ТРИ ВСТРЕЧИ
Не могу последовательно и подробно описать те три встречи, какие у меня были со Львом Николаевичем.
Я помню, как он ходил, говорил, как будто он сейчас перед моими глазами ходит, останавливается, задумывается, улыбается, помню звук его голоса...
Но передать словами все обаяние его существа не могу.
Еще меньше могу связно рассказать то, о чем он говорил.
Общее впечатление у меня от моих трех встреч с ним такое: точно я попадал в ярко освещенное солнцем место, и этот свет моментально, без всякого усилия со стороны Льва Николаевича, вдруг — при каком-нибудь его слове, взгляде, улыбке — разрастался в ослепительное сияние, наполнявшее меня непередаваемым бессознательным счастьем...
Купаясь случайно в этих светлых лучах, я сначала старался запомнить слова Льва Николаевича — и ничего не выходило. Он сам был сильнее того, что он говорил, и не теми мыслями, которые он высказывал, а всем, чем он мыслил и говорил, он неотразимо и властно охватывал мое внимание...
Первый раз я приехал с визитом к графине Софии Андреевне (кажется, в 1898 г.) в ответ на ее любезное письмо о впечатлении, вынесенном ею от какой-то из моих пьес на сцене Малого театра1.
Графини не было дома.
Я всегда — и до сих пор — испытываю совершенно неопределенный страх говорить и встречаться со Львом Николаевичем. Мне всегда казалось, что я врываюсь в такую великую жизнь, от которой мы не должны отвлекать нашими личными интересами. У меня к нему то же сложное чувство, какое было у Николая Ростова к императору Александру I. Это для меня такой единственный человек в мире...
Не застав графиню, я почувствовал облегчение от смутного страха столкнуться с ним самим — с источником этого страха. И я уже шел к дверям, оставив карточки, когда из залы быстрой, легкой и удивительно молодой для семидесяти лет походкой вышел Лев Николаевич, собираясь на прогулку. Он был в полушубке и мягких валенках. Его глаза были еще моложе походки. Он меня узнал, вероятно, по театру, который он посещал в том сезоне, улыбнулся, протянул руку и ввел в зал...
Мы говорили час, никак не меньше. То есть я говорил то, что он хотел, чтобы я говорил. Ни одного из тех вопросов, которые я предполагал, превозмогши как-нибудь свою робость, дать на суд Льва Николаевича, я ему не задал. И не было нужды.
Глядя на это дорогое лицо, эту бесконечно любимую и близкую мне в душе голову, на всю его простую, полную настоящей человеческой жизни фигуру, я чувствовал, что всем этим своим целым он уже отвечал мне на большинство моих вопросов.
И я его не спрашивал, а любил. И эта любовь мне на многое ответила.
Но кое-что я все-таки помню из его слов. Он тогда начинал писать «Хаджи-Мурата»2 и просил меня прислать ему книг о Кавказе. Я, конечно, все исполнил.
Воспользовавшись случаем, чтобы заговорить о театре, я спросил его, какая из пьес мировой литературы ему нравится больше других. Он ответил:
— «Разбойники» Шиллера. Театру нужно то, что просто и сильно, без завитушек...
Затем я спросил относительно его статьи об искусстве3, о которой мне говорил Н. И. Стороженко.
— Это не статья, — ответил Лев Николаевич, — это все, что мне приходило последовательно в голову по поводу такой отрасли жизни, из которой всеми силами хотят делать одни — забаву, другие — ремесло. А между тем это так важно. Искусство по силе своего влияния почти равно религии (Лев Николаевич остановился в своих мягких валенках, устремив на меня из-под густых бровей ни с чем не сравнимый взгляд, и в голосе его послышалась властная и почти суровая нота). А религия служит только вере, значит, самому высокому, что есть в душе. И как те религии, которые служат не вере, не душе, а чему-то другому, теряют свое значение, так и искусство, если оно преследует цели забавы для тех, кто им пользуется, становится неизбежно для тех, кто ему служит, ремеслом, требующим только технического совершенствования. И тогда оно является уже не благом, а злом <...>.
Мне показалось тогда, что великий художник слишком низко ценит человечество, особенно культурное, полагая, что на его душу можно влиять только прямолинейными воздействиями добра и зла, между тем как красота сама по себе есть могучее оружие духа. Кажется, я тогда это и высказал, не зная еще, во что выродится искусство, и не предвидя того течения, которое оно приняло десять лет спустя после этой встречи4. Теперь я не сказал бы Льву Николаевичу того, что сказал тогда. И я решился указать ему на огромное значение чистой красоты в его собственных творениях, выразил надежду, всех тогда томившую, получить его новое свободно-художественное произведение.
— Вы охотник? — спросил Лев Николаевич, улыбаясь.
— Был когда-то, — ответил я.
— Так вы должны знать, что утром охотник обходит все кочки и болота в поисках, нет ли дичи. К вечеру же идет только в те места, где наверное может найти ее...
У меня сжалось сердце. Неужели уже наступил вечер этого охотника?
Почти час я слушал его <...>.
Приехала графиня. И незабвенный час кончился. Лев Николаевич отправился на прогулку в том же тулупчике и мягких валенках, в которых все время ходил по зале.
Второй раз я видел Льва Николаевича в моей уборной в Малом театре, на репетиции «Власти тьмы»5. Он зашел в антракт на сцену к О. О. Садовской, исполнявшей, по его словам, роль Матрены «изумительно». Кто-то из администрации привел его в мою уборную, единственную из бывших свободной, так как я в пьесе не участвовал. Не ожидая такого посещения, я замер от неожиданности, войдя в свою уборную. И теперь не могу вспомнить, кто с ним был и о чем говорилось. Помню только, что при моем входе он поднялся и спросил меня:
— Я не мешаю?
Что я ему отвечал, тоже не помню. Но его милая светлая улыбка до сих пор у меня перед глазами. Помню еще, что он как-то сурово вглядывался в большую гравюру, висевшую на стене, — снимок с какой-то английской картины, изображающей представление перед королем убийства Гонзаго в «Гамлете». Перед уходом Лев Николаевич подошел ближе, вгляделся в Гамлета и обернулся ко мне.
— Какое тут злое лицо у Гамлета! — сказал он.
— Да, мне тоже кажется, — ответил я. — Но мне нравится королева со своим тупым выражением и вот эти фигуры.
— А ведь Гамлет действительно зол, — сказал Лев Николаевич. — Ему кажется, что все мало, и все он себя за это упрекает, и все мучается тем, что не может убить, кого решил. А сколько он людей перебил зря!..
В третий и последний раз я видел Льва Николаевича у покойного А. П. Чехова, весной 1899 года6. Помню, тогда печаталось в «Ниве» «Воскресение».
Лев Николаевич вошел в маленький кабинетик Чехова. Антон Павлович тогда только что приехал из Крыма. Никаких особенных разговоров не было. Обменивались незначительными фразами. Чехов спросил между прочим:
— Много цензура вычеркнула из «Воскресения»?7
— Нет, ничего важного, — ответил Лев Николаевич и начал расспрашивать Чехова о Крыме.
Чехов, со своим полусерьезным видом, говорил, что ему там скучно.
— Отчего вы так сурово на меня смотрите? — вдруг спросил Лев Николаевич, обращаясь ко мне.
Чехов улыбнулся и сказал:
— Сумбатов не на вас хмурится, а на меня.
— За что?
— За то, что моя пьеса не идет в Малом театре.
— А отчего же она там не идет? — спросил у меня Лев Николаевич.
«Дядя Ваня»), несмотря на усиленные настояния всей труппы и горячее желание тогдашнего управляющего московскими театрами В. А. Теляковского, все-таки ускользнула из Малого театра, — как Чехов, нахмурившись, сказал:
— Зарождается молодой театр <...>, очень симпатичный. Я отдал пьесу ему <...>8. Ты на меня не сердись, — улыбнулся мне Чехов, не распуская своей характерной морщины между бровями.
Лев Николаевич поглядел на нас обоих и тоже улыбнулся.
Примечания
—1927) — выдающийся русский актер и драматург, теоретик театра, исповедовавший идеи реалистического искусства, опиравшийся в своих поисках на авторитет Толстого. «Когда невольно схватываешься за голову от пляски литературных макбетовских ведьм, — писал он в статье «Что дает Толстой театру», — и начинаешь проверять себя — не сошел ли ты с ума, не во сне ли мерещатся дикие, безобразные фигуры, которые сплошь да рядом лезут на тебя со страниц всевозможных сборников, — одна мысль о том, что жив Толстой, является тем же, чем бывает пробуждение после мучительного кошмара» (кн. А. И. Сумбатов. Полн. собр. соч. т. I, с. 599).
«Власть тьмы». Второй раз они встретились в 1898 г. в московском доме Толстых и в третий раз — весной 1899 г. у Чехова.
Пути Сумбатова-Южина и Толстого нередко приходили в соприкосновение на почве общественной и литературной деятельности. Под письмом-протестом (май 1903 г.) к Кишиневскому губернатору по поводу разгула черносотенцев рядом с другими подписями стоят подписи Толстого и Сумбатова. В 1904 г. от имени членов Московского литературно-художественного кружка Сумбатов обратился к Толстому с просьбой дать несколько сеансов скульптору Н. А. Андрееву (автору памятника Гоголю). Сумбатов был секретарем организованного в марте 1908 г. Московского комитета по подготовке чествования Толстого по случаю его восьмидесятилетия. На юбилейном чествовании Южина (двадцатипятилетие театральной деятельности) ему был преподнесен адрес от Литературно-художественного кружка, первая подпись на котором принадлежала Толстому, и «Полное собрание сочинений гр. Л. Н. Толстого» с собственноручной надписью автора на первом томе.
ДСТ IУ, с. 31).
По тексту: А. И. Сумбатов—604.
1 Сумбатов ошибочно называет эту встречу первой (см. с. 536). Встреча же, о которой идет речь, судя по дальнейшему тексту мемуаров (упоминание о работе над «Хаджи-Муратом»), должна быть отнесена к январю 1898 г. (см. коммент. 2). 10 декабря 1897 г. С. А. Толстая отметила в дневнике: «Вчера были... В Малом театре. Шел «Джентльмен» князя Сумбатова» (ДСТ III с. 6). По всей вероятности, после этого спектакля Софья Андреевна и написала Сумбатову письмо, которое послужило поводом для визита к Толстым.
2 Замысел «Хаджи-Мурата» возник у Толстого значительно раньше, летом 1896 г. С большими перерывами он продолжал работу над повестью в 1896 и 1897 гг. В январе 1898 г., то есть в момент встречи с Сумбатовым, Толстой вновь принялся за нее.
3 «Что такое искусство?». См. коммент. 110 к воспоминаниям В. Ф. Лазурского.
4 Южин имеет в виду декадентское искусство, в особенности символизм, который он наблюдал, по его словам, «во всех его формах и градациях, в тысячах разных разветвлений, в руках сотен его адептов». Он утверждал, что спасение театра «и как самодовлеющего художественного целого, и как слуги своего народа — без различия народностей, и как образного синтеза жизни — в писателе (Толстом. — Н. Ф.), который дал ему всего две пьесы. Но не этими пьесами он близок и важен театру, а всем, что он сам из себя представляет, как искатель и как художник» (кн. А. И. Сумбатов
5 Речь здесь идет о первой встрече. См. коммент. 1.
6 Толстой был у Чехова 22 апреля 1899 г. Чехов писал М. О. Меньшикову 27 апреля 1899 г.: «Был у меня Л. Н. Толстой, но поговорить с ним не удалось, так как было у меня много всякого народу, в том числе два актера, глубоко убежденные, что выше театра нет ничего на свете» (А. П. Чехов, т. 18, с. 140).
7 «Воскресение» было опубликовано в журн. «Нива» (1899, № 11—52) со множеством цензурных искажений и изъятий, уродующих текст. Исключались даже целые главы: XXXIX—XL (ч. I), посвященные богослужению в тюремной церкви и гл. XXVII (ч. II) — посещение Нехлюдовым Торопова.
8 «Дядю Ваню» была такова. Сумбатов в мае 1897 г. (вскоре после выхода в свет пьесы) вел настойчивые переговоры с Чеховым, убеждая его передать «Дядю Ваню» Малому театру (Н. И. Гитович. Летопись жизни и творчества А. П. Чехова. М., ГИХЛ, 1955, с. 472). Чеховым такое слово было дано, и он чувствовал себя связанным им. Малый театр предполагал поставить пьесу в сезон 1899—1900 гг. 20 февраля 1899 г. Чехов ответил согласием на просьбу режиссера Малого театра А. М. Кондратьева предоставить «Дядю Ваню» театру. Однако неожиданное препятствие возникло в связи с решением Петербургского отделения Театрально-литературного комитета, члены которого, профессора Н. И. Стороженко, А. Н. Веселовский и И. И. Иванов, в своем отзыве от 8 апреля 1899 г. потребовали от автора переработки пьесы и вторичного ее представления в комитет. Пьеса была возвращена Чехову, и он в апреле 1899 г. передал ее в Московский Художественный театр, отказавшись от исправлений и отклонив предложение управляющего театрами и В. А. Теляковского обжаловать решение Театрально-литературного комитета. Первое представление «Дяди Вани» в Московском Художественном театре состоялось 26 октября 1899 г.