Лев Толстой: Сухотин М. С.: Из записей в дневнике

10 января. С. А. мне читала свои записки¹, которые она довела до 1878 г. Меня интересовали 1876—1877 гг., как те года, в которые совершился этот удивительный перелом в душе Л. Н., и он из неверующего сделался ревностным православным. К сожалению, переход этот совершился вне наблюдения С. А., и она отмечает это как факт, не будучи в силах дать ему какое-либо психологическое объяснение. Поразительно, что в 1876 г. Л. Н. в письме к гр. А<лександре> А<ндреевне> Толстой пишет: «Ведь я и брат Сергей ни во что не верим»², а вслед за тем к концу года он уже бегает на шоссе (где он вообще привык собирать многое для себя интересное), заговаривает со странниками и нищими и умиляется пред их верой православной. В 1877 г. он уже ходит ко всем службам и соблюдает даже середу и пятницу.

Жаль, что нет нигде следов этого странного, ничем не объяснимого переворота в душе Л. Н., так как даже дневника своего он в то время не вел.

Я ему рассказал, как неполно С. А. описала эту эпоху его жизни. Он подумал и сказал: «Да, пожалуй, и трудно было бы полнее и последовательнее описать: мне и самому это представляется чем-то необъяснимым, каким-то скачком, чем-то, что нельзя ничем наполнить».

16 января. А ведь поправляется Л. Н. и удивляет врачей тем, как у него по-юношески легко и быстро рассасывается бронхит. Был доктор Никитин и признал, что теперь нечего больше опасаться <...>.

24 января. <...> Л. Н. опровергнул все мои прогностики: стал снова ездить верхом, и следов болезни как не бывало. Странный человек. Вчера в «Новом времени» (от 21 января) был фельетон Меньшикова «Две России», который он прочел. Он пришел в такой восторг и умиление, что весь вечер не мог без слез говорить об этом и тут же написал Меньшикову письмо с благодарностями и объятиями. И все почему? Да потому, что Меньшиков тепло и прочувствованно заговорил о святой Руси по поводу картины Нестерова <...>³.

25 января. Вчера писал о необыкновенной бодрости Л. Н., а сегодня снова он жалуется и киснет. Говорит, что чувствует стеснение в груди, что смерть близка и т. п. Надел на себя песочного цвета халат (верный признак его недомогания), на голову тюбетейку и даже на утреннюю прогулку не вышел. Вчера вечером Л. Н. снова заговорил о святой Руси. При этом он говорил о том обожении <?>, которое охватывает душу человека и которое важно само по себе, независимо от того предмета, к которому оно стремится <...>.

1 февраля. Много народа ходит ко Л. Н.; много особенно левых и сознательных, но все каких-то не вполне ясных и определенных. Но вот на днях наконец-то явился один вполне определенный анархист-экспроприатор⁴. Так и рекомендовался. Его определенность привела к тому, что он был почтен не пятиминутной беседой на крыльце, а отдельной получасовой аудиенцией в бывшей библиотеке. Маленький, тщедушный, молодой, с белокурой бородкой, которую он нервно пощипывал, неопределенного образования и общественного положения, он явился ко Л. Н. с желанием получить от него некоторую сумму денег на «анархические дела». Л. Н., конечно, отказал. Анархист, конечно, настаивал, что Л. Н. должен дать. Он защищал законность экспроприации, доказывал, что все это деньги народа, а что потому ничего дурного нет отнимать у богачей деньги народа и передавать на дело народа. Л. Н. вынес впечатление, что это один из многих загипнотизированных настоящей революцией людей, которые даже понять не могут, что им говорят. Когда Л. Н. заговорил о боге, анархист ответил то, что уже многие сознательные отвечали Л. Н.: «У всякого свой бог». Очевидно, это стоит в каком-нибудь катехизисе «сознательных». Когда Л. Н. допытывался, что же будет, когда анархисты все разрушат существующее, анархист ответил:

«Да как-нибудь устроится». — «Почему же вы думаете, что все тогда будет хорошо?» — «Да уж наверно хорошо». Слушая об этом из уст Л. Н., я подумал, что уверенность Л. Н., что яснополянские мужики тоже что-то хорошо устроят, когда уничтожатся все власти, ведь одинаково основывается только на том, что Л<ьв>у Н<иколаевич>у этого хочется и так представляется <...>.

3 февраля. Сейчас заходил к нам во флигель Л. Н., вернувшийся с прогулки верхом. Говорит мне: «<...> Сегодня ночью все думал, как выбраться нам из этого ужасного положения, в котором вся страна находится. И понял, наконец, что мы переживаем Смутное время, такое же Смутное время, как тогда, когда выбрали Михаила Федоровича⁵. Наше теперешнее Смутное время началось японской войной, и что тут ни делай, какие Думы ни выбирай, каких министров ни назначай, смута все будет продолжаться, и никакое правительство страны не успокоит» <...>.

16 февраля. Л. Н. вчера запер двери в кабинет и стал говорить со мною по секрету. Оказывается, по поводу отношений детей ко мне и к нему. Спросил, не завидуют ли мне мои дети? Затем стал говорить, что, кроме сына Миши, все его сыновья имеют к нему дурное чувство зависти. Я ему доказывал, что если такое чувство у кого и есть, так только у Левы, который имеет основание испытывать jalousie de métier*⁶, прочие же, напротив того, должны иметь поползновение хвастать своим знаменитым отцом и украшать свое ничтожество его именем. Но Л. Н. стоял на своем.

Были какие-то молодые «темные»⁷ Дмитриев и Картушин. Л. Н. говорил им, до чего трудно предвидеть то, во что выльется современное движение, и очень удачно воспроизвел то, что должен был рисовать себе француз в начале революции. Он мог допустить возможность самых необыкновенных комбинаций, но уж никак не появление на императорском троне какого-то офицера корсиканца, который станет властителем и республиканцев, и роялистов⁸. А нас, может быть, ожидает и еще что-нибудь почуднее.

Были еще толстовцы — Леонтьев, Гастев. Давно не бывало такого наплыва толстовцев.

Л. Н. снова на сердце жалуется. Часто смотрит на портрет Маши и твердит: «Скоро к тебе приду» <...>⁹.

20 февраля. <...> Муромцев всегда считался либералом и в своем профессорско-адвокатском кружке умным человеком. Но не того о нем мнения был и есть Л. Н. Он всегда говаривал, когда по какому-либо случаю при нем упоминали о Муромцеве: «Да ведь это совершенный дурак». То же самое он говаривал и о другом ученом, игравшем тоже значительную роль в Государственной думе, о М. М. Ковалевском <...>¹⁰.

3 марта. <...>. Л. Н. до сих пор повторяет, что ему чрезвычайно жалко, что я ему не буду рассказывать о Думе. Из моих рассказов он все ясно видит, что там делается, а из описания газет ничего не видит <...>.

7 марта. Вчера были здесь Андрюша и Миша¹¹. Андрюша рассказывал, как он на днях проезжал с Толмачевым на паре с отлетом мимо патронного завода в то время, как выходили оттуда рабочие, и какими ругательствами и проклятиями их провожали. Л. Н. заметил, что время такое, «проснулся» рабочий человек <...>.

9 марта<...>¹². Л. Н. очень бодр. Сделал 20 верст верхом и был весь вечер свеж и не утомлен.

10 марта. Тут возбудился некоторый конфликт между крестьянами и господами. У Толстых живет домашний врач Д. П. Маковицкий, словак, чистый толстовец, весь преданный Л. Н. и чувствующий к нему даже чересчур преувеличенное обожание. Этот доктор как истый толстовец, конечно, очень рьяно и самоотверженно лечит русских баб и мужиков. Целый день он в разъездах, никому не отказывает в помощи и в отвратительную погоду, и по невылазной грязи спешит туда, куда его зовут. В самой деревне Ясная Поляна Саша Толстая устроила приемный пункт <...>. На днях появилось в господском доме анонимное письмо от крестьян Ясной Поляны с заявлением, что они не желают, чтобы у них в деревне был прием больных ввиду возможности занесения заразы и ввиду небрежного к ним отношения врача, причем они просят графиню уничтожить у них этот пункт. Л. Н. объясняет это завистью мужиков к той вдове, хозяйке избы, которая за помещение у нее пункта получает 13 р. в месяц, а кроме того, объясняет тем чувством враждебности к господам, которое вызывает желание заявить: нам вы не нужны, и без вас обойдемся. Достойно замечания, что по поводу этого письма Л. Н. высказал такие мысли, которые стоят в явном противоречии со всем тем, что он проповедовал еще так недавно. Он говорил вообще об возмутительном отношении мужиков к своим же односельчанам, об их злобе и зависти. Так, грумантовские мужики стали преследовать двух своих односельчан за то, что они будто бы своими новыми постройками мешают прогонять скот на выгон, а в сущности просто из чувства зависти к их благосостоянию. Преследуя их настойчиво через всякие инстанции суда, они добились-таки того, что эти прекрасные каменные постройки придется их владельцам сломать и перенести. В Ясной Поляне один мужик поставил прекрасную каменную постройку и при этом захватил ½ аршина общественной земли. Общество настаивает на том, чтобы он сломал свою стройку.

«Если дать этим людям возможность испробовать на себе разные анархические мечтания, — говорил Л. Н., — то они начнут кипеть в котле такой взаимной ненависти и злобы, что скоро сами будут просить дать им в правители хоть какого-нибудь Николая I». И это говорил Л. Н., который 14 месяцев тому назад на этом же самом месте говорил Щербаку¹³ совершенно противоположное и затем сердился на Колю Оболенского¹⁴ за его недоверие к спасительным добродетелям русского мужика <...>.

Л. Н., высказав свои мысли о мужиках, рассказал о том, как он утром был в Ясенках в почтовой конторе и разговорился с начальником конторы. Этот человек оказался то, что называется «левее кадетов». Как его Л. Н. ни направлял на запросы души, тот настойчиво возвращался к своим надеждам революционного переустройства всего государства. И эта настойчивая надежда имеет своим источником неудержимую уверенность начальника конторы, что он, начальник, слишком мало получает жалованья, что прибавить ему необходимо и что ему, конечно, прибавят левые, когда восторжествуют над Столыпиным <...>.

13 марта. Софья Андреевна мне читала свои записки 1879—1880—1881 гг. Много интересного, но, так сказать, наружно интересного. Самого интересного, хода внутреннего перелома Л. Н., С. А. касается мало <...>. Интересен у С. А. рассказ, как в 80 г. весной приезжал в Ясную Поляну Тургенев. Пошли вечером на тягу Тургенев, Л. Н. и С. А. С. А. стала вместе с Тургеневым и вдруг задала ему вопрос: «И. С. почему вы больше ничего не пишете?» — «На это я вот что могу сказать вам, — отвечал Тургенев. — Бывало, когда я писал, меня всегда в это время трясла любовная лихорадка. Без этого я писать не мог. Ну, а теперь я стар, влюбляться больше не могу, значит, и писать больше не могу»¹⁵. Это, по-моему, очень характерно. Это показывает, сколько личного, своего заветного вкладывает даже такой высокоталантливый писатель, как Тургенев, во все, что он пишет. Читателю представляется, что Тургенев все это выдумывает, и так хорошо, похоже выдумывает, а он вместо этого все им описываемое переживает тут же, «кровию сердца пишет эти строки».

Конечно, это не общее правило. Тот же Фет, дряхлым, задыхающимся от кашля и мокроты старцем, писал многие свои юные, полные любви и беззаботной радости стихотворения. Когда я у него раз спросил: «Как это вы, Афанасий Афанасьевич, можете теперь в такую скверную погоду, сидя больным, на унылой Плющихе, создавать такие радостные, молодые строфы?» — Фет, сердито откашливаясь, пробормотал: «по памяти». Видно, память была у него мощная, что могла пронести через столько лет скучной прозы с Марьей Петровной, скряжнических расчетов, консервативных негодований и т. п. такие ненадтреснувшие звуки, такие неотрепанные чувства!

21 марта. Сегодня Л. Н. начал мне читать из присылаемого ему японского журнала одну статейку, написанную по-английски. Вслушиваюсь — что-то знакомое: девушка пред открытой дверью, там мрак, неизвестность, голос предупреждает, девушка настаивает, переступает, «безумная.... святая...». Да ведь это Тургенева! Л. Н. удивляется и ужасается. Я доказываю. «Мерзавец!» произносит Л. Н. и в волнении уходит¹⁶. Чрез несколько минут опять появляется и говорит на ту тему, как это его особенно взволновало как писателя, как он знает это чувство у писателя подлаживаться ко всему тому, что служит популярности, и сколько непоправимого вреда может сделать писатель даже вот такой небольшой вещицей, как эта. «Да, но этим особенно страдал Тургенев, — замечаю я, — этой трусостью, этим подлаживанием под молодежь, этим виляньем». — «Да, да, конечно, но и не один Тургенев этим страдал. Все мы этим страдаем» <...>.

1 мая<...>. Вересаев мне долго развивал свою мысль, как следует понимать эпиграф в «Анне Карениной»: «Мне отмщение, и Аз воздам». Оригинально. Мстит природа, основной закон которой так глубоко был нарушен Анной Карениной дважды. В первый раз в ее брачной жизни с Карениным, когда она отдавалась одной стороне брачной жизни — материнству, причем другая сторона, страсть, была вполне атрофирована, и в другой раз, когда во время своей связи с Вронским она была исключительно любовница. Вересаев говорил, что если Л. Н. не согласится с его взглядом, то он не поверит и Л<ьву> Н<иколаевич>у, а будет думать, что Л. Н. может быть и бессознательно, но руководствовался при выборе эпиграфа той же идеей, что и он, Вересаев. Оставил даже мне свой адрес, чтобы я выспросил Л. Н. и написал ему, что скажет автор «Анны Карениной» <...>.

21 мая. Вчера я спросил Л. Н., что он хотел сказать, выставив в «Анне Карениной» эпиграф — «Мне отмщение, и Аз воздам»? <...> Когда я ему передал, как Вересаев понимает этот эпиграф, Л. Н. сказал: «Остроумно, очень остроумно, но я хотел сказать просто, что за преступление следует наказание свыше».

Надо будет Вересаеву написать, как он о том просил¹⁷.

14 июля<Кочеты> Вчера вернулся из Ясной, куда ездил на два дня с Таней <...>¹⁸. Л. Н. был и тих и приятен. Даже после того, как Николаев прочел слащавую и в псевдонародном тоне написанную Наживиной статью о Г. Джордже¹⁹, Л. Н. сдержанно и миролюбиво спорил со мной, доказывая, что хотя Наживина написала плохую статью, но Г. Джордж удивительно мудр и что его проект и применим и целителен для России.

Читал записки Софьи Андреевны — 1884 г. Ссоры, разлад семейный, озлобление с обеих сторон. Поразительно одно письмо Л. Н. в тоне покаянном, где он винится в том, что случается ему «гримасничать добродетелью»²⁰.

Л. Н., между прочим, рассказал мне, что Паскаль где-то говорит, что если бы мы каждую ночь видели продолжение сна предшествовавшей ночи, то скоро могли бы спутаться в том, где действительность и где сон²¹

Л. Н. несколько полевел. Вероятно, это под влиянием его Иоанна, т. е. В. Г. Черткова, поселившегося по соседству с Ясной.

22 сентября. <...> Л. Н. мне наговорил много приятного по поводу моей корреспонденции из Новосиля с описанием ограбления Б. Н. Г., которую до сих пор «Голос Москвы» не печатает. Л. Н. очень ахал. «Ведь это написано интересно, ярко, художественно. Ведь в этих газетах ничего подобного нет. А они, печатая всякую дрянь, вашей вещи все не печатают! Удивительно» <...>²².

1 октября<...>. Нашел тут тетку жены Т. А. Кузминскую, которая вносит много жизни и веселья. К сожалению, не застал здесь Репина, уехавшего накануне со своим «другом» г-жой Нордман²³. Сделал Репин портрет Л. Н. с С. А., который, по-моему, его кисти не достоин. Очень неудачное произведение. Л. Н. изображает из себя какого-то добренького, пьяненького, выжившего из ума, но слащаво- умилительного старичка с наивными, широко раскрытыми глазами и сложенными в виде сердечка губками. Рядом сидит С. А., очень моложавая, — умильно на него глядя и подпирая пальцем щеку как будто его внимательно слушает. Л. Н. мне тихонько сказал: «45 лет все жду этого, чтобы С. А. меня слушала, и не могу этого добиться. Да и вообще, к чему это сочетание? Я и Репину об этом сказал» <...>²⁴.

Трудно теперь положение Л. Н. в Ясной. С тех пор, как ясенские ребята обстреливали при нападении ночью на капусту сторожей и затем приезжал по этому делу сам губернатор, ясенская усадьба взята под охрану полиции. Помещены два стражника, из которых один всегда спит в передней. Стражники делают объезды ночью вместе с экономическими объездчиками, ловят порубщиков, производят обыски, словом, исполняют назначение полиции и наводят страх на округу. Ко Л. Н. нет-нет да и приходят мужики с просьбами и жалобами. Часто встречается Л. Н. со стражником, который, вытягиваясь пред ним, молодецки отхватывает: «Здравия желаю, ваше сиятельство». С. А. при своей несдержанности и бестактности по нескольку раз в день бередит его рану, рассказывая о подвигах стражников и о пользе их пребывания в Ясной. Надо понять, как горячо и убежденно этот человек четверть столетия проповедовал на весь мир не только ненужность власти и необходимость непротивления, но и практическую легкость обращения человека при каких угодно условиях жизни в христианского анархиста. И вдруг на старости не только подвергнуться правительственной охране, но и не иметь возможности стряхнуть ее с себя! <...>

16 октября. Т. А. Кузминская при мне стала расспрашивать Л. Н. о том, как, по его мнению, мы будем на том свете относиться ко встрече с близкими нам людьми. Л. Н. улыбнулся и сказал: «Да ведь там друг друга мы не узна́ем». — Почему ты так в этом уверен?» — спросила она. «Да по той причине, что ведь мы сейчас, тут, на этом свете, никого же не узнаём, а я думаю, что мы все жили раньше».

— Гончаров: «Ждите гостя». Через несколько дней новая из Москвы: «Ждите. Гончаров». Очевидно, какую-нибудь пакость хотят сделать Л. Н. И вот все эти дни семья в волнении. Стражники тоже начеку. Но Л. Н. совсем не трусит и все так же спокойно и без всяких предосторожностей выходит к тем, которые его хотят видеть. Вообще я должен сказать, что мужество — одно из основных свойств Л. Н., и это я часто наблюдаю в разных более или менее мелких случаях его повседневной жизни.

24 октября. <...>. Удивляюсь, что еще раньше митинги, устраиваемые Чертковым, не были прекращены. На этих митингах Чертков, очевидно, проповедовал много такого, что не могло быть терпимо никакой властью, а нашей полицейской и тем паче. Даже из уст Л. Н. вырвалось замечание, очень ценное для характеристики деятельности Черткова. А именно, Л. Н., огорченный арестом Гусева²⁵ и ставя этот арест в связь с деятельностью Черткова, заметил: «Очень мне понятно, что Чертков, жизнь которого во многом так не согласуется с тем, что он проповедует, слишком преувеличивал и пересаливал эту свою облюбованную им деятельность проповедования своих идей народу: усиливая свою проповедь, Чертков как бы держит в тени другие слабые стороны своей жизни».

Л. Н. проговорил это быстро и как бы про себя, но я так запомнил и так понял его слова, на которые обратили внимание и бывшие тут секретарша Ю. И. Игумнова и кн. Е. В. Оболенская²⁶ что он проехался по Европе на Luxus-zug’e, что обошлось чуть ли не в 1000 руб. <...>.

Начавшиеся и на Л. Н. нападки после его неудачного заявления о неимении собственности особенно разгорелись именно из-за того, что в своей частной будничной жизни он, Л. Н., пользуется постоянно тем благосостоянием, которое приобретается на деньги его же жены, а деньги ей переданы тем же Л. Н. Это ему пишут и в письмах, это и я ему сказал, когда он меня попросил ему объяснить, за что же его, собственно, ругают после напечатания этого злосчастного письма. Я ему рассказал тот анекдот, который о нем давно уже ходил, а именно, как он ехал когда-то по железной дороге и к нему в вагоне подошла какая-то девица из «кофточек» и у них начался следующий разговор:

. Ах, как я счастлива, что вас встретила. Я давно хотела вас увидеть и спросить у вас некоторые пояснения о деньгах, которые вы ругаете и необходимость которых отрицаете.

Девица. Вот вы говорите, что деньги не нужны. Ну, а на какие же деньги вы взяли билет, по которому едете?

Девица. Ну, а вот говорят, вы сапоги шьете. Откуда же вы берете деньги, чтобы покупать товар, из которого вы шьете сапоги?

В это время сидевший в углу какой-то офицер воскликнул:

Так вот я и старался объяснить Л. Н., что хотя этот анекдот, весьма возможно, и выдуманный, но что в обществе, интересующемся не только его писаниями, но и его домашней жизнью, всегда существовало раздражительное к нему отношение за то, что его слова часто расходятся с его делами.

Помню, что его семейный enfant terrible*, сын его Лева, задумал как-то написать роман под названием «Слова и дела», в котором он хотел бичевать своего отца и выставить ему в пример своего тестя, известного шведского доктора Вестерлунда, у которого будто бы дела никогда не расходятся со словами.

Что публика судит о Л. Н. так, как она судит, это понятно. Но что родной сын так же судит, это непонятно и, во всяком случае, доказывает поверхностный взгляд сына²⁷. Тот же, кто внимательно и вдумчиво относился ко Л. Н., неминуемо должен вынести то впечатление, что этот человек за последние 20—25 лет вынес на своих плечах громадную внутреннюю работу, и та перестройка, которая была им произведена в его внутренней жизни, должна была потребовать такого огромного духовного напряжения, которое уже одно вполне объясняет оставшиеся непеределанными части его многострадальной души.

. <...>Теперь снова Л. Н. увлекся деревенскими ребятами, но обучает их не только этике и религии, а и географии. Для этого пишет сам, готовясь к урокам, какие-то статейки. Спрашивал меня, нет ли чего подходящего. Я указал на «Ясную Поляну», для которой им же самим написано несколько статеек нужного для него содержания²⁸. Он перечел и остался недоволен. «Ах, как глупо и плохо писал Лев Толстой, — заметил он, — плохо по изложению и глупо по содержанию. Там даже и патриотические чувства воспеваются». — «Да не только там, но и в позднейших произведениях Льва Толстого, — сказал я, — воспеваются патриотические чувства и в более определенной форме». — «Например?» — «Да, например, в «Войне и мире».

Там есть фраза: «Счастлив тот народ, который, не рассуждая и не сомневаясь, берет первую попавшуюся дубину и гвоздит ею по голове того, кто вздумал забраться к нему»²⁹. — «Да неужели так и сказано?» — «Помнится, что так». — «Аха-ха», — заахал Л. Н., спускаясь с лестницы, чтобы отправиться на свою ежедневную прогулку верхом.

. Читал нам громко Л. Н. один рассказ Наживина «Мой учитель», навеянный теософическими верованиями индусов³⁰. Там меня поразила одна фраза: «Если человек замурует себя в подземелье и умрет там, полный действительно великой мыслью, то мысль эта пройдет чрез гранитную толщу подземелья и в конце концов охватит все человечество». По окончании чтения, когда Л. Н. стал восхищаться мудростью описанного индуса, я спросил его, неужели он, Л. Н., согласен с вышеприведенным положением. На что Л. Н. ответил:

— Раз все могущество и вся сила в духовном, то материальное не может препятствовать проявлению этого духовного.

Я. Но все-таки материальное вы признаете необходимым для проявления духовного?

Л. Н. Может быть, это покажется парадоксальным, но я этой необходимости признать не могу <...>.

1 ноября. Я всегда избегаю столкновений со Л. Н., но сегодня между нами вышло то, что мой покойный сосед Картавцев называл dos à dos*. «И такое у них вышло dos à dos». Началось с того, что Л. Н. собрался ехать в Тулу к губернатору с ходатайством об освобождении Гусева из заключения. Я старался его отговорить, доказывая, что он с глупым и грубым губернатором может всегда наскочить на неприятность и что всякие ходатайства ни к чему не приведут, так как никакое правительство не потерпит революционной пропаганды, а Гусев, конечно, революционер, если он проповедовал то, что пишет в своей книге «Наша революция» его патрон, поставивший его тут, В. Г. Чертков³¹ их образумить. А это, в сущности, совсем, совсем не так. В книжке Черткова проводится та мысль, что средства, употребляемые револю<ционерами>, не только дурны, но и бесцельны, так как против бомб и браунингов правительство всегда может успешно бороться всякими имеющимися у него в руках средствами насилия, а что самыми успешными мерами для свержения правительства может то служить, что рекомендуется толстовцами: отказ от военной и иной службы, неуплата податей, словом, пассивное сопротивление. Таким образом, Чертков ничуть не борется с революцией, а борется лишь с теми средствами, которые употребляются революционерами и которые, по мнению Черткова, не могут достигнуть той цели, которую, очевидно, желает достигнуть и Чертков, т. е. свержения правительства. Это все равно, как если бы меня хотели выжить из этого дома насильники и применили бы пальбу, приступ, взрывы, а тут явились бы милые люди, желающие спасти свою душу, но и меня вместе с тем выгнать, и стали бы учить: «Да бросьте вы свои приемы, а слушайтесь нас: возьмем его измором; если не допускать к нему пищи, то, поверьте, он сам соберет свои пожитки и уберется куда-нибудь». Спрашивается, должен ли был бы я считать этих вторых за своих друзей или за своих врагов? Л. Н. все старался доказать, что я становлюсь на неправильную точку зрения, что следует смотреть на Черткова как на проповедника истинного христианства и что когда деятельность правительства не согласна с христианством, то правительство не имеет права бороться против обличений. Но ясно, что эти рассуждения страдают именно индивидуализмом, именно пристрастностью, личным, сектантским отошением к Черткову.

Поездка Л. Н. кончилась более благоприятно, нежели я думал: он не застал губернатора в Туле, а виделся лишь с умным и заискивающим вице-губернатором Лопухиным, который вряд ли что сделает, но наобещал много.

На днях уехал Д. А. Олсуфьев. Приятный человек, скромный, а главное, совершенно простой и ничего из себя не старающийся изобразить. При нем был получен ответ от П. А. Столыпина на письмо Л. Н. по поводу Г. Джорджа <...>³². Несмотря на решительное отрицание спасительности Г. Джорджа, ответ Столыпина понравился Л. Н. Но мне не понравилось, как Л. Н. старался пред Олсуфьевым представить Г. Джорджа не в его настоящем виде, а в виде какого-то умеренного государственного человека, стоящего более чем кто-либо за земельную собственность<...>.

23 января. Л. Н. не раз передавал один рассказ Тургенева, который, странно, что нигде не встречается в его сочинениях. Едет Тургенев по шоссе в Тулу на ямщике. Обгоняют они телегу. Баба правит. Сзади сидит пьяный мужик. Все лицо у него разбито, опухло и в синяках. Мужик хнычет. Ямщик, обгоняя мужика, повернулся к Тургеневу и, показывая кнутом на побитую физиономию, с некоторой гордостью произнес: «руцкая работа»<...>.

26 января. <...> Получил интересное письмо из Ясной Поляны от Ю. Г. Игумновой. В Ясную приехал из Англии Чертков. Несмотря на неудачу проповеди Гусева, Чертков не унывает и желает продолжать пропаганду. Для сего он ставит на место Гусева какого-то молодого человека Плюснина³³«По словам Черткова, — пишет Ю. И., — дело организовано так, что как только Плюснин будет арестован, на его место приедет кандидат, а когда арестуют кандидата, то приедет еще кандидат и т. д.». Организация неплохая, но только не могу я ей симпатизировать. Богатый Чертков платит бедным молодым людям 50 р. в месяц и посылает их на бой с правительством, рискуя сам, во всяком случае, менее, чем его наемники. Правительство, конечно, не может поступать иначе, как арестовывать этих чертковских condotieri, так как их проповедь заключается главным образом в том, что не следует податей платить и в солдаты идти<...>.

4—6 марта. <...> Я помню, как еще в 1876 г. я имел столкновение со Л. Н. <...> Это было летом, кажется, в августе, и я встретился с ним в Черемошне, у его большого друга Д. А. Дьякова, моего дяди и соседа. При мне Л. Н. стал высказывать те же мысли относительно сербской войны, общего энтузиазма и стремления идти в добровольцы, которые он вложил в уста Левина. Завязался спор. Я не помню хорошо, как я ему возражал; очевидно, я повторял слова тогдашних руководителей общественного мнения, Достоевского, Аксакова, Каткова. Спор разгорался все более и более.

Вдруг Л. Н. закричал петухом и убежал в сад. Потом я узнал, что когда он в споре кричит петухом (что-то Суворова напоминает), это значит, что он находит, что его противник говорит такие глупости, на которые не стоит возражать человеческим языком. Через некоторое время Л. Н. вернулся из сада успокоенный и очень мило и ласково просил у меня прощенья за то, что погорячился <...>.

31 марта<...>. Он был поэт, Л. Н. не признавал в нем никакого поэтического дара и даже самого примитивного понимания поэзии. Он считал, что все, что пишет Жемчужников, это рифмованная скучная и никому не нужная проза³⁴. Но я думаю, что Л. Н. тут, как с ним часто бывает, слишком строг и требователен. Л. Н. признает всего пять поэтов — Пушкина, Лермонтова, Баратынского (за его «Смерть»), Фета и Тютчева<...>.

12 апреля. С месяц тому назад со Л. Н. был обморок и затем временная потеря памяти. Сегодня за обедом это повторилось, хотя не было полного обморочного состояния. Он дурно ночь провел от мучившей его изжоги, с утра чувствовал себя нехорошо, лег спать днем, крепко спал, встал, пошел пред обедом пройтиться. К обеду пришел, запоздав немного, и сначала принимал участие в разговоре. Спросил у меня, что я знаю о причинах прилива и отлива в океане. Затем, когда я начал говорить об «Jeanne d’Arc» Anatole France, спросил меня, как на нее смотрит автор, как ее понимает³⁵ участия в разговоре не принимал. Вдруг сидевшая с ним рядом С. А. встала, подошла к Душану Петровичу и сказала ему: «Посмотрите, что со Л. Н., ему что-то плохо». Все обратили внимание на Л. Н. Он сидел бледный, с посиневшим носом и, видимо, плохо понимал, что кругом него говорилось. Д. П. стал уговаривать его прилечь. Л. Н. воспротивился: «Да что вы, со мной ничего, я просто очень крепко спал, так крепко, что, когда проснулся, все забыл; тут был брат Митенька (умерший тому назад лет 50), не знаю, во сне или в действительности». Все взволновались и не знали, что делать. Л. Н. пытливо и напряженно стал поглядывать кругом. Потом он ласково посмотрел на сидевшую с ним рядом и испугавшуюся Таню и потрепал ее по плечу. «Ничего, ничего, все так и должно быть», — проговорил он. Бледность все увеличивалась. С. А. все настойчивее его уговаривала встать и уйти. Л. Н. ел машинально и, вероятно, старался сохранить умственное равновесие. Он внимательно поглядывал на сотрапезников, на лицах которых были ясно видны смущение и тревога. Он, очевидно, путался, старался понять, кто и откуда явился, и проверял ясность своего понимания. «Ты куда едешь?» — обратился он к Леве. «В Петербург». — «С женой?» — «Как с женой? Дора ведь в Петербурге». — «Ах да, да». — «А это Анночка сидит?»³⁶ — «Да, это я, дедушка». — «Да когда же ты приехала?» — «Я уж тут с неделю, дедушка». — «Вот как!» — «А я действительно очень странно себя чувствую, — проговорил Л. Н., — очень странно». Голос его был тонкий, жалкий, слышалась беспомощность и смущенность. Обед пришел к концу. Л. Н. легко и без усилий встал. Д. П. подскочил и хотел взять его под руку. «Да нет, нет, что вы, я ведь ничего», — сказал Л. Н., уклоняясь от услуги Д. П., и прошел в кабинет, где его уложили на диван<...>.

13 апреля. <...> Сегодня утром проснулся бодрый и свежий. Вышел в халате, горячо поговорил о поэзии, признавая эту отрасль литературы самой низкой, так как великий дар — слово — дан человеку для духовного общения, а поэт мысль калечит, втискивая ее в тесные формы ритма и рифмы. Даже такой великий поэт, как Пушкин, который как будто не сочинял стихов, а говорил стихами, почти так же, как мы говорим прозой, даже такой мастер и тот ведь, конечно, сидел, трудился, перечеркивал, подбирая рифмы, и невольно наносил ущерб мысли в угоду ни на что не нужной форме. «Но ведь не всегда же поэтическая форма вредна для мысли, — заметил я, — иногда она служит, наоборот, и более яркому пониманию мысли, к лучшему запоминанию того, что описывает поэт, будь то красота природы или движение человеческой души». — «Ах нет, нет, — перебил меня Л. Н., — для меня наоборот: переложи стихи на прозу, я лучше пойму и более оценю то, что хотел сказать поэт».

Можно не соглашаться со взглядами Л. Н. на поэзию, но нельзя сказать, чтобы эти рассуждения служили доказательством ослабления умственной деятельности. О вчерашнем Л. Н. говорит как о чем-то, оставившем в его голове чрезвычайно смутные воспоминания.

. Вчера — Пасха <...>. Сам Л. Н. не преминул пустить несколько ядовитых замечаний по поводу воскресения. «Помимо невозможности воскресения с физической точки зрения, как можно допустить, чтобы Христос воскрес только для того, чтобы сказать несколько глупостей, половить рыбу и затем исчезнуть?!» <...>

А 26 лет тому назад я помню, что я зашел к Толстым, жившим тогда еще в Денежном пер., в первый день Пасхи с визитом. В зале со мной встретился Л. Н. Я заколебался, как его приветствовать. Но все-таки я произнес «Христос воскрес» и двинулся к нему, чтобы его поцеловать. Он остановил меня рукой: «Милого Мишу Сухотина с удовольствием поцелую, но при чем тут Христос, не понимаю, а еще менее того понимаю, как он мог воскреснуть». И затем ласково меня поцеловал.

26 апреля. <...> В Ясной нашел Л. Н. снова в прекрасном и бодром виде. Все переправляет свою последнюю статью³⁷ насколько Л. Н. полевел за это время. Например, Л. Н. в ней говорит, что и правительство и революционеры поступают дурно, но что революционерам простительнее, так как их злые деяния смягчает тот риск, которому они подвергаются. Совершенно то же самое говорится в статье, писанной с год тому назад к правительству и революционерам³⁸, с тою разницею, что тогда Л. Н. извинял более правительство, так как оно действует по инерции, и его представители свои взгляды унаследовали от своих предшественников. Ждет Л. Н. своего любимца Черткова, который снимает под себя три дачи на Засеке, пока его palazzo в 30 комнат будет строиться в Телятинках <...>.

9 июля. Вчера приехал с Таней на два дня в Ясную. Л. Н. меня поразил своим бодрым видом. Головой тоже очень свеж, и никакого прежде замечавшегося утомления и угнетенности как не бывало. Прочел здесь его коротенькое письмо к священнику Соловьеву³⁹ (законоучителю Лицея цесаревича Николая), написанное в ответ на длинное письмо священника, выражавшего свою благодарность, что Л. Н. отказался от юбилея, который, конечно, во многих возбудил бы вражду и негодование против юбиляра <...>.

. Л. Н. действительно возвращается к жизни, на короткое, вероятно, время, но возвращается. Очень, очень он мягок и трогателен. Он и раньше часто напускал на себя мягкость, но всегда чувствовалось, что это результат внутренней работы, напряженной перестройки своего нутра, победы над своей природой. Поэтому в этой мягкости всегда чувствовалась некоторая деланность, и сквозь эту мягкость нет-нет, а прорывалась старая властность, старая гордость, старая требовательность. Теперь этого нет. Очевидно, как à forse de forger on devient forgeron*, так постепенно по мере работы над собой не только получаешь внешный окрас вырабатываемых качеств, но эти качества в конце концов во всей своей полноте просасываются на самое дно души и вытесняют своих антиподов.

Не говорит Л. Н. больше о смерти, не старается больше убедить окружающих, что он смерти не боится. И это хороший признак. Это признак того, что он действительно победил всякий страх смерти и ему незачем больше убеждать в этом ни себя, ни других⁴⁰.

Но живучесть его изумительна. Он ведь был еще несколько дней тому назад очень плох. Кроме закупорки вены на ноге, большая слабость, перебои, ослабление сердечной деятельности, начало какого-то процесса в легких, и даже начало отека (sic!) легких, все это было весьма угрожающе, и все это прошло и проходит <...>.

Л. Н. очень интересно рассуждал на тему о сновидениях. По его мнению, во время сна могут действовать все стороны человеческого духа, кроме одной: совести. Человек может и мыслить (сам Л. Н. иногда сочинял во сне, а затем, проснувшись, записывал им сочиненное), и соображать, и любить, и радоваться, но только не может делать одного: чувствовать нравственную ответственность за свои поступки <...>.

. Приехав сюда, в Ясную, после полудня, мы попали в самый разгар юбилея: ⁴¹ подарки, письма, телеграммы, сыновья (кроме Левы) с женами, несколько толстовцев, гостей чужих немного. Общий тон более семейный и мало политический, показной, что очень приятно. По случаю слабости юбиляра никого к нему из чужих не пускали, исключение сделано было для Mr. Right, привезшего адрес от 700 английских литераторов⁴². Нехорошо было то, что никто не подумал о тех людях, которые большею частью пешком шли к дому из Тулы или со станции и ни с чем, даже без ласкового слова, возвращались назад⁴³. Юбиляр мне очень понравился своей особенной простотой и ласковостью. К обеду его вывезли в кресле. Он сидел за отдельным столом. Когда подали шампанское, он просил к нему не подходить с поздравлениями, а сам произнес маленькое приветствие, в котором выразил радость, что всех нас видит. Нас за столом было 22 человека, и всё почти одни родные. Вечер Л. Н. провел, играя в шахматы и беседуя с нами. Рано лег спать. Когда он уже лежал в постели, я вошел к нему, чтобы проститься с ним, так как я на другой день утром уезжал в Кочеты. Я нагнулся к нему, чтобы с ним поцеловаться, и сказал: «Еще раз от души поздравляю вас». — «С чем?» — спросил Л. Н. «С хорошо прожитой жизнью», — ответил я и поцеловал его руку, чего прежде никогда не делал. Л. Н. прослезился и произнес: «Да, да, я знаю, что вы меня любите». Я тоже заплакал и вышел из спальни <...>.

. Л. Н. ездил с Сашей и со мной гулять, заезжали к Черткову. Л. Н. остался недоволен великолепием дома Черткова. Вернулся огорченным и вечером говорил: «К чему все это, эта роскошь, эти ванны, весь этот первый сорт? Я непременно все это ему выскажу. Я ведь никогда до сих пор внутри не был и не осматривал подробно этого дома» <...>.

18 ноября. Вчера приехал из Петербурга Лев Львович, так называемый Тигр Тигрович. Л. Н. был болен <...> Мы у него сидели вечер, и был очень интересный разговор между отцом и сыном. Л. Л. говорил о том, как ему хочется начать какое-либо крупное дело, например, издание газеты, и этим делом наполнить свою жизнь.

Л. Н. Это значит учить других, как жить и что делать. Я все время с недоумением гляжу кругом себя и вижу, что, начиная со Столыпина, который считает, что он призван устраивать жизнь других, и кончая последним революционером, все о других заботятся и что-то все исправляют и чему-то учат, тогда как у каждого человека есть громадное дело, данное ему богом, заниматься своей собственной душой. Это дело всецело должно наполнить жизнь человека; и очищать свою душу от той грязи и мерзости, что наросла на ней, это самое важное дело жизни; и все время, отведенное нам, должно уходить на это дело.

Л. Н. Я отвечаю на те вопросы, с которыми ко мне обращаются. А если и поддаюсь этому желанию учить других, то поступаю дурно.

Л. Л. Но ведь так хочется оставить что-либо после себя, создать что-либо.

Л. Н. Этому искушению поддаваться не следует.

Л. Л. Но ведь ты же создал «Войну и мир», и это создание останется после тебя?

Л. Н. Вот вы все: и Дунаев, и Митя Олсуфьев, и ты — все восторгаетесь заграницей и хулите Россию. Спора нет, там порядку больше, а у нас его нет. Но зато там под наружным порядком мертвечина, а у нас под нашей неурядицей жизнь кипит, слышишь и понимаешь, что там внизу под нами что-то подымается, что-то растет <...>.

С. А. (из другой комнаты). Это у тебя, Левочка, в душе жизнь кипит, тебе и кажется, что всюду кипит, а, в сущности, ничего, кроме мертвечины, в России и нет.

Сухотин Михаил Сергеевич (1850—1914) — зять Толстого, муж его старшей дочери Татьяны Львовны.

Толстой ценил незаурядное литературное дарование Сухотина. Он доверял ему правку своих статей («Конец века»), охотно прислушивался к его мнению о своих собственных работах.

Депутат I Государственной думы, Сухотин имел возможность информировать Толстого о важных политических делах, о злободневных событиях русской современной жизни.

глубоким пониманием нравственного состояния Толстого, его напряженной духовной работы.

Публикуемые фрагменты из дневниковых записей Сухотина относятся к 1907—1908 гг. и отличаются широким охватом вопросов, тем, интересующих Толстого в эту пору.

Важной особенностью дневниковых записей Сухотина является то обстоятельство, что они рисуют Толстого в драматический период его духовного развития после событий первой русской революции. Мемуаристу удалось передать наиболее характерные моменты, когда религиозно-нравственная проповедь Толстого вступала в очевидное противоречие с русской действительностью начала XX в. да и с ним самим, с его непосредственной реакцией на жизнь, полную непримиримых социальных конфликтов.

По тексту, опубликованному: ЛН, т. 69, кн. 2. М., 1961, с. 190.

² Такого письма к А. А. Толстой в 1876 г. не обнаружено. В письме к А. А. Толстой от 8—12 марта 1876 г. Толстой признается: «Хорошо вам, верующим, а нам труднее» (ПСС, т. 62, с. 256), а в следующем письме к ней же от 20—23 марта 1876 г. замечает: «Ничто так не отвращало и не отталкивало меня от религии, как когда меня старались обращать, объясняя мне религию. Чем больше объясняли, тем мне становилось темнее». И заключает: «Чтобы я мог поверить, мне кажется невозможно» (там же, с. 261). См. также письмо к А. А. Толстой от 15—17 апреля 1876 г. (, с. 266—267).

³ Имеется в виду письмо Толстого к М. О. Меньшикову по поводу статьи: «Письма к ближним...». 1. Две России. 2. Упадок церкви. 3. Сухое сердце» («Новое время», 1907, № 11085, 21 января. — ПСС, т. 77, с. 17).

⁴ Об «анархисте-экспроприаторе» Толстой оставил запись в дневнике 2 февраля 1907 г., размышляя об устройстве жизни, которая «основывается на насилии и поддерживается насилием» (ПСС, т. 56, с. 9).

⁶ Л. Л. Толстой занимался писательской деятельностью. Чувство, о котором говорит Сухотин, действительно было свойственно Льву Львовичу. В дневнике 2 февраля 1907 г. Толстой записал: «Вчера было письмо от сына Льва... Удивительное и жалостливое дело — он страдает завистью ко мне, переходящей в ненависть» (ПСС, т. 56, с. 8).

⁷ «Темные» — слово, бывшее в большом ходу в семействе Толстых. См. воспоминания Л. Гуревич, коммент. 5.

⁸ Толстой говорил о Наполеоне Бонапарте, корсиканце по происхождению. Стремительная карьера Наполеона началась в 1793 г. с освобождения Тулона; в то время он служил в революционной армии в чине капитана. В мае 1804 г. был провозглашен императором Франции Наполеоном I.

¹⁰ С. А. Муромцев и М. М. Ковалевский — профессора Московского университета. Муромцев — председатель I Государственной думы; Ковалевский был депутатом I Государственной думы от Харьковской губернии.

¹² Разговор, по-видимому, шел о газете «Народное слово», религиозно-нравственного содержания, издававшейся А. М. Бодянским.

¹³ Речь идет о встрече Толстого с А. П. Щербаковым (Щербак), крестьянином, его последователем. В 1905 г. Щербаков принимал участие в крестьянском движении, выступал на Всероссийском крестьянском съезде в Москве (8 ноября 1905 г.) с призывом не работать на помещиков и купцов. В июле 1906 г. последний раз посетил Толстого.

¹⁵ Разговор Софьи Андреевны с Тургеневым Сухотин приводит по памяти. Ср.: С. А. Толстая. Моя жизнь, ч. 3. С 1876 по осень 1881 г., гл. «Практические дела. Весна 1880 г. и приезд Тургенева», с. 621—622 (ГМТ).

¹⁶ Стихотворение в прозе И. С. Тургенева «Порог» (1878) опубликовано в 1883 г. в прокламации «Народной воли», выпущенной в память писателя. Реакция Толстого на это стихотворение, которое он прочитал в японском журнале на английском языке «Review of Revolution», объясняется тем, что, по мнению Толстого, подобного рода произведения способны толкать молодежь на путь террора, бессмысленных убийств. Перед этой беседой Толстой прочитал в № 64 «Русских ведомостей» от 20 марта 1907 г. сообщение об убийстве в Москве городового, стоявшего на посту. Городовой был убит неизвестным молодым человеком, мчавшимся на лихаче мимо постового вместе с девушкой. Уходя от преследования, отстреливаясь, он ранил ночного сторожа и скрылся. Девушка была схвачена и назвалась гимназисткой 6-го класса одной из московских гимназий. Толстой в этот же день оставил в своей записной книжке замечание: «Убийство городового девицей и стихотворение в прозе Тургенева. Ужасно» (ПСС

¹⁷ Письмо Сухотина было опубликовано Вересаевым в воспоминаниях о Толстом; см. с. 293—294.

¹⁹ С. Д. Николаев, знаток и переводчик Генри Джорджа, знакомил Толстого с книгой А. Наживиной — «Генри Джордж». Изд. Н. Парамонова «Донская речь», Ростов-на-Дону.

²⁰ Письмо Толстого к Софье Андреевне от 26 октября 1884 г. (ПСС

²¹ Имеется в виду гл. VI «Мыслей» Паскаля. См. коммент. 3 к воспоминаниям И. Ф. Наживина.

²² Сухотин в августе 1907 г. написал и отправил в редакцию газеты «Голос Москвы», а затем в «Русские ведомости» корреспонденцию об ограблении его соседа по имению кн. Б. Н. Голицына. Лишь в ноябре 1907 г. она была принята к печати «Московским еженедельником». Т. А. Кузминская вспоминала, как в сентябре 1907 г. «после обеда М. С. Сухотин очень картинно рассказал об ограблении князя Голицына» (Т. Кузминская. В Ясной Поляне осенью 1907 года. СПб., 1908, с. 37—38).

²⁴ В дневнике 26 сентября 1907 г. Толстой отметил: «Репин пишет мой портрет — ненужный, скучный, и не хочется огорчить его» (ПСС, т. 56, с. 68). В откровенно иронических тонах Толстой высказался об этом портрете в письме к Т. А. Кузминской от 24 ноября 1907 г.

²⁵ 22 октября 1907 г. Гусев был подвергнут кратковременному аресту по обвинению в том, что на собраниях крестьянской молодежи «ругал царя» (подробнее об этом: Гусев—68). «Митинги, устраиваемые Чертковым, — собрания в доме В. Г. Черткова, на которых присутствовали крестьяне деревни Ясенки и где велись разговоры по религиозным и общественным вопросам. Об одном из таких собраний у Черткова с участием Толстого вспоминал Н. Н. Гусев (там же, с. 49—50).

²⁶ Ю. И. Игумнова, художница, жила в Ясной Поляне в качестве секретаря Толстого. Е. В. Оболенская, племянница Толстого, дочь М. Н. Толстой.

²⁷ Отношения между Толстым и Львом Львовичем были неровными. Одно время Лев Львович увлекался идеями отца и разделял его мировоззрение. Потом отошел от него и стал выступать против учения Толстого и его последователей в реакционной печати (см. письмо Горького к Л. Л. Толстому. — , т. 28, с. 275—276). В черновом наброске, озаглавленном «Мой отец», это отношение к Толстому высказалось с особенной резкостью (ИРЛИ, ф. 303, ед. хр. 10). См. также коммент. 6.

²⁸ Речь идет о педагогических статьях Толстого, печатавшихся в журнале «Ясная Поляна» (издавался Толстым с января по декабрь 1862 г.). Здесь был опубликован ряд статей Толстого по общим вопросам образования и воспитания, а также посвященных разработке конкретных методик обучения. «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят» и др.).

²⁹ Сухотин передает по памяти заключительный фрагмент гл. 3 (т. 4, ч. 3) «Войны и мира».

³⁰ в свою книгу «В долине скорби» (М., 1907, с. 183—204).

³¹ Статья Черткова впервые была издана в России под заглавием «Наша революция» (1907) с послесловием Толстого.

³² Ответ П. А. Столыпина от 20—23 октября 1907 г. Толстому см. в сб. «Лев Николаевич Толстой». М. — Л., 1928, с. 91—92.

³³ В. Г. Чертков предполагал в случае ареста Н. Н. Гусева предложить Толстому в качестве секретаря В. В. Плюснина. Гусев был арестован значительно позднее, в августе 1909 г.

³⁴ С А. М. Жемчужниковым Толстой был знаком еще в молодые годы и тогда уже составил себе представление о характере его поэтического дарования. В дневнике от 12 января 1857 г. Толстой отметил: «Жемчужников... искра мала, пьет из других».

³⁵ «Жизнь Жанны д’Арк» (1908). В этом произведении Анатоль Франс был занят, по его словам, «поисками исторической правды».

³⁶ А. И. Толстая-Попова — внучка Толстого, дочь Ильи Львовича Толстого.

³⁷ В последних числах апреля 1908 г. Толстой работал над статьей «Всему бывает конец» (в заключительной редакции — «Закон насилия и закон любви»). Закончена статья в июле 1908 г.

³⁸ Аналогичные мысли были высказаны Толстым в статье «Не убий никого», над которой он работал с июля 1907 г. и до конца августа 1908 г.

⁴⁰ В начале августа 1908 г. Толстой чувствовал сильнейшее недомогание. 11 августа 1908 г., предполагая смертельный исход болезни («Тяжело, больно. Последние дни непрестающий жар, и плохо, с трудом переношу. Должно быть умираю»), Толстой продиктовал свои пожелания: «Хотя и пустяшное, но хочется сказать кое-что, что бы мне хотелось, чтобы было сделано после моей смерти. Во-первых, хорошо бы, если бы наследники отдали все мои писания в общее пользование; если уже не это, то непременно все народное, как-то: «Азбука», «Книги для чтения». Второе, хотя это и из пустяков пустяки, то, чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб, и кто хочет снесет или свезет в Заказ против оврага, на место зеленой палочки. По крайней мере есть повод выбрать то или другое место» (ПСС, т. 56, с. 143—144).

⁴¹ 28 августа 1908 г. в скромной обстановке отмечалось 80-летие Толстого. Описание дня 28 августа 1908 г. в Ясной Поляне см.: ДСТ III, Гольденвейзер Якубовский. Л. Н. Толстой и его друзья. — «Толстовский ежегодник 1913 г.», с. 42—46.

⁴² Ч. -Т. Райт, библиотекарь и секретарь Лондонской национальной библиотеки, привез Толстому адрес, подписанный более чем 800 английскими писателями, художниками, артистами, музыкантами и общественными деятелями, среди подписавшихся: Б. Шоу, Уэллс, Муррей, Ирвинг, Дж. Мередит и пр. Райт находился в переписке с Толстым и несколько раз бывал в Ясной Поляне; впервые посетил Толстого в 1890 г.

⁴³ По всей вероятности, эти посетители, как и сам Сухотин, не были осведомлены о том, что накануне юбилея Толстого Софья Андреевна разослала в редакции газет письмо следующего содержания: «Чтобы не доставлять лишнего беспокойства лицам, желавшим лично поздравить графа Льва Николаевича Толстого со днем его рождения 28 августа, считаю долгом сообщить, что последняя болезнь, осложнившаяся инфлюэнцией, от которой он и до сих пор принужден оставаться в постели, до такой степени изнурила его, что он лично никого решительно, даже самых близких, к сожалению, принять никак не может.

^1* профессиональную зависть (франц.).

^2* ужасный ребенок (франц.).

^3* Фигура в танце, когда танцующие поворачиваются друг к другу спиной (франц.).

^4* франц.).