ИЗ ТЕАТРАЛЬНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ
В 1889 году я был мировым судьею и жил в деревне, когда получил приглашение от графини Татьяны Львовны Толстой принять участие в исполнении на домашней сцене, в Ясной Поляне, еще нигде не напечатанной новой пьесы Льва Николаевича «Плоды просвещения»1, в которой мне предназначалась роль мужика, «старика робкого и нервного», как характеризовала его в своем письме Татьяна Львовна. Это приглашение меня очень заинтересовало. Представлялась возможность проверить впечатления действительности в художественном творчестве такого глубокого знатока народной жизни, как Л. Н. Толстой. Изъявив свое согласие на участие в спектакле, я в назначенный день приехал вечером в Тулу, в дом Н. В. Давыдова, бывшего тогда прокурором тульского окружного суда, на репетицию пьесы. Отсюда, по окончании репетиции, многочисленная труппа, рассевшись в розвальни, двинулась в Ясную Поляну.
В морозную ночь мы весело мчались по гладкой дороге Крапивенского шоссе, мимо возвышавшейся по сторонам живописной чащи Козловской Засеки, и уже в поздний час, утомленные ездой и чистым морозным воздухом, радостно вошли в приветливо освещенный, уютный яснополянский дом.
Нас радушно встретили хозяева. Накрытый стол с обильным ужином ждал нас. Но на столе заметно отсутствовали признаки какого-либо хмельного питья, и последнее демонстративно заменял разлитый по графинам квас. Чувство, схожее с разочарованием, ощутилось прозябшими путниками. Но тут явилась на помощь предусмотрительность одного из путешественников, запасшегося из Тулы тем, чему не полагалось быть в Ясной Поляне. И вот мы, по очереди, сбегали потихоньку от глаз хозяина в переднюю и здесь, под лестницей, в уголке согревали себя глотками водки, подавляя в себе чувство некоторого смущения и угрызения совести.
На следующий день, утром, мы должны были репетировать пьесу в присутствии Льва Николаевича. Когда, на репетиции в Туле, я впервые познакомился с пьесой, меня больше всего поразила необыкновенная верность изображения и яркая типичность трех мужиков, уполномоченных обществом на покупку земли. Эти три лица, с некоторыми вариациями, проходили перед моими глазами много раз в судебных процессах.
1) Краснобай-адвокат, 2) скупой на слова, строгий в поступках, домохозяин и 3) надежный старик — обычные представители крестьянского общества в томительных мужицких хлопотах и выжиданиях у начальства. В моем воображении ярко вырисовывался не только внешний образ третьего мужика, но и черты его характера, отражающие в себе привычную близость человека к естественным условиям жизни.
<...> Началась репетиция. Внимательное наблюдение Льва Николаевича за моею игрою меня немножко смущало, но в то же время придавало энергию моему старанию дать в изображении мужика именно то, что мне казалось наиболее близким к внутренней правде его личности.
Я чувствовал, что это мне удается, и вскоре услышал смех Льва Николаевича, смех чисто русский, мужицкий, полный добродушнейшей искренности, а затем и слова одобрения. Разумеется, это меня обрадовало и одушевило. Я с усиленным вниманием стал следить за впечатлением, производимым на Льва Николаевича; и передававшееся моему настроению сочувствие его всему, что казалось самому мне естественным и правдивым в изображении 3-го мужика, рассеивало мою неуверенность и увлекало мое воображение. Я испытывал полное артистическое удовлетворение под обаянием тончайшей чуткости автора пьесы и каждой капельке правды в моей игре и, невольно освобождаясь от всего условного и банального, обычно вносимого актерами в исполнение бытовых ролей, особенно мужицких, сумел, казалось мне, дать образ правдивый.
На Льва Николаевича моя игра, видимо, произвела впечатление, превышавшее мои ожидания. Он ею был удовлетворен, и это удовлетворение выразилось в такой, почти детской, его радости, которая совершенно смутила меня2.
Он смеялся до слез, оживленно делился своими суждениями с окружающими, ударял себя ладонями по бокам и добродушно, по-мужицки мотал головой.
Он подошел ко мне.
— Знаете ли, — сказал он, — я всегда упрекал Островского за то, что он писал роли на актеров, а теперь вот я его понимаю; если бы я знал, что третьего мужика будете играть вы, я бы многое иначе написал: ведь вы мне его объяснили, показали, какой он; надо будет изменить.
И Лев Николаевич взял рукопись и пошел ее переделывать3.
Роль 3-го мужика была значительно пополнена словами и несколько изменена. Между прочим, деньги, которые, по первоначальной редакции, хранил у себя второй мужик, были переданы 3-му мужику, как самому надежному и горячему блюстителю общественных интересов; в последнем акте 3-й мужик уже падал второпях на пороге двери, врываясь в переднюю Звездинцева, а не ударялся лицом о косяк, как это было в первой редакции.
В тот же день, вечером, за чаем, беседуя о сценическом искусстве, Лев Николаевич так определял смысл и значение художественного творчества:
— Наблюдательность художника заключается в способности видеть в окружающей действительности те черты явлений, которые не затрагивают сознания других людей; он видит кругом себя то же, что и другие, но видит не так, как другие, и затем, воспроизводя в своем творчестве именно те черты действительности, которые другими не замечались, заставляет и других людей видеть предметы так, как он сам их видит и понимает4.
Поэтому в каждом художественном произведении мы находим для себя нечто новое, поучаемся. Вот вы, — сказал Лев Николаевич, — в изображении мужика даете тот самый образ, который каждый из нас видел в действительности, но вы сумели заметить и передать в нем то, чего нами не примечалось, и я сам увидел в этом образе нечто для себя новое...
В том же разговоре меня удивило и опечалило отрицательное отношение Льва Николаевича к Шекспиру5 гениальности, но не дают себе отчета, в чем же, собственно, мировое значение художественных произведений Шекспира; серьезно мыслящим людям чужд интерес к тому, что изображает Шекспир; его пьесы устарели: кому теперь какое дело, что кто-нибудь полюбил или разлюбил кого-нибудь; личные страсти, столкновения и интриги — все это не может уже захватывать души современного человека; от художественного произведения мы теперь требуем иного, требуем разрешения волнующих нас вопросов жизни, нового знания, поучения.
Такие взгляды на искусство шли совершенно вразрез с моими, и я стал возражать. Лев Николаевич горячо оспаривал меня. Но и тогда, как и во всех последующих разговорах в его присутствии, меня поразила та серьезность, с которою он считался с чужими мнениями, хотя бы эти мнения принадлежали человеку, перед которым Лев Николаевич стоял на недостигаемой высоте научных знаний и философской мысли.
К каждому собеседнику он относился, как к равному себе. Спорил он горячо, резко, но надо было видеть эту чистую, искреннюю радость, которой светились его глаза, когда он находил сочувствие в своем слушателе, или видел, что мысль его понята собеседником.
Мне ясно стало, до какой степени несправедливо распространенное в обществе мнение о том, что Лев Николаевич рисуется своими проповедями, что не проводит в свою жизнь своего учения, словом — делаемые ему упреки в его неискренности. Я вынес твердое убеждение в том, что каждое слово Толстого вытекает из глубины его сердца, что его проповедь — результат не только величайшей работы мысли, но и сильнейших душевных мук, тех мук, которые может дать человеку необъятная ширь воображения. И мне казалось, что в душе Льва Николаевича совершается трагедия, что беспощадность самоанализа лишает его возможности найти удовлетворение в самом себе, что он не находит в самом себе того, что признает необходимым для человеческой жизни и чего требует от других, сознает в себе противоречие с непосредственным чувством, борется сам с собой; и в этом раздвоении — его страдание.
На следующий день была генеральная репетиция. Исполнение пьесы в общем было удачным. Покойная Мария Львовна Толстая с удивительной простотой и юмором исполняла роль кухарки. Звездинцева играл С. А. Лопухин, давая необыкновенно жизненный образ изящного, мягкого, увлекающегося, готового от увлечения даже прилгнуть, много пожившего барина, угнетаемого несдержанною нервозностью своей жены. Н. В. Давыдов с убедительностью произносил многословную речь на спиритическом сеансе и от души огорчался бестактностью присутствовавшей на сеансе молодежи, в роли профессора; да и все остальные роли проводились жизненно, весело и дружно.
к актерам участливое, доброжелательное, с оттенком той наивности, которая, как я замечал, свойственна впечатлительности старых людей, видавших русскую сцену в ее прошедшую славную эпоху господства величайших талантов. В его критике не было и тени той педантичной требовательности и той холодной строгости анатомичесского исследования игры актера, которые составляют отличительные свойства современной театральной критики и способны погасить в актере всякую искру увлечения. Он отдавался впечатлению доверчиво, всей полнотою души.
Генеральная репетиция прошла с полным успехом.
Наступил спектакль. Лев Николаевич был полон оживления. Он то приходил за кулисы и смотрел грим, восторгаясь удачной гримировкой или костюмом, то ходил по рядам публики и с увлечением рассказывал, как репетировалась пьеса и как кто играет. Увидев меня за кулисами в костюме и полном гриме, Лев Николаевич вышел в публику и объявил:
— Лопатин, как выйдет — всех уморит. Уморит, уморит!.. — повторял он, хохоча до слез.
Такое предсказание до того меня смутило, что я несколько омрачнел. «Что же это со мной делает Лев Николаевич? — думал я. — Каково мне выходить на сцену при ожидании публики увидеть во мне нечто до того великолепное, что можно «умереть от смеха». И я играл уже не с тем подъемом, как на генеральной репетиции. Я даже высказал по этому поводу свою досаду Льву Николаевичу.
— Ну, да это для вас вышло не так, — ответил он, — а для нас-то так. По-моему — превосходно.
Так были сыграны в первый раз «Плоды просвещения», 30 декабря 1889 года6—7.
С моим участием в первом представлении «Плодов просвещения» связано другое артистическое предприятие в доме Льва Николаевича, задуманное участниками яснополянского спектакля, два года спустя, когда Лев Николаевич и вся его семья переселились на зиму в Москву, в свой дом, в Хамовническом переулке.
При пробах грима на генеральной репетиции «Плодов просвещения» в Ясной Поляне я случайно приложил к своему лицу бороду, по складу своему напоминавшую бороду Льва Николаевича, и все присутствовавшие были крайне удивлены неожиданным сходством, получившимся у меня, с лицом Льва Николаевича. И вот, через два года, когда у молодого поколения Толстых явилось желание устроить на святках какую-либо святочную забаву, о сходстве моего грима с лицом Льва Николаевича вспомнили и решили устроить костюмированный вечер, на котором и изобразить посредством грима современных общественных деятелей, а в их числе и самого Льва Николаевича.
Участие в задуманной затее меня несколько смущало. Я опасался возможности произвести на Льва Николаевича неприятное впечатление изображением пародии на него же самого, да и, кроме того, не был уверен в самом успехе такого замысла. Могло получиться что-нибудь очень нехудожественное. Тем не менее участвовать в затее я согласился. Татьяна Львовна добыла блузу и кушак Льва Николаевича. И вот у них во флигеле, вечером, вся наша компания оделась в соответствующие изображаемым лицам костюмы и загримировалась. У всех грим оказался удачным и, кажется, одним из лучших у меня.
Заранее была сделана по портрету Льва Николаевича борода, очень искусным гримером, известным Яшей Гремиславским (ныне гримером Художественного театра), им же были наложены по портрету Льва Николаевича черты лица, и получилось из моего лица нечто очень схожее с Львом Николаевичем8.
Но, несмотря на все старания гримера, ни один парик не усиливал сходства моего лица с портретом Льва Николаевича, напротив, как бы схожи волосы парика ни были с волосами Льва Николаевича, сходство с ним моего лица париком убивалось. И я решил оставить свои собственные волосы.
Одевшись в блузу Льва Николаевича, надев его пояс и засунув руки за пояс, я со всей компанией направился в залу.
А. А. Брандуков (Д. П. Сухов).
Мы входили в залу постепенно. Первыми появились Владимир Соловьев и Лев Лопатин. Не все сразу заметили, что это маскарад <...>.
Рубинштейн и Брандуков. За ними вошли Захарьин и Репин.
шумным одобрением.
Под шум аплодисментов я подошел ко Льву Николаевичу. Он подал мне руку. И вот, под общий громкий смех, общие аплодисменты и визг детей, два Льва Толстых жали друг другу руки. Сам Лев Николаевич разразился заразительным смехом и с добродушным любопытством начал осматривать меня.
— Блузу-то откуда вы взяли? — спросил он.
— Тайно похитили у вас <...>.
Весь этот вечер Лев Николаевич был очень весел. Грим оказался настолько правдоподобным, что когда начали приезжать группы ряженых, а я стоял у лестницы и встречал приезжавших, то маски с благосклонным любопытством всматривались в меня и отдавали мне самый почтительный поклон, очевидно, принимая меня за подлинного Льва Николаевича. Я отвечал на поклоны, стараясь в манерах симулировать оригинал. И надо было видеть крайнее недоумение, когда гости тут же следом встречали другого Льва Николаевича.
Мне все-таки было неловко изображать собою подобие Льва Николаевича перед его собственными глазами. Но он, кажется, не находил ничего в этом неприятного для себя и сам восхищался удачною пародией на себя <...>.
Примечания
Лопатин Владимир Михайлович (1861—1935) — в 80-х годах юрист, товарищ прокурора, мировой судья, впоследствии — актер Московского Художественного театра (театральный псевдоним — Михайлов). Актерское дарование Лопатина раскрылось на любительской сцене: он зарекомендовал себя как прекрасный исполнитель «простонародных» ролей. «Моя деятельность, — вспоминал Лопатин, — была тесно связана с крестьянством и давала мне большой материал для наблюдений над окружающей средой» («Современный театр», 1928, № 37, с. 578). Когда в конце 80-х годов предполагалось поставить «Власть тьмы» в Туле на сцене дворянского собрания силами актеров-любителей, Акима должен быть играть, по словам Н. В. Давыдова, «великолепно исполнявший роли крестьян товарищ прокурора В. М. Лопатин» («Толстой. Памятники творчества и жизни». М., «Задруга», 1920, с. 38).
«Плодах просвещения». Толстой-драматург внимательно присматривался к Лопатину-актеру. Анализируя игру Лопатина, Толстой решительно меняет свой взгляд, прежде резко отрицательный, на частый в художественной практике писателей-драматургов прием, когда роль пишется в расчете на сценические данные конкретного исполнителя, и сам строит по этому принципу работу над «Плодами просвещения» (см. коммент. 3).
По тексту: «Международный толстовский альманах», сост. П. Сергеенко. М., «Книга», 1909, с. 98—107.
1 Работа над комедией «Плоды просвещения» (в первоначальной редакции — «Исхитрилась») началась в ноябре 1886 г. В 1889 г. Толстой возобновил работу, длившуюся с перерывами до декабря 1889 г.; в это время Т. Л. Толстая, заручившись согласием отца, затевает подготовку домашнего спектакля в Ясной Поляне. Толстой создает новую редакцию пьесы в процессе репетиций.
2 Об этом эпизоде вспоминает А. В. Цингер: «К предпоследней репетиции в Ясную приехал В. М. Лопатин, которого ждали для роли 3-го мужика. Его позы, жесты, реплики так и заиграли на фоне любительских стараний. После неподражаемо сказанного: «Земля малая... курицу, скажем, и ту выпустить некуда», репетиция остановилась от веселого смеха. Лев Николаевич был в восторге» (А. В. Цингер— «Международный толстовский альманах», с. 379).
3 А. М. Новиков, учитель детей Толстого, рассказывал об этой работе: «Кучка молодежи с упоением переписывала утром роли, вечером шли репетиции, и почти ежедневно после них Толстой снова собирал роли и снова переделывал пьесу. Пьеса создавалась прямо по исполнителям» (А. М. Новиков. Зима 1889—1890 годов в Ясной Поляне. — «Лев Николаевич Толстой. Юбилейный сборник». М. — Л., 1928, с. 213).
4 См. «Предисловие к сочинениям Гюи де Мопассана» (ПСС
5 См. коммент. 15 к воспоминаниям И. Я. Гинцбурга.
6—7 Спектакли были перенесены в Тулу, куда специально приезжали, чтобы посмотреть их, Южин, Медведева и другие деятели русской сцены. Позднее начали играть «Плоды просвещения» в Москве, в «Обществе искусства и литературы». Здесь Звездинцева играл Станиславский, 1-го мужика — Федотов, 2-го мужика — Лужский, 3-го — Лопатин («Современный театр», 1928, № 37, с. 578).
8 Неточность. Гримировал Лопатина Л. О. Пастернак в своем московском доме. Он так вспоминал об этой затее молодежи с «ряжеными»: «Было придумано, что когда вечер будет в полном разгаре, явятся новые гости, замаскированные под самого Льва Николаевича и бывавших в доме знаменитых людей, друзей дома: А. Г. Рубинштейна, Репина, профессора Захарьина (известный московский врач). «Толстой» подойдет к настоящему Толстому, хозяину дома, «Антон Григорьевич» сядет за рояль, начнутся танцы... Лопатин должен был быть Львом Николаевичем. Загримировать его было легче, чем других, ибо строй его головы (как я знал по моим наброскам с него), череп, лоб очень напоминали Толстого, и с помощью грима получился изумительный «второй» Лев Николаевич. А когда Лопатин одел блузу Льва Николаевича, которую Татьяна Львовна втайне, скрыв от отца, дала ему, — эффект получился еще разительнее» (Л. О. . Записи разных лет. М., «Советский художник», 1975, с. 184).