Лев Толстой: Маковицкий Д. П.: Уход Льва Николаевича

Лев Николаевич давно (в 1881, 1896 гг.)¹ собирался уйти из дома от барской жизни. При мне — в прошлом 1909 году. Тогда Лев Николаевич собирался за границу и несколько раз спрашивал меня и бежавших за границу и вернувшихся в Россию беглых матросов, рабочих и других проходивших через границу о том, как перебирались через границу, — как пробираются без паспорта. Об этом самом узнать на границе просил и меня, когда я в 1909 году ездил домой в Словацию.

О том, что хочет уйти из дома, Лев Николаевич говорил мне (и думаю, что всегда и Александре Львовне²) этим летом, в другой половине сентября, в начале октября, когда верхами ездили. Около 10 октября Лев Николаевич мне сказал, что хочет взять с собой Илью Васильевича³. Тут я предложил себя, и Лев Николаевич сказал: «Пусть Саша решит». Дней шесть и три до ухода опять говорил, что уйдет. Дней шесть до ухода решил было следующим утром уехать, но поздно вечером отменил. Эти последние разы всегда намеревался уехать утром, тайком, к дочери Татьяне Львовне в Кочеты.

27-го октября мне ничего не говорил, а Александре Львовне — да. Я об этом не знал.

Двадцать восьмого октября утром в три часа Лев Николаевич в халате, в туфлях на босые ноги, со свечой разбудил меня, лицо страдающее, взволнованное и решительное, сказал мне:

— Я решил уехать. Вы поедете со мной. Я пойду наверх, и вы приходите, только не разбудите Софью Андреевну. Вещей много не будем брать, самое нужное. Саша дня через три за нами приедет и привезет, что нужно.

Сказав это, Лев Николаевич ушел к себе наверх.

Я, во-первых, уложил свои вещи, а потом пошел наверх ко Льву Николаевичу, с ним встретился за дверями моей комнаты. Опять шел со свечой, уже одетый.

— Я вас ожидал, — сказал мне Лев Николаевич.

Слышно было в голосе, что я ему был нужен и опоздал. Лев Николаевич пошел будить Александру Львовну, а я поспешил в его кабинет укладывать его вещи.

Белье и некоторые вещи сам себе приготовил. Скоро Лев Николаевич вернулся. Он ни ночью покоя не имеет, не выспится. Нервен. Пощупал ему пульс. Пульс — 100. Может что приключиться. Пришла Александра Львовна. Лев Николаевич и ее попросил помочь ему укладывать вещи, особенно рукописи.

Лев Николаевич был уже одет, и было уже написано письмо Софье Андреевне.

Лев Николаевич, поговорив с Александрой Львовной, рассказал ей, что его побудило сейчас уезжать и куда поедет; предположил — в Шамордино; если в другое место, то уведомит ее телеграммой на имя Черткова с подписью Т. Николаев. Лев Николаевич скоро вернулся наверх. Вещей, которые брал с собой Лев Николаевич, оказалось столько, что нужен был его большой чемодан, который Лев Николаевич не хотел брать, боясь разбудить Софью Андреевну. Между спальнями Льва Николаевича и Софьи Андреевны было три двери, которые Софья Андреевна на ночь отворяла, чтобы лучше слышать Льва Николаевича из своей комнаты. Все эти двери Лев Николаевич закрыл, чемодан без шума достал, вскоре за ним пришла Александра Львовна, и ей Лев Николаевич отдал спрятать рукописи.

Лев Николаевич был встревожен, непокоен. Искал еще некоторые нужные ему вещи: записные книжки, перо, книгу П. П. Николаева, какую он как раз читал: «Понятие о боге»⁴ была темная, и Лев Николаевич заблудился, свернул с дорожки через яблочный сад, потерял шапку. Долго ее искал с электрическим фонарем и не нашел. И так без шапки дошел до кучерской, разбудил Адриана Павловича⁵.

Когда мы кончили укладывать вещи, оказалось их очень много: большой дорожный чемодан и еще большая связка — плед, пальто, корзинка. Александра Львовна, Варвара Михайловна⁶ и я, мы понесли их на конюшню, чтобы там садиться и ехать, а не от дома — из боязни разбудить Софью Андреевну.

Было сыро, грязно, мы едва несли тяжелые вещи. На полдороге встретили Льва Николаевича с фонариком. Он рассказал, как потерял шапку; у меня в кармане была другая его шапка. Дошли по грязи до каретного сарая, где кучер кончал запрягать; Лев Николаевич вернулся — помогал ему, Лев Николаевич торопил с отъездом. Уложили вещи. Лев Николаевич накинул на ватную поддевку армяк, простился с Александрой Львовной, Варварой Михайловной, и мы поехали на станцию Щекино. Кучер, по случаю грязи, предложил конюху с фонарем ехать впереди прямо на шоссе, но Лев Николаевич предпочел через деревню.

В некоторых избах уже светился огонь, топились печи. На верхнем конце деревни у Фили⁷ равязались поводья. Остановились. Я сошел с пролетки, отыскал конец повода и подал ему, и тут посмотрел, накрыты ли у Льва Николаевича ноги. Лев Николаевич почти закричал на меня; тут вышли мужики из изб. Выехав из деревни на большак, Лев Николаевич, до сих пор молчавший, грустный, взволнованный, прерывающимся голосом сказал, как бы жалуясь и извиняясь, что не выдержал, что уезжает тайком от Софьи Андреевны, и рассказал о толчке, побудившем его уехать: Софья Андреевна опять входила в его комнату, — что не мог заснуть, что решил уехать, боясь нанести ей оскорбление, что было бы ему невыносимо1*.

Потом Лев Николаевич предложил вопрос: куда ехать? «Куда бы подальше уехать?» Я предложил в Бессарабию к московскому рабочему Гусарову⁸, который там живет с семьей на земле, там же Александри⁹. «Только туда долго ехать, — прибавил я, — не из-за расстояния, а из-за медленного хода поезда и сообщения». Лев Николаевич ничего не ответил. Лев Николаевич Гусарова и его семью хорошо знает и любит.

По пути в Щекино голова у Льва Николаевича озябла, я надел ему вторую шапку поверх первой.

Лев Николаевич вспомнил, что в «Утренней звезде»¹⁰есть его письмо к священнику с ответом священника.

Удивлялся, как это напечатали, — смело. Было бы хорошо оттуда перепечатать в газеты2*.

Решили, что на станции Щекино я узнаю поезда и есть ли сообщение в Козельск. Лев Николаевич сказал, что поедет в Горбачево во втором, а дальше в третьем классе, и предложил уехать на Тулу и оттуда вернуться¹¹.

Приехав в Щекино, оказалось до отъезда поезда в Тулу двадцать минут, в Горбачево — полтора часа. Лев Николаевич вошел первым на станцию, я с вещами после, и он прямо спросил буфетчика: есть ли сообщение в Горбачеве на Козельск. То же самое спросил и в канцелярии дежурного. Лев Николаевич позабыл не выдавать, куда едем. Лев Николаевич потом еще спрашивал, когда еще идет поезд на Тулу, и предлагал нам в него сесть. Лев Николаевич, во-первых, хотел скрыть следы, но ведь в Туле его узнают и на обратном пути через Засеку, Щекино много узнают, что в поезде едет Толстой, а во-вторых, не хотелось долго ждать в Щекино, на станции, боясь, что может настигнуть его Софья Андреевна. Я отсоветовал ехать в Тулу, так как не успеем пересесть в Туле. Я купил билеты в Горбачево. Думал брать на другую станцию, но было неприятно лгать, да и казалось бесцельным, потому что предполагал, что удержать втайне местопребывание Льва Николаевича не удастся. Я перекладывал вещи, писал Булгакову, Александре Львовне, вернул свое пальто, так как оказалось их много у Льва Николаевича, — я еще не знал, что уезжаем из Ясной навсегда, я думал — только на несколько недель. Когда подали сигнал, что поезд подходит, Лев Николаевич был в четырехстах шагах от вокзала, гуляя с мальчиком учеником. Я побежал ему сказать и предупредить, чтобы он не спешил, что поезд будет стоять четыре минуты. Лев Николаевич сказал:

Лев Николаевич сел в отдельном купе в середине вагона второго класса. Вынув подушку, я устроил Льва Николаевича, чтобы он прилег.

Когда Лев Николаевич уселся в вагоне и поезд тронулся, он чувствовал себя наверно обеспеченным, что Софья Андреевна не настигнет его, радостно сказал, как ему хорошо. Я ушел. Лев Николаевич оставался сидеть. Когда я через полтора часа заглянул в купе, Лев Николаевич сидел. Спросил «Круг чтения» почитать. Его не оказалось, и было «На каждый день»¹².

Лев Николаевич был молчалив, говорил мало, о чем — не помню, и был очень утомлен. Тревожна и утомительна была вчерашняя поездка наша верхом с Львом Николаевичем. Вчера, перед отъездом нашим я <говорил> с дожидавшимися его двумя бабами, которые пришли просить на погорелое место или на бедность, когда он вышел, подавали ему удостоверения из волостной, но он, будучи чем-то расстроен, не поговорил и не подал им ничего, что почти никогда не делал, по крайней мере, я не помню. Попали на просеку в молодом лесу, почти параллельно с Лихвинской дорогой, по эту сторону ее. Приехали к глубокому оврагу с очень крутыми краями. На замерзнувшей той земле лежал тонкий слой снега, было скользко. Я посоветовал Льву Николаевичу слезть с лошади, он послушал, что так редко бывает. Овраг был очень крутой, и я хотел провести каждую лошадь отдельно, но, боясь, что пока я буду проводить первую, Лев Николаевич не взялся бы за другую (Лев Николаевич не любил, когда ему служили), я взял повода обеих лошадей сразу, один в правую, другой в левую руку, растянув руки, чтобы лошади были дальше от меня, — если которая поскользнется, не сбила бы меня с ног. Так спустился и так перепрыгнул ручей. Тут Лев Николаевич тревожно вскрикнул, боясь, что какая-нибудь лошадь наскочит мне на ноги, потом с взмахом поднялся на другую сторону оврага. Тут долго ждал. Лев Николаевич, засучив за пояс полы свитки, придерживаясь осторожно за стволы деревьев и ветки кустов, спускался. Сошел к ручейку и сидя спустился, переполз по льду и на четвереньках выполз на берег, потом, подошедши к крутому подъему, хватаясь за ветки, поднимался, отдыхая подолгу, очень задыхался. Я отвернулся, чтобы Лев Николаевич не торопился. Желал ему помочь, но боялся его беспокоить, наверно отказал бы. Когда вышел и подошел к лошади, тяжело дыша, я попросил Льва Николаевича отдышаться, сейчас не садиться, но Лев Николаевич сейчас же сел, перевалился сильно вперед (чего он никогда не делал, он удивительно стройно садился) и поехал. В этот день проехали около шестнадцати верст, как и всегда шестнадцать — восемнадцать с тех пор, как вернулись из Кочетов — от 24 сентября.

Раньше Лев Николаевич делал концы одиннадцать — четырнадцать верст, а в последнее время больше. Мне казалось, что, с одной стороны, он наслаждался красивой осенью, с другой — желал быть дольше на свободе вне дома. И Лев Николаевич уезжал из дома утомленным, невыспавшимся. Кроме того, он был последние четыре месяца в напряженном, нервном состоянии. Чаша терпеливого страдания переполнялась часто.

Когда я через полтора часа вошел в купе, Лев Николаевич сидел; он немного спал. Я согрел кофе, и выпили вместе. После Лев Николаевич сказал:

Прошлые раза, когда Лев Николаевич ездил в Кочеты, он в вагоне диктовал или записывал. Этот раз нет, сидел задумавшис. Потом заговорил о том, о чем в пролетке:

Доехали до Горбачева, Лев Николаевич еще в пролетке сказал, что от Горбачева поедем в третьем классе. Перенесли вещи на «Сухиничи — Козельск». Оказался поезд товарный, смешанный, с одним вагоном третьего класса, который был переполнен, и больше чем половина пассажиров курили. Некоторые, не находя места, с билетами третьего класса переходили в вагоны-теплушки.

— Как хорошо, свободно, — сказал Лев Николаевич, усаживаясь в вагоне.

Жалею, что я тогда ушел, не поговорив со Львом Николаевичем. Я не знал, что он уезжает навсегда, я не знал о письме, какое он оставил Софье Андреевне¹³. Я думаю, что Лев Николаевич уезжает на месяц от Софьи Андреевны в такое место, куда она за ним не поедет, пока в Шамордино¹⁴, где не скоро отыщут его, а оттуда — дальше. Знай я, что он совсем уезжает, я настаивал бы на поездке в Бессарабию или за границу.

Скрыться надолго нельзя было, но мы хотели два-три дня выгадать, чтобы Софья Андреевна не настигла нас, пока не выедем за границу и там опять в глухое место, куда Софья Андреевна не поедет.

Вещи внесли в вагон, и Лев Николаевич сел посередине вагона. Я, не сказав ему ничего, боясь, что он не согласится, пошел хлопотать, чтобы из-за переполненности пассажиров прицепили бы еще один вагон третьего класса. Я попал к начальнику вокзала Московско-Курской железной дороги, сказав ему, что вагон переполнен, надо прицепить другой, что среди едущих находится Лев Николаевич Толстой. Тот меня направил к начальнику Смоленского вокзала. Найдя этого, повторил ему просьбу; он указал мне на дежурного, я сейчас попросил, чтобы он помог мне найти его, что начальник охотно сделал. Долго не удавалось найти дежурного, он был внутри вагона и глядел на Льва Николаевича, которого публика узнала. Он опять не был тот правый¹⁵, он отыскал второго дежурного, тоже в вагоне, глядевшего на Льва Николаевича. Я ему повторил просьбу. Он как-то неохотно и нерешительно сказал железнодорожному рабочему, чтобы он сказал обер-кондуктору распорядиться прицепить другой вагон третьего класса. Надо было действовать без ведома Льва Николаевича, а то я боялся, он не захочет ради себя утруждать прицеплять вагон.

Через минут шесть паровоз провез вагон нашего поезда. Обер-кондуктор, вошедши контролировать билеты, объявил публике, что будет прицеплять другой вагон, все разместятся, а то многие стояли в вагоне и на площадках. Но раздался второй звонок, и через полминуты третий, и вагон не прицепили. Я побежал к дежурному. Ответил, что лишнего вагона нет. Поезд тронулся; от кондуктора я узнал, что тот вагон, который было повезли для прицепки, нужен для перевозки станционных школьников.

Наш вагон был самый плохой и тесный, в каком мне впервые пришлось ехать по России. Вход несимметрично расположен к продольному ходу. Входящий во время трогания поезда рисковал расшибить лицо об угол приподнятой спинки, который как раз был против середины двери; его надо обходить. Отделения в вагоне узки, между скамейками мало простора, багаж тоже не умещается. Духота; воздух пропитан табаком.

Я хотел подостлать Льву Николаевичу плед под сиденье, — Лев Николаевич не позволил. Он в эту поездку особенно неохотно принимал услуги, которыми раньше пользовался, считая за домашний обиход.

Лев Николаевич вскоре вышел на переднюю площадку, я за ним и просил его перейти на заднюю. Лев Николаевич вернулся, теплее оделся в меховое пальто, в меховую шапку, зимние глубокие калоши и пошел на заднюю площадку, но тут стояло пять курильщиков, и Лев Николаевич опять вернулся на переднюю, где стояло только трое: баба с ребенком и мужик. Лев Николаевич приподнял воротник, оперся на свою палку с раскладным сиденьем и сел. Мороз мог быть один-два градуса. Через минут десять я приходил к нему спросить, не войдет ли в вагон, а то встречный ветер от движения поезда. Лев Николаевич отвечал, что он ему не мешает, как на верховой езде. Лев Николаевич там просидел на палочке три четверти часа. Потом прилег на скамейку. Но еле лег, нахлынула толпа новых пассажиров, и остались стоять в продольном проходе, — как раз против Льва Николаевича женщина с детьми. Лев Николаевич спустил ноги, хотел им дать место. И больше не лег и оставшиеся четыре часа просидел и простоял опять на передней площадке.

Я ходил в теплушку, но в них было грязно и сквозной ветер; окна, двери с обеих сторон теплушки открыты настежь. Как в них могут возить женщин и детей! Сколько их, особенно тех, которые сидят в задней половине, поплатятся здоровьем и жизнью. Очень убыточное учреждение. Следовало бы отменить.

Лев Николаевич рассказал мне, что <есть> село Монаенки, откуда женщины «монанки» артелями все работы делают. И живут более нравственно, чем деревенские, так как артели стыдятся.

Лев Николаевич разговорился с крестьянином пятидесяти лет, напротив него сидящим, из Дудинщины, о его семье, хозяйстве, извозе, которым он занимается. Лев Николаевич спрашивал подробности этой работы3*, сказал мне про него. Мужик бойкий, смело говорил про водку, чья она¹⁶, как у них производили экзекуцию за то, что лес рубили «до своей межи», и потом вышло так, что была признана эта «их межа», рассказывал с сердцем на барина Б. Тут вмешался в разговор землемер и изложил историю экзекуции иначе, и о Б. говорил, что он был добрый человек. Мужик стоял на своем и смело отвергал землемера. Но этот тоже не уступал.

Мужик громко одобрял и поддакивал Льву Николаевичу, землемер оспаривал. Потом землемер сказал Льву Николаевичу:

Лев Николаевич вступил с ним в разговор. Оказалось, что землемер был либеральных, научных взглядов, начитанный, умный, умеющий и любящий спорить из-за красного словца.

Землемер, когда спорил с крестьянином, все время защищал помещика. Когда же спорил с Львом Николаевичем, хотел отстаивать свои взгляды и, чтобы отстоять их, из-за спора спорил и готов был спорить бесконечно, а не из-за того, чтобы узнать правду в разговоре. Не было заметно, чтобы он хотел услышать более правильный взгляд Льва Николаевича и внять ему. (Такое было мое впечатление; может быть, я ошибался.)

Он перевел разговор с «единого налога», по Генри Джорджу, и насилия на Дарвина, на образование. Лев Николаевич сказал:

— Я не верю в бога, который сотворил мир, а который живет в сознании людей.

Лев Николаевич объяснил ему верную точку, с которой надо смотреть на эти вопросы, а потом, когда крестьянин перестал одобрять речи Льва Николаевича, громко прерывать его и разговаривать с соседями и когда в вагоне все затихли и прислушивались, Лев Николаевич, отвечая землемеру, стал говорить, излагать для всех. Лев Николаевич был возбужден, привстал и так продолжал разговор, завладев вниманием всех в вагоне. Публика с обоих концов вагона подошла к среднему отделению, обступила и очень внимательно и тихо прислушивалась. Были крестьяне, мещане, рабочие, интеллигенты, два еврея, одна гимназистка¹⁷, которая сначала прислушивалась и записывала, потом сама вступила в разговор в защиту науки, возражая Льву Николаевичу4*.

Лев Николаевич горячился. Как ни тихи были слушатели, все-таки надо было напрягать голос. Я несколько раз хотел его попросить перестать, но некогда было вставить слова, возражения ему так и сыпались. Говорили больше часа.

Лев Николаевич просил открыть дверь вагона, потом, одевшись, вышел на площадку. Землемер и гимназистка пошли за ним с новыми возражениями: гимназистка — за полезность науки, указывая Льву Николаевичу на электрический фонарик, которым он себе посветил, ища рукавицу на полу вагона. Тут мы подъехали к Белеву, и они слезли.

Лев Николаевич тоже слез, пошел в буфет второго класса, где пообедал. Тут буфетчик и сидящая за столом компания, очевидно, местных интеллигентов, узнали его. Буфетчик и «человек» (помощник буфетчика) внимательно, добродушно к нему отнеслись. Дверь с железным краем (с железной планкой) из буфета в кассу третьего класса страшно хлопала, Лев Николаевич за каждым, кто проходил в дверь и она должна была хлопнуть, страдальчески напрягал мышцы лица, готовясь точно принять удар, и покряхтывал.

— А ты, отец, в монастырь определись. Тебе мирские дела бросить, а душу спасать. Ты в монастыре и оставайся.

Рабочий назади вагона стал бойко играть на гармошке и подпевать. Пропел несколько песен. Лев Николаевич с удовольствием слушал и похваливал.

— Я нынче, — сказал крестьянин, — с моим приятелем говорил. Я редко езжу. В дороге народ шатается бездельно. Сколько человек находится в пути по железной дороге, как проводят время: куренье, семячки, гармонья... Я думаю, что там, где нет железной дороги, там люди меньше теряют время в пути, чем где есть железные дороги, потому что народ ездит без крайней надобности. Это приучает к безделью. Иное дело, когда человек идет пешком. Обратная сторона железной дороги. (Этим поездом ехали витебские рабочие мужики из Тобольска. Три дня провели в пути к железнодорожной станции и вот 15-й день едут по железной дороге).

— шесть часов двадцать пять минут. (Эта медленная езда по российским железным дорогам помогала убивать Льва Николаевича.)

В четыре часа пятьдесят минут доехали до Козельска. Лев Николаевич вышел первым. Когда я с носильщиком снес вещи на вокзал, Лев Николаевич пришел сказать, что уже подрядил извозчиков в Оптину пустынь, и повел нас, сам взяв одну корзинку, снес на бричку, нанятую под вещи. Поехали с ямщиком Федором Ильичом Новиковым на паре в пролетке, за нами другой ямщик с вещами. Дорога грязная. Проехав город, ямщики стали совещаться, ехать ли дорогой или лугами. Дорога была ужасная, неровная, и ямщики взяли с нее влево, через луга города Козельска; несколько раз приходилось проезжать канавы. Было очень темно. Месяц светил из-за облаков. Лошади шли шагом. На одном месте ямщик стегнул лошадей, они рванули, страшно тряхнуло, Лев Николаевич застонал. Это проехали мы через глубочайшую канаву на дорогу и тут же на мост. Потом въехали на ограду, за которой монастырские земли, дорога тоже тяжелая, да еще все время приходилось нагибаться, сторониться от ветвей лозин очень низких, вследствие того, что выгонки старых обрубают. Ветви эти со стороны дороги обрезывать — дня два работы в год (или проложить новую, более короткую, прямую дорогу).

Лев Николаевич спрашивал еще в вагоне и теперь ямщика, какие старцы есть, и сказал мне, что пойдет к ним. Лев Николаевич спрашивал ямщика, в какой гостинице остановиться; он посоветовал у о. Михайла, там чисто.

Долго ждали, пока дозвались парома. Лев Николаевич поговорил несколько слов с паромщиком-монахом и заметил мне, что он из крестьян. Гостиник о. Михаил с рыжими, почти красными волосами, бородой, приветливый, отвел просторную комнату с двумя кроватями и широким диваном. Внесли вещи. Лев Николаевич сказал:

¹⁸. В телеграмме сообщил, что здоров, ночует в Оптиной пустыни, и адрес: Подборки, Шамордино, и подписался — Т. Николаев. Адресовал: Черткову Саше. Сам вынес ее ямщику Федору, прося отправить, и подрядил его одного на завтра в Шамордино (нас свезти). Потом пил чай с медом (ничего не ел), попросил яблоко на утро и стакан, куда на ночь поставить самопишущее перо. Потом стал писать дневник, спросил, какое сегодня число? В десять часов лег. Не желая нарушать привычку Льва Николаевича спать одному в комнате, я сказал Льву Николаевичу, что пойду спать в другую комнату напротив в коридоре.

У Льва Николаевича вид не был особенно усталый. Теперь вечером, пиша, больше обыкновенного торопился. Но зато днем не дорожил временем, как обыкновенно. Это мне бросилось в глаза. Весь день мысли не записывал. И в следующие два дня не дорожил временем (то есть не пользовался им для работы в той мере, как дома привык). Еще поразило меня, что не позволил себе помочь (дома неохотно принимал услуги, но сегодня и следующие дни куда неохотнее и совсем нет). Говорил, что утром пойдет погулять и к старцу зайдет. Говорил, что здесь (в Шамордино) жила Александра Ильинична¹⁹ и что ездил к ней несколько раз. Искал подставку для снимания сапог — не оказалось. Я попросил позволить снять ему сапоги.

— Я хочу сам себе служить, а вы выскакиваете.

— Хочу до крайности ввести простоту. И бережливость в расходовании денег.

Лев Николаевич всегда старался платить за все настоящую цену, что трудно определять, не любил недоплачивать и переплачивать. Ночь была беспокойная сначала от кошек, которые бегали по коридору, прыгали по мебели, стоявшей как раз у стены, за которой спал Лев Николаевич. Потом выходила в коридор выть женщина, у которой сегодня умер брат, монах-лавочник. Она же рано утром вошла к Льву Николаевичу просить поместить ее малюток и припала к ногам Льва Николаевича, что Льву Николаевичу всегда было тяжело.

Из комнаты вышел в седьмом часу утра 29 октября. В коридоре встретил А. П. Сергеенко, приехавшего рассказать о Софье Андреевне, как отнеслась она к уходу Льва Николаевича, о том, что предполагают, где Лев Николаевич находится, разузнав на железной дороге, куда брали билеты, что по распоряжению губернатора будет полиция, сыщики следить за дальнейшим путем Льва Николаевича, что прибегнут к губернатору, и по его распоряжению Льва Николаевича разыскивала полиция.

Потом Лев Николаевич стал диктовать Сергеенко статью против «Смертной казни». Чуковский²⁰ Действительное средство. Заключительные слова этой последней статьи Льва Николаевича такие: «И потому, если мы точно хотим уничтожить заблуждение смертной казни, и главное, если имеем то знание, которое уничтожает это заблуждение, то давайте же будем, несмотря ни на какие угрозы, лишения и страдания, сообщать людям эти знания, потому что это единственное действительное средство борьбы».

К А. П. Сергеенко Лев Николаевич был очень внимателен.

— Напротив, приятна, — ответил Лев Николаевич.

В Оптиной пустыни Лев Николаевич был очень спокоен и не был против там остаться. Алексею Петровичу он сказал, что к старцам не пойдет. Оставив Алексею Петровичу переписать статью и записать данные о вдове-просительнице и вручить ей письмо Льва Николаевича к его родне, которую просил помочь ей²¹

— Как хорошо, что не надо прятать, ничего замыкать.

Лев Николаевич ходил гулять к скиту. Подошел к его юго-западному углу, прошел вдоль его южной стены (мне так сказал рабочий, слышавший от товарищей) и пошел в лес.

Вернувшись, продолжал разговаривать с А. П. Сергеенко и потом пил кофе. Потом написал письмо Александре Львовне²², кажется, и Черткову²³ вправо, опять возвратился до св. ворот, потом пошел и завернул за башню к скиту. О<тец> Пахом стоял у ворот своей гостиницы, он услышал, что Лев Николаевич в Оптиной пустыни, вышел, чтобы его увидать. О<тец> Пахом метелкой подметал; увидев Льва Николаевича, догадался, что это он. Он ему поклонился. Лев Николаевич ответил ему поклоном и подошел к нему, спросил его:

— Как будто я тут останавливался. Кто гостиник?

— Я, отец Пахом грешный. А это вы, ваше сиятельство?

— Я — Толстой Лев Николаевич. Вот я иду к о<тцу> Иосифу, старцу, я боюсь его беспокоить, говорят, он болен.

— Не болен, а слаб. Идите, ваше сиятельство, он вас примет.

— Где вы раньше служили? — Лев Николаевич догадался, что он из солдат, простой, неграмотный монах.

Он назвал какой-то гвардейский полк в Петербурге.

— А, знаю, — сказал Лев Николаевич. — До свидания, брат. Извините, что так называю; я теперь всех так называю. Мы все братья у одного царя.

Рассказывал о. Пахом это все так проникновенно, — видно, что этот разговор со Львом Николаевичем доставил ему большое удовольствие. Рассказывал, что Лев Николаевич говорил с ним так ласково и сердечно и произвел на него сильное впечатление.

Расспрашивая о. Пахома об этом, игуменья одного девичьего монастыря сделала ему замечание, почему он сам не провел его к о. Иосифу; он ответил, что хотел, но боялся быть навязчивым.

Лев Николаевич подошел к скиту. Пришел к св. воротам, повернул вправо в лес.

Вернувшись, вошел ко мне и сказал, где гулял.

— К старцам сам не пойду. Если бы они сами позвали, пошел бы.

утро сказал знакомому монаху о. Василию, что приехал отдохнуть в Оптину, а не удастся, так где-нибудь в другом месте пожить. А на следующий день сказал сестре Марии Николаевне, монахине, что он остался бы в скиту в Оптиной жить и послушание нес бы самое трудное, только бы не заставляли его в церковь ходить.

По-моему, Лев Николаевич желал видеть отшельников-старцев не как священников, а как отшельников, поговорить с ними о боге, о душе, об отшельничестве, видеть их жизнь и узнать условия, на каких можно жить при монастыре. (О каком-нибудь искании выхода из своего положения отлученности от церкви, как предполагали церковники, не могло быть и речи.)

В час пообедали; Льву Николаевичу показались очень вкусны монастырские щи, хорошо сваренная гречневая каша с подсолнечным маслом, очень много ее съел. Когда Лев Николаевич уходил, зашел к о. Михаилу в комнатку.

— Да мне дорого, что такой человек, как вы, посетили нас. Дайте мне вашу карточку.

— Да какой же человек — отверженный. Карточки у меня нет, я вам пришлю.

В три часа выехали в Шамордино. Лев Николаевич вперед пешком, это у него обычай такой был, когда уезжал, где гостил, уходил... 6*

Маковицкий Душан Петрович (1866—1921) жил у Толстых в 1904—1910 гг. в качестве домашнего врача; пользовался безраздельным доверием и сердечным расположением Толстого. Маковицкий оставил обширнейшие «Яснополянские записки», представляющие своеобразную летопись жизни и творчества Толстого за этот период.

Воспоминания яснополянского врача содержат драгоценные сведения об уходе Толстого из Ясной Поляны: Маковицкий был единственным постоянным спутником Толстого в течение первых трех дней: 28, 29 и 30 октября 1910 г.

«Летописи Государственного Литературного музея», кн. 2. М., 1938, с. 451—460.

¹ Неточность. Попытки ухода из Ясной Поляны предпринимались Толстым в 1884 и 1897 гг.

³ И. В. Сидорков. См. коммент. 14 к воспоминаниям Н. Е. Фельтена.

⁴ П. П. . Понятие о боге как совершенной основе жизни, т. 1—2 (Женева, 1907, 1910).

⁵ — яснополянский крестьянин, в то время кучер у Толстых.

⁷ Деревенское прозвище Филиппа Петровича Борисова, яснополянского крестьянина, кучера у Толстых.

⁸ — крестьянин, близкий Толстому по взглядам, жил в екатеринославской общине Н. А. Шейермана. Познакомился с Толстым 26 декабря 1907 г.

⁹ Н. Н. Александри — единомышленник Толстого.

¹⁰ В журнале «Утренняя звезда» в 1910 г. письмо Толстого к священнику не печаталось. В № 42 этого журнала (от 13 октября 1910 г.) было опубликовано письмо Толстого к К. А. Клишевскому от 8 февраля 1910 г. о догмате искупления.

¹¹ У Толстого явилась мысль поехать сначала в Тулу, а уже оттуда — в противоположном направлении в Горбачево, чтобы Софья Андреевна не смогла сразу последовать за ним.

¹² «На каждый день» — сборник изречений, подобранных в определенном порядке на каждый день года. Составлялся Толстым в 1907—1910 гг.

¹⁴ Толстой направлялся в Шамординский женский монастырь в Калужской губ., где жила его сестра, монахиня Мария Николаевна.

¹⁵ Неправильность в употреблении русского языка, свойственная Маковицкому. Он хотел сказать, что найденный им дежурный по станции не имел права дать необходимое распоряжение.

¹⁶ Собеседник Толстого имел в виду «Казенную продажу пития», введенную Николаем II.

¹⁷ Воспоминания гимназистки Т. Таманской о встрече с Толстым в вагоне железной дороги напечатаны в газете «Голос Москвы», 1910, № 266, 18 ноября, под заглавием «На пути в Козельск».

¹⁹ Родная тетка Толстого (по отцу) А. И. Остен-Сакен.

²⁰ К. И. Чуковский обратился к Толстому с просьбой написать статью против смертной казни. В ответ на это обращение Толстой написал статью «Действительное средство» (впервые опубликована газетой «Речь», 1910, 13 ноября).

²¹ Эта просительница — Д. Г. Окаемова. Толстой написал письмо жене своего старшего сына, Марии Николаевне Толстой, с просьбой помочь Окаемовой.

^1* Пропуск в подлиннике.

^2* Прим. Д. П. Маковицкого.)

^3* Пропуск в оригинале.

^4* Пропуск в оригинале.

^5* Пропуск в оригинале.

^6*