ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО
<Отрывок>
<...> В середине 70-х годов мне пришлось несколько раз побывать в Ясной Поляне у графа Льва Николаевича Толстого.
Еще в 60-х годах он приезжал к нам в Моховое вместе с Дмитрием Алексеевичем Дьяковым. В то время он начинал писать «Войну и мир» и собирал материалы для этого романа.
Полагая, что в моховской библиотеке найдутся еще старые газеты времен освободительной войны, он интересовался познакомиться с ними. Не помню, нашел ли он то, чего искал, или нет.
В 70-х годах с ним познакомился Павел Дмитриевич Голохвастов, с которым я в первый раз и был в Ясной Поляне. В это время Лев Николаевич начинал писать «Анну Каренину».
Поехали мы в Ясную Поляну зимой, на второй или третий день нового года1. Эта поездка, как и две остальные, оставила во мне самые светлые воспоминания. На полустанке Козловская Засека нас ожидали лошади графа. Сколько мне помнится, мы приехали вечером и были встречены самым радушным образом как графом, так и его супругой. Графу тогда было, вероятно, лет 47 или 48, он был высокого роста, худощавый, широкоплечий и с хорошо развитыми мышцами человек. Что больше всего привлекало в его наружности, так это выразительные, глубоко сидящие под густыми бровями темно-голубые глаза, в которых отражались все испытываемые им впечатления; при спокойном состоянии выражение их было задумчивое и доброе. Хотя тогда граф и не увлекался еще теми идеями, которые стал проповедовать впоследствии, но уже и тогда он жил очень просто и обыкновенно ходил в серой суконной блузе, подпоясанной ремнем. <...>
Мы провели в наш приезд в Ясной Поляне два или три дня. Меня поместили в кабинете графа, я и сейчас припоминаю испытанное мною чувство благоговения, когда я впервые вошел в этот так просто обставленный кабинет с письменным столом около окна, на котором ничего не было лишнего, с полками книг и висящими на стене охотничьими принадлежностями. Граф тогда еще любил охоту как с ружьем, так и с борзыми собаками.
На другой день после нашего приезда вечером, когда мы после обеда сидели в гостиной и разговаривали, слуга доложил графу, что пришли ряженые, и граф сказал позвать их в зал, куда мы все вышли и куда через мгновение ввалилась толпа ряженых дворовых людей и рабочих. Граф и графиня приняли их ласково и просто. Ряженые плясали, выкидывали всякие коленца и веселились, как у себя дома, безо всякого стеснения. В пляске особенно отличалась своим проворством и ухарством небольшого роста худенькая женщина, лица которой не было видно из-за надетой на нее какой-то размалеванной маски. Лев Николаевич сказал нам, что эта неутомимая плясунья, служащая у него скотницей, 60-летняя старуха. Смотреть на ряженых собрались и все дети Льва Николаевича, которые тогда были еще очень юны.
Ряженые веселились от души, хозяева шутили с ними и смеялись их остротам и прибауткам. Графу, очевидно, нравилось их веселье, и он говорил, что на святках ряженые всегда приходят к ним.
При разговорах граф любил расспрашивать своих собеседников и узнавать их взгляды на различные вопросы. В нем была заметна большая наблюдательность, и он интересовался даже разными мелкими деталями. Так, я помню, что он расспрашивал меня, из каких классов общества происходят некоторые выдающиеся художники. Отвечая на его вопрос, я тогда, между прочим, сказал ему, что один из талантливейших учеников московской школы живописи сын швейцара Кремлевского дворца, и Лев Николаевич, описывая художника в «Анне Карениной», говорит, что он был сыном придворного лакея.
Мне думается, что в то время он больше заставлял говорить своих собеседников, чем говорил сам.
Кроме этого посещения Ясной Поляны, я был у графа еще два раза: один раз под осень и другой раз весною. Будучи у него в конце августа2, я застал в Ясной Поляне большое общество. В этот мой приезд мы ездили с Львом Николаевичем и с мужем его племянницы3, Нагорным, на охоту на болотную дичь, и я сопутствовал графу в его обычных прогулках верхом. Ездили мы в казенный лес, так называемую Тульскую засеку, начинавшийся недалеко от имения графа4.
Разговорясь со мной как-то об охоте с борзыми, Лев Николаевич, узнав, что я люблю и этот род охоты, подарил мне прекрасную борзую собаку английской породы, которую звали Змейкой. Это была грациозная и красивая сука, черной масти, она долго жила у меня в Моховом. В ту пору его уже начинали занимать религиозные вопросы, и он часто наводил на них разговор.
Мне особенно памятен один из них, происшедший между нами вечером, под звездным небом, на балконе перед гостиной. Выйдя со мной на этот балкон, Лев Николаевич заговорил о вере в бессмертие души, загробную жизнь и о том, что говорит об этом церковь, сказав, что, здраво размышляя, не может всему этому верить; затем он спросил меня, как я смотрю на эти вопросы. Мне было тогда 23 или 24 года: воспитанный в традициях внешней обрядовой религиозности, я в это время мало вдумывался в сущность этих вопросов, и тот болезненный процесс нравственной ломки, сопровождающий искание божественных истин и осмысленной, не основанной на самообманах, веры, который, по-видимому, начинался в душе Льва Николаевича, тогда еще не коснулся меня; он настал для меня много лет спустя после этого разговора.
На заданный мне вопрос я тогда ответил Льву Николаевичу, что, веря в существование божества и не будучи в состоянии разобраться в религиозных вопросах самостоятельно, я стараюсь принимать учения церкви, не анализируя их, опасаясь такого анализа, могущего привести меня к полному безверию. Мой ответ заставил его задуматься.
В появившихся впоследствии главах продолжения «Анны Карениной» разговор Левина с крестьянином, в котором последний высказывает обуреваемому сомнениями Левину простоту своих религиозных воззрений, заставивших Левина изменить свой прежний образ мыслей, очень напомнил мне наш разговор с графом, изменившим вскоре после этого и свое отношение к церкви.
Много лет спустя, когда я был по делам в Туле, среди прислуги гостиницы, в которой я остановился, оказался некий Огурцов, служивший лакеем у графа Толстого в ту пору, когда я бывал в Ясной Поляне5. Этот Огурцов узнал меня, и я разговорился с ним о графе и его семье. Он, между прочим, сказал мне, что вскоре после окончания издания «Анны Карениной» Лев Николаевич очень изменился, стал посещать церковные богослужения, ездил даже к заутрене в соседнее село, причем, чтобы никого не беспокоить, вставал до света, сам ходил в конюшню, седлал свою верховую лошадь, не будя конюхов, и один уезжал в церковь.
6. Отправились они в это паломничество в крестьянской одежде, причем в одном селе возбудили подозрение старшины, который потребовал от них их документы и пришел в большое недоумение, когда узнал, с кем имеет дело. Но этот период искания разрешения своих сомнений во внешней церковной обрядности и у духовенства длился недолго, и Лев Николаевич, не найдя того, что искал, обратил свои взгляды в другую сторону, а именно в глубину своей собственной души и своей совести, удаляясь окончательно от нашей казенной церкви, так мало дающей тому, кто жаждет истины.
<...>
Во время моего вторичного посещения Ясной Поляны я видел у Толстого его соседа-помещика, жена которого из ревности к мужу покончила с собой, бросившись под поезд;7 эта семейная драма и дала графу мысль о таком же конце для Анны Карениной.
В последний раз мне пришлось быть в Ясной Поляне весною. По пути из Москвы в Моховое я заехал к Льву Николаевичу, где, как всегда, я встретил радушный и ласковый прием. Летом обыкновенно он отдыхал и не занимался литературой; этой работе он посвящал осенние и зимние месяцы. Он и тогда любил принимать летом участие в сельских работах и иногда выходил косить траву и выезжал в поле с сохою. В Москву он ездил редко и не принимал участия в тогдашних литературных кружках и обществах, придерживаясь того мнения, что художники кисти или слова должны, работая, изолироваться, дабы сохранить свою полную оригинальность и не подпадать под постороннее влияние.
В разговоре как-то с графом об Айвазовском на мои слова, что последний большую часть своих произведений пишет в Феодосии или в своем имении Шах-Мамае, что лишает его возможности сравнивать свою работу с работами других художников, Лев Николаевич сказал, что Айвазовский хорошо делает и что если бы он сам был живописцем, то никому бы не показывал своих работ до их окончания.
Примечания
Николай Иосифович Шатилов (1853—?) — художник, сын помещика И. Н. Шатилова, владельца богатого имения Моховое в Новосильском уезде Тульской губ. С семьей Шатиловых у Толстого были самые добрые отношения. Вначале — на практическом поприще (И. Н. Шатилов вел свое хозяйство на рациональной, агрономической основе), а затем — на поприще народного образования: в 70-е годы И. Н. Шатилов был председателем Московского комитета грамотности.
Знакомству с Толстым способствовала также дружба Н. И. Шатилова с братьями Голохвастовыми, один из которых, Павел Дмитриевич Голохвастов, заинтересовал Толстого своими исследованиями русских былин. Толстой писал последнему 11 апреля 1874 г. из Ясной Поляны: «Буду ждать вас непременно... Пожалуйста, и молодого Шатилова привезите с собой; он мне очень нравится» (ПСС, т. 62, с. 79). Молодой человек, ученик Московской школы живописи, ваяния и зодчества, представлял то же любопытное для Толстого поколение, что и И. Н. Крамской. В училище он оказался в окружении разночинной молодежи и, как пишет в воспоминаниях «Из недавнего прошлого» (ГМ«перешел» в другое сословие. Он мог интересовать писателя еще и потому (как это отчасти видно из воспоминаний), что общался с такими художниками, как И. К. Айвазовский, В. Г. Перов и др.
По тексту журнала: ГМ, 1916, № 10, с. 66—69, 71.
1 Вероятно, в начале 1875 г.
2 Возможно, в августе 1877 г.
3
4 О засечных лесах см. воспоминания С. Л. Толстого в наст. томе.
5 Ошибка: не Огурцов, а С. П. Арбузов. Его воспоминания см. в наст. томе.
6 Это второе паломничество состоялось в 1881 г.
7 Речь идет об А. С. Пироговой, экономке помещика А. Н. Бибикова, которая покончила с собой в январе 1872 г.
1* ).