ОТРЫВКИ
(Из личных впечатлений)
Гр. Лев Николаевич был очень горячий и настоящий русский охотник со многими охотничьими предрассудками и приметами. Вследствие его горячности на охоте происходили иногда пылкие пререкания и чуть даже не ссоры из-за того, чья взяла первая, какая догнала и т. д.
Лев Николаевич любил и щегольнуть на охоте ловкостью и лихостью, что называется, «джигитнуть».
Один эпизод особенно врезался в моей памяти (1858)1.
Дело было близ Гурьева, имения князя Е. Н. Черкасского. В лесу гончие гоняли по волкам. За болотом, пролегавшим близ леса, стоял со своей сворой борзых Л. Н. Толстой. Невдалеке от него — мелкопоместный помещик В. Е. Кобылин, сосед кн. Черкасских, каширский землевладелец, затем князь Евг. Черкасский и другие. Из-под стаи гончих на опушке леса показывается матерой волк; его со стаей «выставляет» знаменитый в свое время доезжачий Иван Рушальщик; он выносится вслед за стаей, которая на щипцах выносит волка в поле, по направлению, где стоят Лев Николаевич и другие. Волк стремительно несется к болоту. Доезжачий Иван Рушальщик (тип Данилы, доезжачего в «Войне и мире») — за волком. Но в болоте так топко, что лошадь его завязла... перебраться нельзя... И Рушальщик вопит с отчаянием:
— Эх, уйдет! Уйдет: на господ побежал.
Как ни обиден был этот полупрезрительный крик ярого доезжачего, но он оказался пророческим... За болотом матерого волка встретили своры Кобылина и Толстого и, что, в сущности, бывает очень редко, остановили материка.
Первый примчался и слез с лошади Кобылин. Но Лев Николаевич, подскакав, закричал:
— Мои, мои собаки взяли, я сам приму.
Кажется, Кобылин отчасти даже обрадовался этому, потому что «принять» матерого не так-то легко и не всегда безопасно. Лев Николаевич, видимо желая джигитнуть, по-черкесски перекинулся через седло и хотел с лошади зарезать волка. Но это у него не вышло: лошадь шарахнулась и отнесла Льва Николаевича в сторону. И пока он справлялся с лошадью, а Кобылин собирался с духом, волк стряхнул собак, насевших на него, разметал их и был таков. Горькие предсказания доезжачего оправдались: господа упустили материка. Князь Евгений Черкасский, страстный охотник до кровных лошадей, но не до собак, тщетно метался вокруг и меньше других мог что-нибудь сделать.
Он все досадовал, что у него не было пики: он заколол бы волка...
Лев Николаевич вернулся мрачный, недовольный.
—1858 годах с моим дядей И. А. Раевским, с сыном которого граф был на «ты» и очень дружил.
Наиболее удачны были охоты на волков в имениях князей Евгения и Владимира Черкасских в Веневском и Каширском уездах. Впоследствии многие картины из этих охот вошли в бессмертные произведения автора «Войны и мира». Можно было даже узнать в романе некоторых охотников по их ярким чертам и характерным выражениям.
Однажды, после удачной охоты у П. М. Глебова, соседа князей Черкасских, Лев Николаевич был в особенном ударе и на дневке написал юмористический рассказ-набросок под заглавием «Фаустина и Паулина»2, который и прочел вечером вслух, заставив всех нас много смеяться. Куда задевался этот рассказ — не знаю, но я его впоследствии нигде не встречал... Фаустина и Паулина были две гувернантки гг. Глебовых, которые выезжали посмотреть на охоту и дали повод Льву Николаевичу к безобидной юмористической шутке...
Увы, все это дела давно минувших дней!
И кто узнал бы в теперешнем полуаскете Льве Толстом того страстного охотника, каким некогда мы его видали, несущимся во весь опор по полям и рытвинам с своей неизменной Милкой.
Не знаю, в шутку ли это он говорил. Но тогда, в 50-х годах, это казалось не в шутку... В течение многих лет на охотах сопутствовавшей Льву Николаевичу сначала была бабушка Милка, затем ее дочь, затем внучка. Но очень долго Л. Н. Толстого на охоте всегда сопровождала Милка.
Последняя, которую я хорошо помню, Милка была черно-пегая красивая борзая из породы английских борзых и всегда рыскала около Льва Николаевича без своры, так она привыкла к своему хозяину. Зря она никогда не бросалась за зверем, а «настигала» его; то есть старалась попасть наперерез зверю, чтобы не слишком утомлять себя. Но когда не было других собак, она старалась вовсю. Как-то у нас с Львом Николаевичем борзые наши сорвались и ушли под гончих. Мы остались с одной Милкой на перемычке между двух островов. И вот один за другим через эту перемычку из острова в остров бежало три зайца. И всех трех Милка вчистую догнала и поймала.
Даже и суеверен был Лев Николаевич, как и большинство русских охотников. Как-то Милка вдруг в поле ушла от Льва Николаевича и, так как, я уже сказал, она ходила без своры, она вдруг пристала ко мне. Как я ее ни отгонял, она все рыскала около меня. Лев Николаевич не на шутку встревожился.
— Никогда этого не было. Не могу понять, что с ней? — говорил он. — Наверно, что-нибудь со мною случится.
Лев Николаевич признавался, что когда на охоте на него долго не шел зверь, то он внутренно молился, чтобы наконец зверь на него вышел.
— Но не Христу — это было слишком бы серьезно...
Выделялся Лев Николаевич от других охотников и по внешности. Одевался он всегда не как другие, а по-своему. Так, стремена у его седла были не металлические, а деревянные, что он перенял в Самаре, у степняков; но блуза, характерная и тогда, как и поныне, была любимым одеянием Льва Николаевича — так что, когда меня спрашивают теперь об оригинальности костюма Льва Николаевича, я говорю, что уже 50 лет почти он носит тот же костюм.
Охотничье искусство Лев Николаевич знал до тонкостей и часто сравнивал охоту с войной.
— Как от сметки и находчивости охотника, — говорил он, — часто зависит удача охоты, так и успех войны — от находчивости военачальника. Диспозиция, иногда прекрасно задуманная, из-за какого-нибудь непредвиденного пустяка не достигала цели. Все тогда спутывалось, и в результате — полная неудача.
Как-то при одном из таких сравнений Лев Николаевич рассказал, со слов Н. Н. Муравьева-Карсского, почему неудачен был в 1855 году штурм Карса:
— Муравьев усомнился в верности сделанной им диспозиции, изменил ее за несколько часов до штурма, послушав своего начальника штаба. И потерпел поражение. А выполни он первый план, им сделанный, успех был бы полный. Но не хватило уверенности в себе... И так часто бывает и на войне и на охоте...
Особенно часто приходилось мне беседовать со Львом Николаевичем, когда он писал «Войну и мир».
Мои деды делали кампанию 1812 года и последующих годов. Моя мать, урожденная Бибикова, была племянницей братьев Бибиковых — адъютантов князя Кутузова, который был женат на сестре А. И. Бибикова — усмирителя Пугачева. Так что многое у нас в доме было известно из первых рук. И, будучи ребенком, я много слышал от деда Бибикова рассказов, а потом уже студентом многое передавал Льву Николаевичу. Но я был за это и богато вознагражден Львом Николаевичем. Окончивши «1805 год», Лев Николаевич пригласил меня слушать знаменитый роман в его чтении.
Читал нам Лев Николаевич на своей небольшой квартире, которую он занимал на Большой Дмитровке, в доме Шаблыкина, зимой 1866 года3.
ошибка в отношении военных того времени. Так, Перфильев заметил, что могли получить кресты только в военное время, но не в мирное (Лев Николаевич кому-то из генералов своего романа приписал крест, полученный в мирное время).
При чтении еще были: графиня Софья Андреевна, моя жена, С. М. Сухотин и еще кто-то из домашних...
Он читал «1805 год» (так называлось начало «Войны и мира») необыкновенно просто, но невольно захватывал нас увлекательностью своего произведения.
Помню еще одно чтение. Как-то после охоты на Льва Николаевича нашел какой-то особенный стих, и он начал читать на память стихи, восхитив нас своим чтением. После этого я никогда не слышал, чтобы он читал или хвалил стихи.
Как я выше сказал, мне удалось несколько раз, может быть и случайно, но все же добывать материал для повестей гр. Л. Н. Толстому в то время, как Лев Николаевич писал «Войну и мир» и «Анну Каренину». Как конский охотник и любитель скачек, я сообщал много подробностей. Между прочим, я передал Льву Николаевичу подробности и обстановку красносельской скачки, которая и вошла в ярком изображении в «Анну Каренину».
Падение Вронского с Фру-Фру взято с инцидента, бывшего с князем Д. Б. Голицыным, а штабс-капитан Махотин, выигравший скачку, напоминает А. Д. Милютина...
Лев Николаевич разрешил мне знакомить с ним моих друзей без предварительных извещений и церемоний. Я пользовался очень осторожно этим исключительным правом. И только раз Лев Николаевич мне предъявил отвод, и именно в отношении человека, про которого Лев Николаевич знал, что я очень его люблю и высоко ценю, и с которым мне хотелось познакомить графа. Это был Михаил Дмитриевич Скобелев.
Совпало это с тем временем, когда Лев Николаевич уже начинал говорить и писать против войны, считая ее величайшим грехом. А потому, вероятно, и Скобелев, живший мыслями о войне и жаждавший войны, представлялся Льву Николаевичу чем-то кровожадным4. Это нежелание Льва Николаевича познакомиться с М. Д. Скобелевым подтвердила мне и графиня София Андреевна. Пришлось поневоле отказаться от мысли видеть беседующими автора «Севастопольских рассказов» и белого генерала — героя только что кончившейся кампании.
Читая недавно о Верещагине, который обозвал Льва Николаевича «невеждой» за то, что тот не хотел с ним знакомиться, мне думается, что тут причины были те же самые, то есть что Толстому не хотелось знакомиться с человеком, который казался ему кровожадным5. Перед этим В. В. Верещагин только что напечатал свои записки, где, мне кажется, изрядно-таки сгустил краски, произведя себя в какого-то злодея и рассказывая о том, как он усердно уговаривал генерала А. П. Струкова повесить двух турок...6 Хотя В. В. Верещагин и был уверен в том, что эти турки отъявленные злодеи, но в то же время ему сцена повешения нужна была для картины. Чуткому сердцу Л. Н. Толстого этот рассказ показался прямо-таки отталкивающим.
За много лет знакомства с Л. Н. Толстым мне приходилось видеть Льва Николаевича в различных состояниях его жизни: и консерватором, и либералом, и ярым охотником, и затем ярым противником охоты, впрочем, лишь относительно себя. Как-то, не особенно давно, Лев Николаевич как бы даже попрекнул меня, что я, старый охотник, и не езжу на охоту в такие чудные дни, которые стояли осенью, когда мы говорили.
Не забуду одного вечера, когда Лев Николаевич приехал однажды к нам в Шаховское, в начале 70-х годов, верхом, взбешенный и взволнованный, и начал говорить, что бросает Россию навсегда, что при существующих порядках жить в России нельзя. Насилу мы его успокоили, особенно обязаны были этим более всего П. Ф. Самарину. Оказалось, что бык в стаде Ясной Поляны забодал пастуха, и судебный следователь обязал Льва Николаевича невыездом и возбудил оригинальное уголовное дело7.
— Это тот же арест! — горячился Лев Николаевич. — Этот же самый судебный следователь засадил одного яснополянского крестьянина в острог и продержал его около года. А оказалось, что мужик совсем не виновен. На днях к соседней помещице этот же судебный следователь привез мертвое тело и стал его потрошить у нее на балконе... Это возмутительно! Как можно жить при таких условиях!
П. Ф. Самарин успокаивал Льва Николаевича, доказывая, что смерть человека, а в данном случае пастуха его, настолько серьезный факт, что судебное ведомство не может оставить его без расследования. К ночи Лев Николаевич успокоился и спокойно заснул. Но к утру опять тревога: прискакал нарочный из Крапивны с требованием Толстого в окружный суд — как присяжного заседателя. Лев Николаевич опять заволновался, но не поехал, отписавшись, что он обязан невыездом.
8.
Он описал все в письме к своей тетке графине А. А. Толстой — воспитательнице великой княжны Марии Александровны. А. А. Толстая прочла письмо Льва Николаевича государю Александру II9, который принял к сердцу историю с Толстым и, кажется, обратил особенное внимание на несуразности, творившиеся тогда в судебном ведомстве.
__________
Новые думы завладели Львом Николаевичем. Появились «В чем моя вера» и другие философские и религиозные работы, которые, впрочем, занимали Льва Николаевича еще и во время писания «Анны Карениной». Он вел продолжительные споры с редстокистами10, которые помышляли сделать из него своего адепта. Однако полет Льва Николаевича был куда выше их усилий. Но гг. Редсток, Пашков, гр. А. П. Бобринский и др. еще не знали тогда Льва Николаевича и надеялись сделать его своим.
— Мне нужен редстокист, но настоящий, — как-то сказал мне Лев Николаевич.
«Анне Карениной», где Алексей Александрович Каренин делается редстокистом, оставляя свой высокий служебный пост...
Но гр. Бобринский остался не особенно доволен результатами своей миссии.
Примечания
Дмитрий Дмитриевич Оболенский (1844—?) — помещик Тульской губернии, коннозаводчик, приятель Толстого. Знатное происхождение, широкий круг знакомств, юридическое образование, полученное в Московском университете, сделали Д. Д. Оболенского заметной фигурой в той среде, с которой соприкасался Толстой.
Уездный предводитель дворянства, деятельный участник «железнодорожной лихорадки» начала 70-х годов, он затем из-за неудач в строительстве сахарных заводов был объявлен несостоятельным должником. «Его отдали под суд, — записывал в дневнике Толстой, — за то, что он добрый и тщеславный» (ПСС«... Он точно душу отводит у нас», — писала С. А. Толстая (Дневники С. А. Толстой, 1, с. 124). И сам Оболенский в письме к П. И. Бирюкову от 18 сентября 1903 г. признавался, что часто ездит к Толстому «не только отвести душу — но для нравственной дезинфекции» (ЦГАЛИ).
В «Набросках из воспоминаний» Оболенского, публиковавшихся в «Русском архиве» в 1894—1895 гг., можно найти интересные материалы о студенческом движении в Московском университете, о сложных отношениях помещиков и крестьян после 1861 г., заметки о В. А. Соллогубе, С. А. Соболевском, о дворянском быте в Тульской губернии. В этом же издании появились первые наброски воспоминаний о Толстом (РА— это не связанный хронологической последовательностью рассказ о встречах с писателем, а, как писал Оболенский в письме Бирюкову, «разные случаи из жизни Льва Николаевича». Некоторые запомнившиеся Оболенскому эпизоды не были включены в «Отрывки» по цензурным причинам. Например, очень интересное свидетельство Оболенского о реакции Толстого на записку Николая I о казни декабристов было опубликовано уже после кончины писателя. Оболенский вспоминал: «Когда Л. Н. Толстой начал писать роман «Декабристы», из коего впоследствии вылилась «Война и мир», ему доступны были «архивы», и он был поражен собственноручной запиской Николая Павловича, в которой весь церемониал казни декабристов был предначертан им самим во всех подробностях (с особенным правописанием императора без буквы е, так как он ее не признавал и заменял всегда Е). Мне Толстой читал снятую им копию, там встречается такая фраза: Когда их выведут, то барабанам, пробить мелкую дробь и т. д. «Это какое-то утонченное убийство», — возмущался Л. Н. Толстой этой запиской» («Наша старина», 1917, № 2, с. 35—36).
«Международный толстовский альманах». М., 1909, с. 239—246.
1 Гусев, II, с. 339—340).
2 Рассказ не сохранился.
3 Чтение происходило 27 февраля 1866 г. (, с. 320).
4 Есть предположение, что М. Д. Скобелев был прототипом князя Серпуховского в романе «Анна Каренина».
5 Начало художнической деятельности В. В. Верещагина привлекло Толстого. «Очень бы желал с ним познакомиться» — писал он В. В. Стасову в феврале 1879 г. Затем наступила размолвка. Отчасти она была вызвана неизвестным для нас письмом Верещагина к Толстому, которое тот расценил как «враждебное» (Письмо Толстого В. В. Стасову от 4 февраля 1880 г. — ПСС, т. 63, с. 10). Однако и тогда Верещагин выделял Толстого из всех русских писателей. « ставлю очень высоко», — писал он Стасову 19 декабря 1882 г. («Переписка В. В. Верещагина и В. В. Стасова», т. II. М., «Искусство», 1951, с. 141).
6 Речь идет о книге Верещагина «Воспоминания о русско-турецкой войне 1877 г.» (М., 1902, с. 258—260).
7 Случай с пастухом произошел в июле 1872 г., в бытность Толстого в Самаре. По возвращении в Ясную Поляну Толстой был привлечен к судебной ответственности. Он писал А. А. Толстой 15 сентября 1872 г.: «Молодой бык в Ясной Поляне убил пастуха, и я под следствием, под арестом — не могу выходить из дома (все это по произволу мальчика, называемого судебным следователем) и на днях должен обвиняться и защищаться в суде... Если я не умру от злости и тоски в остроге, куда они, вероятно, посадят меня (я убедился, что они ненавидят меня), я решился переехать в Англию навсегда или до того времени, пока свобода и достоинство каждого человека не будет у нас обеспечено» (ПСС, т. 61, с. 314).
8 «Можете себе представить, что меня промучили месяц, и до сих пор подписка о невыезде не снята, и нашли, что кто-то (следователь) ошибся, что точно это дело до меня не касается... В Англию тоже не еду; потому что дело не дошло до суда. А я решил, что в случае суда уеду и уехал бы» (там же, с. 320).
9 В письмо А. А. Толстой от 20—21 сентября 1872 г. содержится следующее признание Толстого: «Когда я вспомню, что я написал вам с задней мыслью (теперь для меня ясной) о том, что вы разгласите то, что со мной случилось в той среде, в которой вы живете, — я краснею от стыда, особенно когда вспомню ваш ответ» (там же
10 Приверженцы религиозно-пацифистского проповедника лорда Г. Редстока, бросившего военную службу. В 1874 г. он приезжал в Петербург. Его проповеднические речи имели некоторый успех в светском обществе. Под его влиянием в России возникла секта пашковцев — по фамилии бывшего полковника В. А. Пашкова.