимательным; говорили и спорили три лица: Толстой, Соловьев и Страхов2 конца. Страхов играл несимпатичную двуличную роль; следя восторженными взорами за своим кумиром, он как бы беспрекословно признавал его своим учителем и в области философии, ободряя и поддерживая все, что отвечало его собственным мнениям и обходя молчанием возбуждавшее в нем сомнение и неизбежное противоречие. В. С. Соловьев возражал обыкновенно вторым, и нельзя было не любоваться его выработанною, строго научною системой возражения. Соловьев оставался непоколебимым исповедником св. троицы и, несмотря на свои молодые годы (ему еще не было тогда тридцати лет), поражал неумолимою логикою и убедительностью. В нем несомненно соединялись выдающиеся умственные дарования со строго научной европейской отделкою. Это был не философ дилетант, а представитель науки, как бы одетый в бранные доспехи своего звания, а не в доморощенный халат, также научный, но неряшливой формы, облекавший добродушного Н. Н. Страхова. Странно было с первого раза видеть могучую широкоплечую фигуру как бы степного наездника Толстого, точно сдавливаемую изящными стальными кольцами соловьевского знания. В первый раз в жизни я увидел Льва Николаевича не торжествующим, не парящим сверху, а останавливаемого в своем натиске. Только скромность В. С. Соловьева, как бы не замечавшего своего торжествующего положения, сглаживала всеобщую неловкость. Разумеется, Лев Николаевич не признавал себя побежденным, ему помогала в этом возможность опираться на непрочный авторитет Страхова, но в душе он не мог не чувствовать правды, и это сказывалось в его настроении и в его признании необходимости еще много поработать над выставляемыми им положениями для того, чтобы «сделать их всем ясными».
Эти беседы продолжались все время пребывания в Ясной Поляне В. С. Соловьева, то есть несколько вечеров, и объединяли собеседников на решительно выдвигаемом Л. Н. Толстым атрибуте любви как сущности божества. Конечно, и тут были разномыслия, но сама по себе любовь давала много точек соприкосновения. Лев Николаевич был необыкновенно приветлив со своими гостями, старался развлекать их всеми зависящими от него способами. Помню совместные прогулки в больших деревенских санях и общее веселье. Особенно наслаждался Соловьев. <...>
Владимир Константинович Истомин (1847—1914) — приятель братьев С. А. Толстой, издатель журнала «Детский отдых», правитель канцелярии Московского генерал-губернатора. Встречался с Толстым в конце 60-х — начале 80-х годов. Толстой поддерживал «умственную» (литературную) работу Истомина (см. ПСС«Московские ведомости». «Он очень мил...» — писал об Истомине жене Толстой в апреле того же года (там же, т. 83, с. 223).
«Детском отдыхе» (1881, № 12), издававшемся тогда П. А. Берсом и Истоминым, появился рассказ Толстого «Чем люди живы». Однако чиновничья карьера Истомина (он дослужился до придворного звания гофмейстера), его монархические убеждения не могли не прийти в столкновение с толстовскими интересами. Истомин с опаской отмечал в «необузданной проповеди» Толстого «ядовитые краски анархизма и коммунизма» («На закате», ч. II, лл. 44 об., 45), решительно отвергал демократическую «политическую сторону» его учения (, л. 53).
Вместе с тем Истомин занимался не бесполезными исследованиями и опубликовал ряд работ на военно-исторические темы. Его неизданная мемуарная книга «На закате» хотя и носит автобиографический характер, в значительной степени посвящена Л. Н. Толстому и его окружению. Отрывки из нее публиковались в «Яснополянском сборнике» (Тула, 1965) со следующей рекомендацией: «... Мемуары Истомина отличаются точной передачей фактов и весьма интересны по содержанию». Рукопись датирована 27 июля 1909 г.
По рукописи: В. К. . На закате, ч. I, лл. 41 об. — 43; ч. II, лл. 14—15 об. (ГМТ).
1 В начале рукописи В. К. Истомина «На закате» (лл. 3—3 об.) есть другой вариант ответа Толстого на эту же тему: «Да, это было так же, как теперь, после обеда, я лежал один на этом диване и курил... Задумался ли я очень или боролся с дремотою, не знаю, но только вдруг передо мною промелькнул обнаженный женский локоть изящной аристократической руки; я невольно начал вглядываться в видение. Появилось плечо, шея и, наконец, целый образ красивой женщины в бальном костюме, как бы вглядывавшейся в меня грустными глазами. Видение исчезло, но я уже не мог освободиться от его впечатления, оно преследовало меня дни и ночи, и чтобы избавиться от него, я должен был искать ему воплощения. Вот — начало «Анны Карениной»...» Рассказ Толстого о возникновении замысла романа в данном варианте Истомин относит к февралю 1878 г.
2 Описываемая сцена относится к февралю 1881 г. Толстой познакомился с Владимиром Соловьевым в мае 1875 г. Еще до этой встречи Толстой писал Страхову, что ему «очень понравилась» магистерская диссертация Соловьева «Кризис западной философии. Против позитивизма. По поводу «Философии бессознательного» Гартмана» (ПСС— «Критика отвлеченных начал» — вызвала у Толстого несогласие по основным вопросам — оценка истинности знаний, «суеверное» подчеркивание божественных начал, полемика с Шопенгауэром, опровержение альтруизма (см. письмо Н. Н. Страхову от 17—18 декабря 1877 г. — , с. 359—361). Не принял Толстой и «Чтения о богочеловечестве» Соловьева, одно из которых он слушал 10 марта 1878 г.
Вл. Соловьев, со своей стороны, не принимал толстовских идей опрощения, его вероучения, фанатизма толстовцев. См. его трактат «Три разговора» (1899), сатирическое стихотворение в письме к М. М. Стасюлевичу от 2 июня 1892 г.: «Душный город стал несносен...» (, V, с. 366—367).
«Когда он уезжал, я сказал ему: дорого то, что мы согласны в главном, в нравственном учении, и будем дорожить этим согласием...» (ПСС, т. 63, с. 61). Однако вскоре они разошлись окончательно. Толстой писал В. И. Алексееву осенью 1881 г.: «Соловьев здесь, но он головной» (, с. 81). Алексеев, учитель старших детей Толстого, также видел одну из главных причин разрыва в приверженности Соловьева к догматическому православию, отвлеченному рационализму (см. Летописи, 12