СТРАНИЧКА ВОСПОМИНАНИЙ
О ЛЬВЕ НИКОЛАЕВИЧЕ ТОЛСТОМ
Было это в январе 1895 года. С моей младшей сестрой я была приглашена недельки на две к моему дяде Адаму Васильевичу Олсуфьеву, в его подмосковное имение, сельцо Никольское1 <...>.
Вдруг получаем мы письмо от двоюродной сестры; она пишет: «Не приезжайте. К нам хочет приехать Лев Николаевич Толстой; он приезжает к моему отцу, чтобы отдохнуть от поклонников, и поэтому во время его посещений мы уже никого не зовем». Надо сказать, что вся семья дяди была в самых дружеских отношениях с семьей Толстых. Легко понять наше огорчение, а затем и нашу радость, когда другое письмо от дяди гласило: «Приезжайте, только ведите себя просто, не как поклонницы, не лезьте с вопросами, не надоедайте».
И вот мы в старинной усадьбе, занесенной снегом и окруженной большим старинным парком с прочищенными дорожками.
Увидели мы Льва Николаевича вечером. Он только что вернулся с прогулки в кожухе, в высоких валенках, в меховой шапке, весь покрытый снегом. Надо сказать, что Толстой не любил гулять по прочищенным дорожкам. Худой, коренастый, всегда деятельный старик, он любил выйти за ограду сада и бродить по снегу, куда глаза глядят. Раз как-то мы, молодежь, задумали вечером пойти по его следам, но нам скоро пришлось отказаться от своего намерения: глубокие ямы в рыхлом снегу от его валенок были на таком большом расстоянии, что мы вернулись домой и объявили, что «нам не по силам идти по стопам Толстого».
Гостил он у дяди со своей старшей дочерью, Татьяной. Она помогала ему в то время готовить к изданию его небольшой рассказ «Хозяин и работник». Вот в чем состояла ее помощь. Отец давал ей тетрадку, испещренную помарками, добавлениями на полях, значками, указывающими, что читать раньше, а что позже, и она должна была переписать это в другую тетрадь для того, чтобы ему легче было перечесть свое сочинение и судить, что и где надо изменить. Затем он, редкие части оставляя, как есть, снова приводил все в тот вид, который свойственен черновикам ученических сочинений (при переписке специально для этих изменений оставлялась целая половина страницы). Татьяне приходилось просиживать за этой работой целые вечера, ибо работа эта повторялась не раз и не два, а три, четыре, а иногда и пять раз <...>.
Вставал Лев Николаевич сравнительно рано <...>. Само собой разумеется, мы с сестрой норовили встать к восьми часам, как бы поздно ни легли накануне, чтобы прийти пить чай одновременно со Львом Николаевичем. Но он чая не пил: ему готовилась жидкая каша — ячменная, овсяная или гречневая. Еще до этого завтрака Лев Николаевич убирал свою комнату; он не позволял этого делать ни дядиной прислуге, ни даже своей дочери. После завтрака он либо писал, либо шел гулять, а иногда предлагал и нам пройтись с ним.
Надо сказать, что обращение его с окружающими было самое простое, и нам легко было выполнить наше обещание, то есть вести себя не как поклонницы <...>.
При нем поднимался самый оживленный, горячий обмен мнений, как это бывает в кругу молодежи. Лев Николаевич искренно интересовался мнением окружающих, вникал во все возражения, сам ставил вопросы, сам подчеркивал случаи, где ему трудно было решить, так ли надо поступить или иначе. Он думал вслух; он высказывал мысли, тут же приходившие ему в голову, в сыром виде; он не был уверен, что нашел лучшую формулировку их, и слова окружающих только помогали ему усмотреть, что он опустил или не договорил, или выразил неясно. С ним можно было спорить. Помню, как меня тогда приятно поразило, что он с интересом спорил не только с дядей, с тетей и с другими более взрослыми собеседниками, но и со мной и с моей младшей сестрой, имевшей на вид не более восемнадцати лет. Он оставался всегда художником-психологом и потому, быть может, и интересовался каждым встречавшимся ему человеком. Да и мнением тех, кого он уважал, он интересовался. Как-то раз мне пришлось присутствовать при его разговоре с моей двоюродной сестрой. Он ничего не утверждал. Он говорил, как его мучают некоторые вопросы, как он желал бы найти на них ответы. Да! Толстой умел ставить вопросы! Ставил он их выпукло, ярко. Он сам их переживал. Переживал искренно, глубоко, мучительно. Он искал истину. Правда, давал он и ответы на свои вопросы, но сплошь и рядом эти ответы не удовлетворяли его самого <...>.
Многие ставят в вину Толстому, что он сегодня скажет одно, а года через два, глядишь, говорит уже другое. Я лично ставлю ему это в заслугу; я вижу в этом его искреннее уважение к слушателю, желание живого общения с ним. Не виноват он, что люди, падкие на авторитеты, принимали всякое слово его за аксиому2. Поклонники его разносили его ответы, как непреложные истины; а он снова и снова возвращался к тем же самым вопросам, снова ставил их и искал нового их разрешения. И мы не должны останавливаться в нашем вечном стремлении искать разрешения этих вечных вопросов.
Как я уже сказала, здоровье у Льва Николаевича было крепкое, а натура деятельная. Он любил музыку. Он не был виртуозом фортепианной игры, но он любил подойти к инструменту, открыть легкие ноты, партитуру какой-нибудь оперы и, что называется, побренчать. Иногда он предлагал кому-нибудь из нас поиграть с ним в четыре руки. По поводу музыки не могу не упомянуть о сравнении, которым он поделился со мной во время утренней прогулки.
— Основание горы широко, — говорил он. — Широк и слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но все же не так много, как первых: количество их изобразится средней частью горы. Дальше идут Бах, Вагнер; круг их ценителей еще уже, как и уже верхняя часть горы.
В то время появилась уже новейшая музыка, в которой диссонанс как бы спорил с гармонией, создавая новую, своеобразную гармонию. Толстой ставил ее еще выше на своей горе, но затем не без юмора добавил:
— А в конце концов появится музыкант, который только сам себя и будет понимать3.
У Льва Николаевича была особая способность двумя-тремя словами вызывать целое представление. Заговорили о молодости.
— Скажите пятнадцатилетней девушке, — сказал Толстой: — «Знаете ли, что вы завтра можете умереть?» — «Вот вздор какой!» — ответит она вам. Вот это — молодость.
Трудно более кратко и более ярко охарактеризовать молодость как непобедимое чувство силы и жизни.
Лев Николаевич, живший в северной России, с интересом слушал рассказы о юге. (Я выросла на Украине и знала тамошние условия жизни.)
Как-то я рассказала, как в семидесятых годах, когда наша семья поселилась в глухом имении Киевской губернии, из ближайшего местечка два раза в неделю приезжал к нам мясник; в восьми верстах жили наши знакомые, и им возил мясо другой мясник; они хвалили его мясо, и моя мать просила их прислать его к нам; но, несмотря на повторные предложения, мясник этот так и не появился у нас: оказалось, что мясники поделили между собой уезд и, чтобы не создавать конкуренции друг другу, не вторгались в чужой район. Лев Николаевич заметил:
— Это и в наших краях проделывают торговцы.
На следующий вечер, переписывая рукопись «Хозяина и работника» (мы с сестрой получили позволение помогать Татьяне Львовне в ее работе), я нахожу на полях следующую вставку, дополняющую характеристику Василия Андреевича Брехунова: «Между ним и уездными купцами уже давно был установлен порядок, по которому один купец не повышал цены в округе другого» <...>4.
«Хозяина и работника»5.
Примечания
Мейендорф Мария Федоровна — племянница старого и близкого знакомого Толстого А. В. Олсуфьева, владельца имения Никольское-Горушки-Обольяниново, где любил бывать писатель.
Об авторе воспоминаний, в то время молодой девушке, сохранились весьма благожелательные отзывы Толстого. Так, пересылая с Мейендорф Н. Н. Страхову рукопись «Хозяина и работника», Толстой замечал в сопроводительном письме: «Письмо это вам перешлет или передаст очень милая девушка, баронесса Майндорф, с которой я провел несколько дней у Олсуфьевых, у которых я жил и живу еще теперь» (ПСС, т. 68, с. 15).
«Здесь все говорят, что она гораздо больше чистой воды толстовка, чем я» (ГМТ). Воспоминания Мейендорф были написаны в 1930 г.
По тексту: «Летописи государственного литературного музея», кн. 12. М., 1948, с. 369—372.
1 Толстой гостил у Олсуфьевых с 1 по 18 января 1895 г. В это время он заканчивал рассказ «Хозяин и работник», начатый еще в сентябре 1894 г. Т. Л. Толстая сообщала Софье Андреевне в январе 1895 г.: «Папа́ бодр и здоров, кончает свою повесть» (ГМТ).
2 Здесь верно схвачена мемуаристкой мысль, которая чрезвычайно волновала самого Толстого: о нежелательном истолковании и использовании некоторых его высказываний (в беседах, письмах, записках и т. п.), как своего рода незыблемых канонических истин, «самых важных авторитетов».
3 широкого круга людей. Она не раз высказывалась им. Ср. гл. XXXIV статьи «Так что же нам делать?» (ПСС, т. 25, с. 357—358). См. также трактат «Что такое искусство?» (ПСС, т. 30, с. 183—184).
4 Неточная цитата начала гл. I «Хозяина и работника».
5 «Хозяина и работника» далеко еще не была готова к печати. Интенсивная работа над текстом рассказа продолжалась в корректуре. Именно с целью продолжить работу Толстой переправил рукопись через Мейендорф Н. Н. Страхову, а не непосредственно в редакцию «Северного вестника» (см. письмо Толстого к Н. Н. Страхову от 14 января 1895 г.). Но одновременно с «Северным вестником» рассказ печатался и в издательстве «Посредник», где в текст было дополнительно внесено еще 184 авторских исправления. Мейендорф писала 15 февраля 1895 г. Т. Л. Толстой: «Повесть твоего отца, судя по газетам, выйдет только в марте, но это не по моей вине: я в самый день приезда написала Страхову и на следующий день повесть была у него» (ГМТ).