ЗНАКОМСТВО С Л. Н. ТОЛСТЫМ
Мое личное знакомство с Львом Николаевичем началось в 1882 или 1883 году, когда он со старшим сыном Сережей и его учителем В. И. Алексеевым приехал в свое самарское имение в башкирской степи1. Прожили мы там две-три недели на лоне природы, в большой, разнообразной и интересной компании.
Имение это не походило на обычные барские имения. Кругом степь необъятная. Ни в имении, ни близ имения нет ни села, ни деревни. Барская усадьба — небольшой флигель с некоторыми службами да ряд башкирских юрт для гостей и кумысников, которые по знакомству приезжали сюда каждый год, главным образом интеллигенция. Близ дома стояла специальная башкирская юрта, в которой приготовлялся кумыс и в которой специалист башкир угощал всех желающих пить кумыс, — каждого порознь и целой компанией, с раннего утра и до поздней ночи. Казалось, что он имеет неисчерпаемое море кумыса2. <...>
Артельное кумысное питание совершалось правильно раза два в день. Два раза в день компания собиралась для обеда и ужина. Обряд приятия пищи и кумыса совершался медленно и сопровождался самыми душеспасительными разговорами, спорами и даже ссорами между «идеалистами» и «материалистами». К этим совместным пиршествам ежедневно приходил Лев Николаевич, которому больше всего приходилось защищаться от наскоков молодых сил3. Нередко, однако, он уносился в прошлое или приводил художественную иллюстрацию своего положения, при которой все спорщики смолкали и, разинув рты, жадно впивались в рассказчика молодыми, сверкающими жизнью глазами.
С величайшим восторгом я вспоминаю до сих пор эти недели, проведенные в обществе Льва Николаевича, — не в душной, вечно условной городской обстановке, а поистине на лоне природы, к которой он, как цветок к свету, тянулся всю свою жизнь. Здесь, в степи, все как-то естественно жили враспояску. Любители, даже дамы, ходили босиком. Сам Лев Николаевич чувствовал себя превосходно. В нашей молодой компании он молодел сам, проникался игривостью и смиренно выносил ярые нападки молодежи за свой неумеренный идеализм и политическую незрелость... И молодежь, и сам Лев Николаевич разражались часто заразительным смехом, когда 17-тилетняя курсистка4 с яростью нападала на него, доказывая, что Лев Николаевич не знает настоящей жизни и рассуждает, как невинное дитя. Молодой князь Оболенский5, товарищ Сережи, неизменно стоял за эту курсистку, находя, что она всегда права... Кроме нескольких учителей и учительниц, в нашей компании был доктор Каценельсон6, который с увлечением излагал учение классических раввинов. И молодежь и Лев Николаевич с величайшим интересом прислушивались к его увлекательным лекциям. <...>
__________
То было время, когда я и все поколение тогдашних социалистов с жаром обсуждали этические проблемы, в связи с революционным выступлением народовольцев, вступивших в смертельный поединок с самодержавием. Горячие споры молодежи с Толстым в наших общих беседах касались именно этого главного пункта, — его социальной философии: «непротивления злу насилием».
На наших кумысных собраниях я рассказывал иногда в присутствии Толстого про свои военные похождения под Карсом7. Как участника процесса 193-х меня заставляли рассказывать про процесс, про сидение в тюрьме, про насилия Трепова над нами, заключенными, про сечение розгами товарища Боголюбова, вызвавшее выстрел Веры Засулич, суд над ней, ее оправдание и благополучный побег за границу. Из разговоров с Толстым я убедился, что он многое знает обо мне от Бибикова. Он знал, что я живу в своем селе с матерью, что я крестьянин и занимаюсь крестьянским хозяйством, что имею своих лошадей, сам пашу, сею и убираю хлеб без помощи наемного труда8. Он был заинтересован таким редким явлением, чтобы интеллигентный человек, не за страх, а за совесть, занимался крестьянским трудом.
На расспросы Толстого о моем хозяйстве и условиях жизни, я не мог тогда рассказать ему всей правды. И я чувствовал, что поселил в нем тогда некоторое разочарование. Вместо дифирамбов крестьянскому труду, на что, вероятно, он рассчитывал, — я сказал ему, что заниматься сельским хозяйством интеллигентному человеку труднее, чем бедному и безграмотному крестьянину. Ибо интеллигентный и всякий образованный человек, занимающийся крестьянским трудом в деревне, сразу подпадает под подозрение полиции и подвергается всяким клеветам и доносам со стороны самых темных элементов деревни. <...>
_________
В это мое первое знакомство с Толстым на лоне природы мне не удалось беседовать с ним наедине и основательно на интересовавшие меня темы: при его обычных посещениях наших собраний он безраздельно становился достоянием или жертвой всей компании. Ему приходилось играть роль представителя «консервативных» отцов, а вся остальная молодая компания высоко держала революционное знамя «детей».
Лоно природы, ширь степей необъятная да высь поднебесная, гипертрофия молодой энергии, свобода, простота жизни и общее доверие друг к другу — все это давало полный простор проявлению широкой русской натуры.
— Бей по голове двуглавую хищную птицу! — кричала на всю степь молодежь.
— Не тронь и клопа! — отвечал Толстой.
Случалось, наши горячие споры, по русскому обычаю, переходили в ссоры, причем доставалось на орехи и «консервативному» графу.
Помню случай. Однажды молодежь нападала, Толстой защищался. Спорили сначала спокойно и весело, потом разгорячились все, стали говорить колкости. Вдруг, посреди битвы и всеобщего возбуждения, Лев Николаевич встает и с дрожью в голосе просит у всех прощения за то, что он нас рассердил..., вывел из себя...
Вся молодежь, кавалеры и дамы, самопроизвольно тотчас вскочили на ноги и бросились к Льву Николаевичу. Окружив его тесным кольцом, в бурном раскаянии, вместо качания на руках, все начали обнимать, или лучше сказать, — тормошить и мять его, тогда еще крепкую и мощную фигуру.
Не могу забыть того чудного чувства горячей нежной любви к Льву Николаевичу, которое охватило тогда всю нашу компанию. У него тоже были слезы на глазах. Тотчас после этой сцены мы снова все уселись на траву, и Лев Николаевич стал нам оживленно рассказывать различные анекдоты из своей прежней жизни, нисколько не стесняясь в выражениях и присутствием девиц.
Здесь, быть может, неуместно вдаваться в подробности и описывать чудную поездку всей компанией с Львом Николаевичем во главе, в соседнее башкирское кочевье за 10—15 верст, верхом и в экипажах, — куда Лев Николаевич с кумысниками был приглашен начальником местных башкир. Но для характеристики великого покойника не могу не отметить одного случая, который тогда же глубоко запал в моей памяти.
Однажды в кумысном собрании речь зашла об отношениях между Львом Николаевичем и Тургеневым. Кто-то из присутствующих, имея в виду старую ссору двух великих русских писателей9, посреди всеобщего оживления и непринужденных разговоров, полушутя и, может быть, не совсем тактично, спросил Льва Николаевича:
— Ну, а как «великий писатель русской земли»10 ныне относится к своему прежнему литературному сопернику?
Меня — да и не одного меня — очень удивило: Лев Николаевич ответил не сразу; он как бы вспоминал что-то; и, наконец, ответил голословным отзывом с резким эпитетом по адресу Тургенева...
Все мы почувствовали, что здесь есть что-то личное, глубоко спрятанное в душе. Разговор перешел на другие темы. Но факт этот был отмечен другими лицами, и мы обсуждали его меж собой и строили разные догадки. Как бы то ни было, недружелюбное отношение к Тургеневу в любвеобильном Льве Николаевиче осталось для нас непонятным...
__________
21 июля 1884 года я был неожиданно арестован в своем селе и спешно доставлен в самарскую тюрьму. Здесь мне объявили постановление от 8 июля того же года о высылке меня административным порядком11 в Восточную
Сибирь сроком на три года. Меня хотели отправить в Москву немедленно, не дав времени повидаться и проститься со старухой матерью12, которая оставалась одинокой. К счастью, одновременно с «мужикованьем»13 я состоял частным поверенным при бузулукском съезде мировых судей. По моей просьбе суд сделал представление губернатору о необходимости задержать меня для устройства и сдачи моих судебных дел. Меня задержали на три недели в самарской тюрьме. Вследствие этого я прибыл в Москву, в Бутырскую пересыльную тюрьму, лишь 22 августа — на другой день по отходе последней политической партии этого года в Сибирь, так что мне приходилось ждать в Бутырках до весны, до первой партии будущего года, то есть до мая месяца. <...>
_________
В один день ко мне неожиданно явился на свидание упомянутый выше А. А. Бибиков в сопровождении моей матери, которую он привез из Самары и поместил у Льва Николаевича в Хамовниках, где он жил в эту зиму. Бибиков возвращался вскоре назад в Самару, но Лев Николаевич оставил мать у себя в доме, чтобы дать ей возможность подольше видеться со мной. Иногда он сам приходил на свидание ко мне вместе с матерью14
Свидания нам давали в общем зале, где одновременно происходили свидания других заключенных с их родными и знакомыми. Лев Николаевич внимательно рассматривал всех присутствующих и расспрашивал меня обо всех. Помню один случай, показавший силу его художественного воображения.
Однажды во время свидания Лев Николаевич обратил особое внимание на молодую пару воркующих голубков — административно-ссыльного Ивана Николаевича Присецкого с женой15
— Как, — спрашивает Лев Николаевич, — значит, они до сих пор остаются на положении жениха и невесты?..
Я улыбнулся утвердительно.
Лев Николаевич молчал и из-под своих длинных бровей все время смотрел на молодую пару, которая сидела близко друг к другу, крепко сцепившись руками.
Но Лев Николаевич не унимался.
— Как, — снова спрашивает он, — неужели им из позволяют остаться одним... вместе спать не дают?
Я вновь улыбнулся при мысли о такой наивности и, признаюсь, был немножко смущен, потому что Лев Николаевич говорил это своим обычным ровным голосом, отнюдь не понижая его при своем щекотливом вопросе... Я невольно стал осматриваться по сторонам, чтобы убедиться, не слышал ли кто-нибудь из соседей этого вопроса.
Мы оба продолжали молчать, потому что все его внимание перенеслось на молодую пару. Я не прерывал молчания, ибо видел, что он о чем-то напряженно думает, хмурит брови и жует губами.
Наконец, решив прервать молчание, я взглянул на него и был несказанно смущен: по щекам его текли слезы, и глаза, полные слез, постоянно мигали.
Слез своих он не вытирал.
— Какое варварство! — произнес он, вставая вместе со всеми, когда свидание кончилось и все стали прощаться.
__________
Весной 1885 года мы вышли из Москвы, и наши непосредственные сношения с Львом Николаевичем прекратились. Но с этапного пути, из Иркутска, я написал ему длинное письмо с описанием знаменитой шестнадцатидневной голодовки четырех женщин каторжанок: М. П. Ковалевской (сестры писателя-экономиста В. П. Воронцова), Богомолец (сестры упомянутого И. Н. Присецкого), Россиковой (подкоп под херсонское казначейство) и Марьи Кутитонской (стрелявшей в забайкальского губернатора Ильяшевича).
Все четверо сидели в Иркутской тюрьме, на особом положении, переведенные за беспокойный характер из карийской каторжной тюрьмы. Голодовка была объявлена как протест против ухудшения режима после знаменитого побега из той же иркутской тюрьмы их товарки, тоже каторжанки, Лизы Ковальской. Когда мы пришли в Иркутск, голодовка только что кончилась. Мы тотчас же вошли с ними в сношения: они рассказали нам все перипетии этой чудовищной голодовки. Я подробно описал ее и письмо послал Толстому. Я долго не знал о судьбе этого письма: дошло ли оно?16 Лишь четыре года спустя мне пришлось идти вновь этапом в Сибирь с лицами, взятыми в подпольной типографии за печатание моего описания иркутской голодовки. От них я узнал, что Лев Николаевич не держал его в секрете...
После этого мы никогда не теряли из вида друг друга17. <...>
Егор Егорович Лазарев (1855—1937) — в 70—80-е годы участник народнического движения, политический ссыльный, встречался с Толстым в 1883—1885 гг. Познакомился с ним Толстой через своего управляющего самарским имением А. А. Бибикова, привлекавшегося в 1866 г. по делу Каракозова, а затем раздавшего свою землю крестьянам (см. о нем: А. С. . О Льве Толстом и толстовцах. М., 1911). Лазарев, бывший подсудимый по делу «О революционной пропаганде в империи» («Процесс 193-х»), был связан с самарским народническим кружком, а после отбывания военной службы он жил в своем селе Грачевка Самарской губ. под надзором полиции (см. Л. Н. Большаков. В поисках корреспондентов Льва Толстого. Тула, 1974, с. 187—189).
Лазарев не единственный «революционер», с которыми Толстой сталкивался на своем пути (см., например, воспоминания Н. П. Петерсона, В. И. Алексеева, Д. Кеннана в наст. изд.). Интерес Толстого к радикально мыслящим людям особенно возрастал в годы духовного перелома, в период обостренных поисков смысла человеческого существования, утверждения своей утопической программы социального переустройства общества. В. Поссе, знавший Лазарева, утверждал: «Толстой его очень полюбил; сначала как мужика, каким он был как по происхождению, так и по натуре, а затем и как революционера. Он вывел его в своем романе «Воскресение» под фамилией Набатов, характеризовал его ярко и верно» (В. А. Поссе— Л., 1929, с. 317).
Мемуары Лазарева под названием «Из воспоминаний о Л. Н. Толстом» были написаны в 20-х годах. В его книге «Моя жизнь» (1935) они опубликованы в главе «Перед первой ссылкой» с подзаголовком: «Знакомство с Л. Н. Толстым».
По тексту: Е. Е. Лазарев. Моя жизнь. Воспоминания — статьи — письма — материалы. Прага, 1935, с. 137—140, 149—150, 153—155, 158—161.
1
2 Мухаммед Рахметуллин. См. о нем в воспоминаниях И. Л. Толстого в наст. томе.
3 Ср. воспоминания С. Л. Толстого: «Большинство кумысников и гостей Бибикова были, как тогда говорили, «красными», и отец не раз спорил с ними по вопросу о революционном насилии. В этом ему молчаливо сочувствовали Василий Иванович и отчасти Алексей Алексеевич» (С. Л. Толстой, с. 141).
4
5 Вероятно, сын Дмитрия Дмитриевича Оболенского.
6 По-видимому, доктор медицины Катцельсон. — РМ, 1912, № 11, с. 164.
7 «процесса 193-х» Лазарев был взят в солдаты, участвовал в составе кавказской армии в сражении под Карсом (1878 г.).
8 «Кроме всех жителей, здесь наехали еще гости к Бибикову: два человека, бывшие в процессе 193-х, и вот последние дни я подолгу с ними беседую. Я знаю, что им этого хочется, и думаю, что не имею права удаляться от них. Может быть им полезно. А мне тяжелы эти разговоры. Это люди, подобные Бибикову и Василию Ивановичу, но моложе. Один особенно, крестьянин (крепостной бывший) Лазарев, очень интересен. Образован, умен, искренен, горяч и совсем мужик — и говором, и привычкой работать. Он живет с двумя братьями, мужиками, пашет и жнет, и работает на общей мельнице. Разговоры, разумеется, вечно одни — о насилии. Им хочется отстоять право насилия, я показываю им, что это безнравственно и глупо» (ПСС, г. 83, с. 384).
Вероятно, еще до встреч с Лазаревым в тюрьме Толстой пытался облегчить его участь через тульского вице-губернатора Л. Д. Урусова. Он писал жене в декабре 1884 г.: «О Лазареве просил князя узнать, он обещал»; «О Лазареве просил Урусова, он обещал» (ПСС, т. 83, с. 470—471).
9 См. воспоминания А. А. Фета в наст. томе.
10 позднее время.
11 То есть без суда.
12 Пелагеей Тимофеевной Лазаревой.
13 Народническое «хождение в народ», особенно лиц, связанных с организацией «Черный передел». Лазарев пишет: «Признаком чернопередельчества для жандармов служило «мужикованье»» (Е. Е. Лазарев. Моя жизнь, с. 150).
14 Через десять лет, в октябре 1895 г., Лазарев, вспоминая эти свидания в тюрьме, благодарил Толстого за «участие» к нему и особенно к положению его «бедной матери» (Л. Н. Большаков
15 Софьей Львовной Присецкой.
16 Это письмо неизвестно.
17 О переписке Лазарева с Л. Н. Толстым в последующие годы см. ПСС, т. 68, с. 232; т. 73, с. 321—322 и публикации в названной книге Л. Н. , с. 204—210; 213—220.