О ТОМ, КАК Я ВИДЕЛ ТОЛСТОГО
НА ПАРОХОДЕ «СВ. НИКОЛАЙ»
(Читано 12 октября 1908 г. на вечере имени Толстого,
в Тенишевской зале)
Не так давно я имел счастие говорить с человеком, который в раннем детстве видел Пушкина. У него в памяти не осталось ничего, кроме того, что это был блондин, маленького роста, некрасивый, вертлявый и очень смущенный тем вниманием, которое ему оказывало общество. Уверяю вас, что на этого человека я глядел, как на чудо. Пройдет лет пятьдесят — шестьдесят, и на тех людей, которые видели Толстого при его жизни (да продлит бог его дни), будут так же глядеть, как на чудо. И потому я считаю не лишним рассказать о том, как весной 1905 года1 я видел Толстого.
Сергей Яковлевич Елпатьевский предупредил меня, что завтра утром Толстой уезжает из Ялты. Ясно помню чудесное утро, веселый ветер, море — беспокойное, сверкающее — и пароход «Святой Николай», куда я забрался за час до приезда Льва Николаевича. Он приехал в двуконном экипаже с поднятым верхом. Коляска остановилась. И вот из коляски показалась старческая нога в высоком болотном сапоге, ища подножки, потом медленно, по-старчески, вышел он. На нем было коротковатое драповое пальто, высокие сапоги, подержанная шляпа котелком. И этот костюм, вместе с седыми иззелена волосами и длинной струящейся бородой, производил смешное и трогательное впечатление. Он был похож на старого еврея, из тех, которые так часто встречаются на юго-западе России.
Меня ему представили2. Я не могу сказать, какого цвета у него глаза, потому что я был очень растерян в эту минуту, да и потому, что цвету глаз я не придаю почти никакого значения. Помню пожатие его большой, холодной, негнущейся, старческой руки. Помню поразившую меня неожиданность: вместо громадного маститого старца, вроде микельанджеловского Моисея, я увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях. Помню его утомленный, старческий, тонкий голос. И вообще он производил впечатление очень старого и больного человека. Но я уже видел, как эти выцветшие от времени, спокойные глаза с маленькими острыми зрачками бессознательно, по привычке, вбирали в себя и ловкую беготню матросов, и подъем лебедки, и толпу на пристани, и небо, и солнце, и море, и, кажется, души всех нас, бывших в это время на пароходе.
Здесь был очень интересный момент: доктора Волкова, приехавшего вместе с Толстым, приняли благодаря его косматой и плоской прическе за Максима Горького, и вся пароходная толпа хлынула за ним. В это время Толстой, как будто даже обрадовавшись минутной свободе, прошел на нос корабля, туда, где ютятся переселенцы, армяне, татары, беременные женщины, рабочие, потертые дьяконы, и я видел чудесное зрелище: перед ним с почтением расступались люди, не имевшие о нем никакого представления. Он шел как истинный царь, который знает, что ему нельзя не дать дороги. В эту минуту я вспомнил отрывок церковной песни: «Се бо идет царь славы»3. И не мог я также не припомнить милого рассказа моей матери, старинной, убежденной москвички, о том, как Толстой идет где-то по одному из московских переулков, зимним погожим вечером, и как все идущие навстречу снимают перед ним шляпы и шапки, в знак добровольного преклонения. И я понял с изумительной наглядностью, что единственная форма власти, допустимая для человека, — это власть творческого гения, добровольно принятая, сладкая, волшебная власть.
Потом прошло еще пять минут. Приехали новые знакомые Льва Николаевича, и я увидел нового Толстого, — Толстого, который чуть-чуть кокетничал. Ему вдруг сделалось тридцать лет: твердый голос, ясный взгляд, светские манеры. С большим вкусом и очень выдержанно рассказывал он следующий анекдот:
— Вы знаете, я на днях был болен. Приехала какая-то депутация, кажется из Тамбовской губернии, но я не мог их принять у себя в комнате, они представлялись мне, проходя перед окном... и вот... Может, вы помните у меня, в «Плодах просвещения», толстую барыню? Может быть, читали? Так вот она подходит и говорит: «Многоуважаемый Лев Николаевич, позвольте принести вам благодарность за те бессмертные произведения, которыми вы порадовали русскую литературу...» Я уже вижу по ее глазам, что она ничего не читала моего. Я спрашиваю: «Что же вам особенно понравилось?» Молчит. Кто-то ей шепчет сзади: «Война и мир», «Детство и Отрочество»... Она краснеет, растерянно бегает глазами и, наконец, лепечет в совершенном смущении: «Ах да... Детство отрока... Военный мир... и другие...»
В это время пришли какие-то англичане, и вот я опять увидал нового Толстого, выдержанного, корректного европейского аристократа, очень спокойного, щеголявшего безукоризненным английским произношением.
Вот впечатление, которое вынес я от этого человека в течение десяти — пятнадцати минут. Мне кажется, что, если бы я следил за ним в продолжение нескольких лет, он так же был бы неуловим.
Но я понял в эти несколько минут, что одна из самых радостных и светлых мыслей — это жить в то время, когда живет этот удивительный человек. Что высоко и ценно чувствовать и себя также человеком. Что можно гордиться тем, что мы мыслим и чувствуем с ним на одном и том же прекрасном русском языке. Что человек, создавший прелестную девушку Наташу, и курчавого Ваську Денисова, и старого мерина Холстомера, и суку Милку, и Фру-Фру, и холодно-дерзкого Долохова, и «круглого» Платона Каратаева, воскресивший нам вновь Наполеона, с его подрагивающей ляжкой, и масонов, и солдат, и казаков вместе с очаровательным дядей Ерошкой, от которого так уютно пахло немножко кровью, немножко табаком и чихирем, — что этот многообразный человек таинственною властью заставляющий нас и плакать, и радоваться, и умиляться, — есть истинный, радостно признанный властитель. И что власть его — подобная творческой власти бога — останется навеки, останется даже тогда, когда ни нас, ни наших детей, ни внуков не будет на свете.
Вот приблизительно и все, что я успел продумать и перечувствовать между вторым и третьим звонком, пока отваливал от ялтинской пристани тяжелый, неуклюжий грузовой пароход «Св. Николай».
Вспоминаю еще одну маленькую, смешную и трогательную подробность.
Когда я сбегал со сходен, мне встретился капитан парохода, совсем незнакомый мне человек.
Я спросил:
— А вы знаете, кого вы везете?
И вот я увидел, как сразу просияло его лицо в крепкой радостной улыбке, и, быстро пожав мою руку (так как ему было некогда), он крикнул:
— Конечно, Толстого!
И это имя было как будто какое-то магическое объединяющее слово, одинаково понятное на всех долготах и широтах земного шара.
От всей полноты любящей и благодарной души желаю ему многих лет здоровой, прекрасной жизни. Пусть, как добрый хозяин, взрастивший роскошный сад на пользу и радость всему человечеству, будет он долго-долго на своем царственном закате созерцать золотые плоды — труды рук своих.
Примечания
Куприн Александр Иванович (1870—1938) познакомился с Толстым в 1902 г., когда имя его только еще начинало приобретать известность. Толстой сразу же почувствовал в его рассказах прекрасное знание действительности и незаурядный жизненный опыт.
Еще до непосредственной встречи в Крыму Куприна представил Толстому как талантливого молодого писателя Чехов, принимавший в нем большое участие. В январе 1902 г. Чехов сообщал Куприну, что его рассказ «В цирке» читал Толстой и что он ему «очень понравился» (А. П. Чехов, т. 19, с. 229). В феврале 1903 г. Куприн отправил Толстому сборник своих рассказов с сопроводительным письмом, в котором напоминал о встрече в Крыму (ГМТ). Ответа на письмо, однако, не последовало, на конверте осталась пометка Толстого: «б. о.» (без ответа). В 1907 г. Куприн горячо благодарил Толстого в письме к нему от 22 января за присланный ему его портрет. «Примите мои чувства глубокого почтения к Вам и восторга перед Вашим гением», — заканчивал он свое письмо (ГМТ).
Люди, близко наблюдавшие Толстого и Куприна, находили много общего в самом характере их мировосприятия: «оба они были одарены особым чутьем к жизни» (Л. С. Врангель. Воспоминания о Куприне. — ГБЛ«нежная любовь к Толстому» (там же). Толстой, по собственным его признаниям и по многочисленным свидетельствам мемуаристов, охотно и часто читал Куприна, с воодушевлением отмечал особенно удачные произведения, «с теплотой и нежностью» говорил об их авторе. Из ранних вещей Куприна Толстой выделял «Поздний час», «Allez!», «Одиночество», «Ночная смена» и др., из более поздних — «В казарме», «Мирное житие», «Корь», «Гамбринус», «Поединок». Исключение в этих отзывах составляет повесть «Яма» (1909), в которой Толстой находил психологическую фальшь некоторых положений, излишний натурализм, неопределенность авторской позиции.
Куприн мечтал о новой встрече с Толстым. В июне 1909 г. он отправил в Ясную Поляну телеграмму на имя С. А. Толстой, напоминая о ее давнем приглашении («Провожая вас из Ялты, получил милостливое приглашение посетить Ясную Поляну») и испрашивая у нее разрешение на кратковременное свидание с писателем в середине июня (ГМТ). Но Толстой в это время собирался навестить дочь, Т. Л. Сухотину, и Куприна просили отложить визит до осени. Предполагаемая встреча так и не состоялась.
«Он пишет прекрасным языком. И очень образно. Он не упустит ничего, что бы выдвинуло предмет и произвело впечатление на читателя» (Булгаков, с. 298). Накануне драматических событий ухода и смерти Толстого Куприн вновь берет в руки его книги: «Я на днях опять (в 100 раз) перечитал «Казаки» Толстого и нахожу, что вот она, истинная красота, меткость, величие, юмор, пафос...» (письмо к Ф. Д. Батюшкову от 8 октября 1910 г., ИРЛИ, ф. 20). А вскоре после смерти Толстого пишет Ф. Д. Батюшкову: «... Старик умер — это тяжело. Так я с ним верхом и не поездил. Но зато в тот самый момент... я как раз перечитывал «Казаки» и плакал от умиления и благодарности» (письмо Ф. Д. Батюшкову от 21 ноября 1910 г., ИРЛИ, ф. 20).
По тексту: А. И. Куприн. Собр. соч. в 6-ти томах, т. 6. М., Гослитиздат, 1958, с. 603—606.
1 Куприн встретился с Толстым не в 1905 г., а 25 июня 1902 г., когда Толстой уезжал из Крыма, направляясь в Ясную Поляну.
2 «В прошлом году, весной, когда Вы уезжали из Крыма, С. Я. Елпатьевский представил Вам меня на пароходе» (ГМТ).
3 Куприн вспоминает центральную часть литургии, исполнявшейся в дни великого поста и долженствовавшей символически вызывать мысль о том, что сам бог входит в общение с верующими.