ТОЛСТОЙ ДО ТОЛСТОВСКОГО МУЗЕЯ. ВОСПОМИНАНИЯ
Когда-то, в сущности совсем недавно, у нас в Москве слово «Толстой» значило нечто видимое и физическое, оно означало живого человека, ходившего по Москве, встречавшегося на Зубовском бульваре, на Пречистенке, на Волхонке. Его знали извозчики, городовые, студенты, гимназисты, почтальоны, рабочие Хамовнического района, ученики школы живописи. То есть узнавали его на улице, кланялись ему, безмолвно провожали его глазами, некоторые даже решались заговаривать с ним.
Вот идут по Зубовскому бульвару парами ученики Коммерческого училища (что было на Остоженке). С ними воспитатель Herr Wind, с выправкой солдата и с усами Вильгельма. Его предупреждающий голос: «Дети, Лев Николаевич идет». И вот, поравнявшись с Толстым, мальчики громко один за другим здороваются, пара за парой снимает фуражки, и слышатся звонкие голоса: «Здравствуйте, Лев Николаевич. Здравствуйте, Лев Николаевич».
И Лев Николаевич отвечает им, слегка дотрагиваясь до шапки и уторапливая шаги.
Ходил он быстро и легко. Короткое пальто оставляло на виду его ноги, сильные, упругие и неутомимые. Бывало, идешь из школы вверх по Пречистенке, домой на Зубовский бульвар, а навстречу он, Толстой. Не теперешний Толстой, а тогдашний, когда на той же Пречистенке не было еще Толстовского музея. Так вот навстречу он.
Было это в конце 90-х годов, но я не могу сказать, что я встречала семидесятилетнего старика — так он был стремителен и легок. Идет с кем-то вдвоем, говорит резко, жестикулируя одной рукой, другой отталкивается от тротуара палкой.
Мне всего двенадцать — тринадцать лет. Я узнаю его издали и замедляю шаги. Поклониться? Нет, я не смею этого сделать; я почти останавливаюсь и не спускаю с него глаз. Гляжу со страхом, с замиранием сердца. Вижу эти сверлящие глаза, этот режущий взгляд, серые нависшие брови, чувствую его неудержимость и стремительность, и мне жутко. Едва поспевает за ним и тот студент, что идет рядом, — быть может, кто-то из сыновей его. Я сторонюсь; они быстро проходят.
Встречала я его часто, все больше в этом коротком пальто и в фетровой шляпочке. И он был таким всегда для тогдашних москвичей, которые все его знали, хоть и не все ему, к счастью, кланялись. Но вот однажды, в первый день рождества, иду я по Волхонке около дома, где помещается сейчас Энциклопедия. Распахивается дверь, и выходит Толстой. Опять эти глаза, сердитые и взыскательные, но это как будто и не он: бобровая шапка с черным бархатным верхом, великолепная шуба с громадным бобровым воротником. Повернулся и пошел по направлению к Хамовникам. Движения были замедлены и смягчены шубой.
Так прошел однажды этот загадочный и остраненный1 Толстой, — Толстой в бобровой шубе.
А к весне мы стали получать номер за номером «Ниву» с иллюстрациями Пастернака и с главами «Воскресения»2, где узнавали эту нашу Москву, в которой мы жили бок о бок с семьей Толстых. Они жили на Девичьем Поле, а наша семья — на Зубовском бульваре.
Одна очень умная и зоркая женщина, увидавшая Толстого впервые, уже восьмидесятилетним, издали, не узнав его, прежде всего сказала себе: из военных. Такая была выправка, хлыст в руке, походка. Он приехал к Горбуновым верхом. Когда они приблизились вместе с Иваном Ивановичем3, Лев Николаевич со старческой бесцеремонностью, указав пальцем, громко спросил про нового для него человека: «Кто это?» — и прошел мимо.
У Горбуновых уже все знали, что, едва войдя в дом, Лев Николаевич будет беспокоиться о лошади и собаке. И, действительно, едва присев, Лев Николаевич стал спрашивать и о лошади и о собаке. Собака, чудесная белая борзая, была впущена в дом.
Горбунов познакомил Льва Николаевича с мужем этой дамы4, который только что побывал на Валааме и который начал Льву Николаевичу рассказывать о монастыре и монахах. Лев Николаевич подсаживается, слушает, смотрит и спрашивает. В жадном внимании, он буквально впился в собеседника. Все присутствующие молчат, предоставив ему засыпать расспросами рассказчика.
«Едемте вместе туда на будущий год». — «Хорошо, Лев Николаевич, но вы подумайте, пустят ли вас монахи»5.
Разговор переходит на эту тему. Серьезно обсуждается вопрос о поездке. Забыт и дом, и лошадь, и собака. Проходит час и другой. Является человек из Ясной: Софья Андреевна беспокоится. Лев Николаевич, не оборачиваясь, вертит раздраженно хлыстом: дескать, — отстань, не мешай говорить.
Не глядя на нее, не задерживая лошадь, он кричит громко: «А Ефим-то помер у кабака на большой дороге», — проносится и исчезает.
Живя в Ясной, я слышала от племянницы Льва Николаевича Елены Сергеевны Денисенко кое-какие рассказы. Она помнит, например, как нельзя было пройти по яснополянскому кабинету во время писания «Хаджи-Мурата»: весь пол был завален книгами, документами, журналами. Буквально негде было ступить.
Елена Сергеевна помнит, как читал Лев Николаевич в яснополянской зале ту главу «Воскресения», где описывается богослужение в тюрьме. Слушали все домашние. Сидела тут и Софья Андреевна с работой, была и Татьяна Львовна. Татьяну Львовну он всегда особенно любил. Он дружил с нею, дорожил ее мнением. Она всегда резко и определенно высказывалась, и он выслушивал ее. Когда он прочел эту главу, Татьяна Львовна начала говорить ему, волнуясь и возмущаясь:
— Папа́, ты испортил этой главой весь роман, ты должен выбросить ее. Это ужасно, то, что ты написал.
Софья Андреевна сидит с своей работой молча. Она считает излишним высказываться6.
— Да, может быть, ты и права. Но все-таки я оставлю так, как это написано.
Я помню, как-то уезжала я из Ясной с детьми рано утром. (Это еще один рассказ Елены Сергеевны.) И он велел мне прийти проститься с ним. Было 6 часов утра. Я вошла к нему в кабинет, он уже сидит за столом и пишет. Подхожу к нему, чтобы поцеловать его, а он вдруг встает быстро: «Погоди, Леночка, я вытрусь». Идет к полотенцу, быстро вытирает усы и бороду и прощается со мной.
Он только что умылся, но так торопился перейти из спальни в кабинет к работе, что не успел даже вытереть лица.
Примечания
—1942), известный педагог-словесник, много внимания уделявшая вопросам изучения творчества Л. Н. Толстого в школе. Рыбникова была близко знакома с одним из верных сподвижников Толстого — И. И. Горбуновым-Посадовым и выполняла его литературные поручения, поддерживала дружеские отношения с племянницей Толстого Е. С. Денисенко. Воспоминания ее интересны целым рядом подробностей, рисующих Толстого по ее личным впечатлениям, а также сведениями, почерпнутыми из ближайшего окружения Толстого, — о его работе над «Воскресением», «Хаджи-Муратом», о его привычках, характере и т. п.
По тексту рукописи, хранящейся в ЦГАЛИ, ф. 508, оп. 1, ед. хр. 274.
1 Рыбникова использует здесь распространенный в свое время литературоведческий термин (введенный В. Шкловским) — остранение.
2 См. коммент. 8 к воспоминаниям Л. О. Пастернака.
3 «Посредника», близкий друг Толстого.
4 Лицо это осталось неустановленным.
5 Намек на отлучение Толстого от церкви определением Святейшего Всероссийского Синода от 20—22 февраля 1901 г. Постановление Синода, опубликованное 24 февраля 1901 г. в «Церковных ведомостях», мотивировалось «попечением о чадах православной церкви, об охранении их от губительного соблазна». Сообщалось, что «известный миру писатель», граф Толстой, «дерзко восстал на господа и на Христа его», «явно перед всеми отрекся» от церкви православной, «посвятил свою литературную деятельность и данный ему от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры православной». Текст постановления Синода, по замыслу его составителей, был направлен «к утверждению и вразумению заблуждающихся», но вызвал прямо противоположную реакцию: проявление горячего сочувствия к писателю, негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. «Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адресы» (ДСТ III, с. 144).
6 «Мне был противен умышленный цинизм в описании православной службы. Например, что «священник протянул народу золоченое изображение креста, на котором вместо виселицы был казнен Иисус Христос». Причастие он называет окрошкой в чашке. Все это задор, цинизм, грубое дразнение тех, кто в это верит, и мне это противно» (