<НА СЕВАСТОПОЛЬСКИХ БАСТИОНАХ>
<В записи А. В. Жиркевича>
В 1855 году, после Инкерманского дела, наша батарея (3-я легкая 11-й бригады), участвовавшая в этом деле, была помещена в Бельбеке (в 15—20 верстах от Севастополя) и стояла в резерве, когда прибыл в нее граф Л. Н. Толстой, в чине поручика1, с которым я тут лично познакомился впервые (раньше же я, как и другие офицеры, конечно, слыхал о Толстом как писателе и читал его произведения). Командиром 3-й батареи был тогда капитан Филимонов (впоследствии начальник артиллерии одесского военного округа), а в батарее, кроме меня (я был старшим поручиком), в числе офицеров, которых знал граф Толстой, были: подпоручик Проценко (которого Толстой, в статье «Севастополь в августе», изобразил в лице офицера, находившего, что «пушки в Севастополе не на месте»)2, прапорщик Балакшей, поручик Борисенко, старший офицер I дивизиона батареи штабс-капитан Броневский, подпоручик Демьянович. Затем, в госпитале, уже раненый3, граф Толстой познакомился с поручиком нашей батареи Кречинским, тяжело раненным в Инкерманском деле и которого поэтому он и не застал в Бельбеке.
Стоянка в Бельбеке была очень скучная. Батарея в Инкерманском сражении понесла большой урон и стояла без дела. Каждый офицер имел свой барак, наскоро сколоченный из досок солдатами. Обедали все вместе, по обычаю, у командира батареи капитана Филимонова. Обилие свободного времени наталкивало на более близкое знакомство, сближало, и прибывший граф Толстой скоро сделался душой нашего небольшого кружка4.
Наружность Толстого была некрасивой; особенно его портили огромные, оттопыренные в стороны уши. Но говорил он хорошо, быстро, остроумно и увлекал всех слушателей беседами и спорами.
Толстой сражался часто с нами в карты, но постоянно проигрывал. Впрочем, игра была у него несерьезная, «от нечего делать», так как, кроме офицеров батареи, в ней никто не участвовал. Толстой по ночам играл в карты, днем же сидел в своем бараке один и писал: я заходил к нему в барак и часто заставал его за литературной работой, но о работе этой с ним не заговаривал. После обеда у Филимонова Толстой обыкновенно затевал какие-либо игры, придумывал развлечения и шутки. Например, мы, по его почину, играли в игру «палта» (в роде «бабок»). Затем он же придумал особую игру: по очереди мы должны были становиться на одной ноге на один из колышков палатки, к которому прикреплялась палатка, и кто дольше мог простоять на колышке (назначалось известное число минут, по счету «раз, дна, три»), тот получал выигрыш — пряники, апельсины и т. п. Становились «на пэ», «на транспорт», «на угол» и т. п. Толстой так умел увлечь всех в свои проказы 5, что даже неуклюжий, огромного роста, командир батареи капитан Филимонов (занятый главным образом набиванием своих карманов на счет лошадиного овса и сена) стоял на таком колышке наравне со всеми нами, а потом удивлялся, как это с ним, командиром батареи, могло случиться.
Графа Толстого все очень полюбили за его характер. Он не был горд, а доступен, жил как хороший товарищ с офицерами, но с начальством вечно находился в оппозиции (хотя на Бельбеке у него больших столкновений не выходило), вечно нуждался в деньгах, спуская их в карты. Он говорил мне, что растратил все свое состояние во время службы на Кавказе6 и получает субсидию от своей тетки графини Толстой.
По временам на Толстого находили минуты грусти, хандры: тогда он избегал нашего общества. Это бывало в то время, когда он начинал у себя в бараке усиленно заниматься литературным писанием или получал деньги.
На Бельбеке мы простояли сравнительно недолго — с 24 октября по 27 марта, встретили там Новый год и приняли присягу. Затем нас двинули в Севастополь, осада которого была в полном ходу. Двенадцать орудий нашей батареи были распределены так: 4 орудия были поставлены на Язоновский редут; остальные 8 находилась в резерве, на Графской, на случай вылазок. Я и граф Толстой очутились в резерве, то есть в бездействии7. Офицеры батареи, в том числе и Толстой, разместились по отдельным квартирам, на Екатерининской улице, у главной Екатерининской пристани.
Скоро капитана Филимонова назначили на Северную сторону — командиром всех батарей Северной стороны, а я был назначен старшим над оставшимися орудиями, офицерами и людьми (нижними чинами) Продовольствие офицеров и людей батареи, таким образом, перешло ко мне; Филимонов же оставил за собою продовольствие батарейных лошадей 3-й батареи сеном и овсом (с целью получать по-прежнему доходы). На свои средства стал я кормить офицеров батареи (в этом отношении я не мог, конечно, сравняться с капитаном Филимоновым, у которого, как сказано выше, были свои «побочные доходы»). Ежедневно на обед в мою квартиру собирались граф Толстой и другие, свободные от службы (вылазок, дежурства) офицеры, хотя редкий день мы могли сойтись все вместе. Эти обеды соединяли наше общество. Обеды отлично готовил мой денщик. После обеда начинались оживленные беседы, споры, шутки. Приходили ко мне и посторонние офицеры, как, например, граф Тотлебен — тогда еще простой инженерный подполковник. Граф Толстой и другие нападали на Тотлебена, критикуя построенные им и инженерами укрепления (например, Язоновский редут, находя, что он слишком выдвинут), а Тотлебен нападал на артиллеристов и, в свою очередь, критиковал их действия. Все подобные споры происходили в мирном, товарищеском тоне. Во время обедов рассказывались севастопольские новости, и граф Толстой собирал материал для своих будущих произведений. В квартире моей стоял рояль. Обыкновенно, после того как выпьем водочки и прилично закусим, граф Толстой садился за этот рояль — играл нам и пел шутовские песни, им же сочиненные, под аккомпанемент рояля, рассказывал анекдоты, читал нам сочиненные им в Севастополе на злобы дня и на начальство стихотворения8, придумывал новые игры и забавы, рассказывал о своих похождениях. Вообще по-прежнему, как и в Бельбеке, он был душой нашего общества.
Стоянка с батареей в резерве, видимо, томила графа Толстого: он часто, без разрешения начальства, отправлялся на вылазки с чужими отрядами, просто из любопытства, как любитель сильных ощущений, быть может, и для изучения быта солдат и войны, а потом рассказывал нам подробности дела, в котором участвовал.
Иногда Толстой куда-то пропадал — и только потом мы узнавали, что он или находился на вылазках как доброволец, или проигрывался в карты9. И он нам каялся в своих грехах.
Часто Толстой давал товарищам лист бумаги, на котором были набросаны окончательные рифмы: мы должны были подбирать к ним остальные, начальные слова. Кончалось тем, что Толстой сам подбирал их, иногда в очень нецензурном смысле. В таких шутках, в обществе Толстого, мы коротали послеобеденное время.
Стихи, которые я вам, Александр Владимирович, передал, все записаны со слов Толстого мною и офицерами батареи — в послеобеденные часы, в моей квартире. Стихотворение «Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать» граф Толстой, сочинив в Севастополе, принес нам и затем раз пять при мне читал его всем присутствующим. Иногда, записав с его слов стихотворения, мы показывали их Толстому, и он их исправлял, а затем они распространялись в военном обществе. Начальство знало о том, что шутовские солдатские песни (в которых были выставлены все генералы) пишет Толстой, но не трогало его. У меня было много стихов Толстого, даже им собственноручно написанных, но с либеральным содержанием: восстание 1863 года заставило меня из предосторожности сжечь их, о чем теперь жалею10.
«Севастополь в августе» и «Севастополь в мае». Куда девался «Севастополь в мае» — не знаю; но про этот рассказ были разговоры в Севастополе между офицерами11.
Из посторонних, не батарейных офицеров бывали часто у графа Толстого и у меня (на обедах) штабной — князь Мещерский и штабной же, из штаба графа Остен-Сакена, Бакунин12. Сестра Бакунина была сестрою милосердия, и я видел ее впоследствии раненной во время взрыва. Бакунин тоже — со слов графа Толстого — записывал его стихотворения.
Вскоре поневоле должны были прекратиться у меня общие обеды: во время одиннадцатидневной бомбардировки Севастополя шальная бомба влетела в мою квартиру13 и разнесла рояль, на котором играл Толстой, а также кухню. К счастью, тогда никого в квартире не было.
В Севастополе начались у графа Толстого вечные столкновения с начальством. Это был человек, для которого много значило застегнуться на все пуговицы, застегнуть воротник мундира, человек, не признававший дисциплины и начальства. Всякое замечание старшего в чине вызывало со стороны Толстого немедленную дерзость или едкую, обидную шутку.
Так как граф Толстой прибыл с Кавказа, то начальник штаба всей артиллерии Севастополя генерал Крыжановский (впоследствии генерал-губернатор) назначил его командиром горной батареи14. Назначение это было грубой ошибкою, так как Лев Николаевич не только имел мало понятия о службе, но никуда не годился как командир отдельной части: он нигде долго не служил, постоянно кочевал из части в часть и более был занят собой и своею литературой, чем службою. Это назначение разлучило меня с Толстым.
Тут, во время командования горною батареей, у Толстого скоро и произошло первое серьезное столкновение с начальством. Дело в том, что, по обычаю того времени, батарея была доходной статьею, и командиры батареи все остатки от фуража клали себе в карман. Толстой же, сделавшись командиром батареи, взял да и записал на приход весь остаток фуража по батарее. Прочие батарейные командиры, которых это било по карману и подводило в глазах начальства, подняли бунт: ранее никаких остатков никогда не бывало и их не должно было оставаться... Принялись за Толстого. Генерал Крыжановский вызвал его и сделал ему замечание. «Что же это вы, граф, выдумали? — сказал он Толстому. — Правительство устроило так для вашей же пользы. Вы ведь живете на жалованье. В случае недостачи по батарее чем же вы пополните? Вот для чего у каждого командира должны быть остатки... Вы всех подвели». — «Не нахожу нужным оставлять эти остатки у себя! — резко отвечал Толстой. — Это не мои деньги, а казенные!» После бурного объяснения Крыжановский отнял у графа Толстого горную батарею15.
Сдав батарею, Толстой должен был явиться к начальнику всей артиллерии Севастополя, генералу Шейдеману.
(Это про него-то в своих стихах писал Толстой, подлаживаясь под солдатский язык: «А как Шейсман генерал в море пушки затоплял... вовсе неглубоко, вовсе неглубоко»1*.) Лев Николаевич не торопился являться, а когда явился (это было уже после отступления с Южной стороны на Северную), то генерал Шейдеман напал на него со словами: «Что вы так опоздали? Вы должны были явиться раньше!» Толстой же, не смутившись, отвечал: «Я, ваше превосходительство, переправлялся через реку... Думал, затоплять ли орудия?» (намек на действия генерала Шейдемана)16.
Подобных столкновений с начальством было в Севастополе у графа Толстого много: он сам про них рассказывал, или о них передавали офицеры <...>.
«Господа! дадим слово не играть с Толстым! Он вечно проигрывает. Жаль товарища!» Толстой же на это преспокойно ответил: «Я и в другом месте проиграюсь». И действительно, как только мы перестали с ним играть, он стал уходить в город и играть с пехотными и кавалеристами, а после нам же рассказывал, как те его обыгрывали.
Толстой был бременем для батарейных командиров и поэтому вечно был свободен от службы: его никуда нельзя было командировать. В траншеи его не назначали; в минном деле он не участвовал. Кажется, за Севастополь у него не было ни одного боевого ордена17, хотя во многих делах он участвовал как доброволец и был храбр. В «аристократию» Толстой не лез, любил поговорить по душе, умно; недалеких товарищей, вроде Проценко, сторонился. С солдатами Толстой жил мало, и солдаты его мало знали. Но, бывало, у него хватит духа сказать солдату: «Что ты идешь расстегнутый?!» (Сам был либералом по этой части.) В обращении Лев Николаевич был ровен со всеми, хотя дружбы ни с кем не заводил; готов был поделиться последним с товарищами; любил выпить, но пьян никогда не был. Часто беседовал я с ним на разные темы: это был истинно русский человек; он любил свою веру и свой родной язык, но во всяком человеке прежде всего видел человека. Толстой поражал нас знанием языков. Он знал и польский язык, о чем я заключаю из бесед с ним18.
В общем я был знаком с графом Толстым около семи месяцев — время, когда в севастопольской обстановке можно было хорошо узнать товарища. <...>
—1904?) — сослуживец Л. Н. Толстого во время обороны Севастополя, старший офицер легкой № 3 батареи 11-й артиллерийской бригады.
Воспоминания Ю. И. Одаховского отличаются живым, непосредственным восприятием Толстого, захваченного в Севастополе военными, историческими событиями, и интересны своими бытовыми подробностями. Они были записаны с его слов А. В. Жиркевичем (см. о нем в т. 2 наст. издания) 16 мая 1898 г. в Вильно, где жил автор мемуаров. В них несомненна документальная основа. Возможно, что помимо общих данных о прохождении военной службы Одаховский использовал записи дневникового характера прежних лет. На запрос Жиркевича Одаховский отвечал ему 5 апреля 1898 г.: «... собственною рукою Л. Н. Толстого я пока ничего не нашел, а только то, что мы, офицеры, в батарее записывали из его слов или кому-нибудь из нас, офицеров, Лев Николаевич передавал на словах, которые мы записывали» (ГМТ). Однако известно и то, что Толстой в целом отнесся к воспоминаниям Одаховского отрицательно. Он писал Жиркевичу 6 октября 1903 г., что «рукопись Одаховского» его «очень... разочаровала». «Удивительно, как он мог все так забыть, но еще удивительнее, что мог уверить себя, что было то, чего не было. Я отметил на полях его ошибки» (ПСС, т. 74, с. 199). Возражения Толстого касаются ряда бесспорных ошибок Одаховского (см. ИВ, 1908, № 1, с. 167—173 и коммент. к его воспоминаниям в наст. издании). В ряде же случаев в оспариваемых Толстым эпизодах свидетельства Одаховского оказываются ближе к истине, что подтверждается дневником и письмами Толстого 1855 г. Одной из причин предвзятого отношения Толстого к этим воспоминаниям могло быть его прошлое нерасположение к Одаховскому и его окружению. В дневниковой записи от 23 января 1855 г. даются резкие характеристики командиру батареи В. Филимонову и Одаховскому; «... остальные офицеры под их влиянием и без направления. И я связан и даже завишу от этих людей!» (ПСС— , т. 59, с. 321). Толстой, по-видимому, относил Одаховского к тем людям, которые, по его определению, «затрогивают» «задушевную сторону», «но не в такт и неприятно» (ПСС, т. 47, с. 50). Но когда Жиркевич сообщил ему о своем знакомстве с бывшим сослуживцем, Толстой ответил: «Одаховского помню. Поклонитесь ему от меня...» (ПСС, т. 71, с. 351).
«Как бы то ни было, воспоминания Ю. И. Одаховского, храня в себе не только долю правды, признанную и Л. Н. Толстым, могут служить хотя бы отголоском тех легенд, которые ходили во дни севастопольской страды в армии о нашем гениальном писателе. Они заключают в себе, кроме того, характеристику Льва Николаевича в молодости, сделанную хорошо знавшим его и почитавшим человеком, причем ошибочные факты, приведенные в мемуарах, не могут поколебать правильности этого общего впечатления. Заметки Одаховского вызвали крайне важные собственноручные автобиографические признания Толстого, вообще скупого, на рассказы о себе... В этом прямая их заслуга...» (ИВ, 1908, № 1, с. 176).
По тексту журнала: ИВ, 1908, январь, с. 167—173, с уточнениями по рукописи (ГМТ, I А-8/8, № 2557).
1 Русинов. Указ об отставке Л. Н. Толстого от военной службы. — «Исследования и материалы по истории Угличского Верхневолжья», вып. 2. Углич, 1958, с. 68).
2 В названном произведении (гл. 18) молодой офицер подпоручик Дяденко, «говоривший на о и хохлацким выговором», доказывал, что «все орудия в Севастополе поставлены не по правилам».
3 — факт, не соответствующий действительности.
4 Одаховский в другом случае рассказывал Жиркевичу о «беседах» Толстого. После одной из таких «бесед» «у графа Л. Н. Толстого возникла мысль, чтобы каждый из нас присутствовавших тут же, рассказал про свои чувства в три момента — во время приготовления к бою с неприятелем, в самом бою и по окончании сражения. Мне первому пришлось поделиться впечатлениями с товарищами... Когда настала очередь графа Л. Н. Толстого описать свои боевые впечатления, то он, насколько помню, сказал, что чувствует страх в сражении, но что для него бой — картина, увлекающая его как любителя сильных ощущений» (запись А. В. Жиркевича, ГМТ, I А-8/8, № 2557).
5 В пометах на рукопись Толстой отрицал достоверность указанных эпизодов: «Ничего не было», «В первый раз слышу» (ИВ«12 марта [1855 г.]. Утром написал около листа Юности, потом играл в бабки...» (ПСС, т. 47, с. 38).
6
7 Русинов. Указ. статья, с. 68), Толстой в то же время, по его словам, «ставил орудия на 4-й бастион и чередовался на нем с другими офицерами» (ИВ, 1908, № 1, с. 168), что подтверждается его же дневниковыми записями (см. ПСС, т. 47, с. 41—42).
8 — «Рояля у Одаховского и ни у кого из офицеров не было. Стихотворений никаких, кроме песни «Как четвертого числа...», не сочинял» (ИВ, 1908, № 1, с. 169) — не совсем справедливо. Толстой писал Т. А. Ергольской 7 мая 1855 г.: «У меня очень нарядная квартира, с фортепьяно...» (ПСС, т. 59, с. 314, перевод с франц.)
9 Помета Толстого: «Правда» (ГМТ).
10 «Как четвертого числа...», по признанию Толстого, он принимал участие в сочинении песни «Как восьмого сентября...» (письмо Л. Н. Толстого М. Н. Милошевич от 18 мая 1904 г. — ПСС, т. 75, с. 106). Обе песни имели широкое распространение в Крыму (см. Гусев, I, с. 511) и вскоре были опубликованы Герценом в «Полярной звезде» (кн. III на 1857 г.). «Начальство» было недовольно тем, что Толстой сочинял сатирические песни. Он по этому поводу объяснялся с помощником начальника штаба А. А. Якимахом (см. ПСС, т. 47, с. 98). В письме С. Н. Толстому от 10 ноября 1856 г. Толстой сообщал: «... великий князь Михаил, узнав, что я будто бы сочинил песню, недоволен особенно тем, что будто бы я учил ее солдат» (, т. 60, с. 107). В мемуарной литературе имеются свидетельства об участии Толстого в создании других сатирических стихотворений (см. Е. Бушканец. «Солдатские песни» Л. Толстого (1854—1855). — РЛ, 1960, № 3).
11 «Современнике» (1855, № 9) под названием «Ночь весною 1855 года в Севастополе» без подписи, в искаженном цензурою виде.
12 Помета Толстого: «Мещерский Василий и Бакунин были моими приятелями» (ИВ русскими войсками князю Горчакову (см. Гусев, I, с. 544—546).
13 «Не помню» (ИВ, 1908, № 1, с. 170).
14 Это назначение произошло 15 мая 1855 г. 31 мая того же года Толстой записывал в дневнике: «Командование мое доставляет мне довольно много забот, особенно денежные счеты. Я решительно неспособен к практической деятельности; и ежели способен, то с большим трудом, которого не стоит прилагать, потому что карьера моя непрактическая» (ПСС, т. 47, с. 43).
15 Столкновение именно с Н. А. Крыжановским, тем более в такой резкой форме, мало вероятно. Известно, что Крыжановский, зная авторитет Толстого как военного писателя, поручил ему в конце августа 1855 г. составить донесение о последнем бомбардировании Севастополя и взятии города неприятелем (см. ПСС—306). К этой части воспоминаний Одаховского Толстой сделал замечание: «Несправедливо. Оставался командиром до конца» (ИВ, 1908, № 1, с. 171). По «Указу об отставке» Толстой «заведывал» горным взводом по 11 августа 1855 г. (см. Н. Д. Русинов. Указ. статья, с. 68). Рассказ же о протесте Толстого против присвоения казенных «остатков» вполне достоверен. Толстой записал в дневнике 12 июля 1855 г.: «И решил, что денег казенных у меня ничего не останется. Даже удивляюсь, как могла мне приходить мысль взять даже совершенно лишние. Я очень рад, что выдумал ящики [зарядные], которые будут стоить целковых 100 с лишком» (ПСС, т. 47, с. 52). Н. А. Крылов писал: «Рассказывали, что он до такой степени был брезглив к казенным деньгам, что проповедовал офицерам возвращать в казну даже те остатки казенных денег, когда офицерская лошадь не съест положенного ей по штату» (Н. . Очерки из далекого прошлого. — ВЕ, 1900, № 5, с. 145).
16 Помета Толстого: «Ничего не было» (ИВ, 1908, № 1, с. 172).
17 «за отличную храбрость и примерную стойкость, оказанные во время усиленного бомбардирования» Севастополя орденом Св. Анны четвертой степени с надписью «За храбрость».
18 Помета Толстого: «По-польски не знаю» (там же, с. 173).
1* Действительно, Шейдеману было поручено затопить 90 орудий в море, чтобы они не попались неприятелю. Он затопил их неглубоко, так что все они попались в руки врагам. И я затопил 4 орудия своей батарей. Это было во время отступления с Южной стороны на Северную. ()