Толстой И. Л.: Поездка в Самару

ПОЕЗДКА В САМАРУ

Довольно яркие, хотя несколько отрывистые и непоследовательные воспоминания остались у меня от трех наших летних поездок в самарские степи.

Папа̀ ездил туда еще до своей женитьбы, в 1862 году, потом, по совету доктора Захарьина, у которого он лечился, он был на кумысе в 1871 и 1872 году, и наконец в 1873 году мы поехали туда всей семьей.

К тому времени папа̀ купил в Бузулукском уезде несколько тысяч десятин земли, и мы ехали уже в свое новое имение на «хутор».

Я почему-то особенно ясно помню нашу первую поездку.

Мы ехали через Москву, на Нижний Новгород, и оттуда до Самары по Волге, на чудном пароходе общества «Кавказ и Меркурий».

Капитан парохода, очень милый и любезный человек, оказался севастопольцем, товарищем моего отца по Крымской кампании.

Мимо Казани мы проехали днем.

Пока пароход стоял у пристани, мы втроем, папа̀, Сережа и я, пошли бродить по пригороду, около пристани.

Папа̀ хотелось хоть издали взглянуть на город, где он когда-то жил и учился в университете, и мы не заметили, как в разговоре время прошло и мы забрели довольно далеко.

Когда мы вернулись, оказалось, что наш пароход давно уже ушел, и нам показали вдали на реке маленькую, удаляющуюся точку.

Папа̀ стал громко ахать, стал спрашивать, нет ли других пароходов, отходящих в ту же сторону, но оказалось, что все пароходы других обществ ушли еще раньше и нам предстояло сидеть в Казани и ждать до следующего дня.

А у папа̀ и денег с собой не было.

Папа̀ стал ахать, а я, конечно, заревел, как теленок.

Ведь на пароходе уехали мама̀, Таня и все наши, а мы остались одни.

Меня начали утешать, — собралась сочувствующая публика.

Вдруг кто-то заметил, что наша точка, наш пароход, на который мы все время смотрели, стал увеличиваться, расти, расти, — и скоро стало ясно, что он повернул назад и идет к нам.

Через несколько минут он подошел к пристани, принял нас, и мы поехали дальше.

Папа̀ был страшно сконфужен любезностью капитана, вернувшегося за ним по просьбе мама̀, хотел заплатить за сожженные дрова деньги и не знал, как его отблагодарить.

Теперь, когда пароход за ним вернулся, он ахал еще гораздо больше, чем тогда, когда он уходил, и был сконфужен ужасно.

1, и в нескольких парных плетушках.

В карете сидела мама̀, которая тогда кормила маленького моего брата Петю (умершего осенью этого же года), и младшие: Леля2 и Маша, а мы с Сережей и Таней перебегали то в плетушку к папа̀, то на козлы, то на двухместное сидение, похожее на пролетку, прикрепленное сзади кузова кареты.

В Самаре мы жили на хуторе, в плохоньком деревянном домике, и около нас, в степи, были разбиты две войлочные кибитки, в которых жил наш башкирец Мухамедшах Романыч3 с своими женами.

По утрам и вечерам около кибиток привязывали кобыл, их доили закрытые с головой женщины, и они же, в кибитке, хоронясь от мужчин за пестрой ситцевой занавеской, делали кумыс.

Кумыс был невкусный, кислый, но папа̀ и Степа4 его любили и пили помногу.

Придут они, бывало, в кибитку, садятся, скрестивши ноги, на подушки, разложенные полукругом на персидском ковре, Мухамедшах Романыч приветливо улыбается своим безусым старческим ртом, и из-за занавески невидимая женская рука пододвигает полный кожаный турсук кумыса.

Башкирец болтает его особенной деревянной мешалкой, берет ковш карельской березы и начинает торжественно наливать белый, пенистый напиток по чашкам.

Чашки тоже карельской березы, но все разные. Есть большие, плоские, другие — маленькие и глубокие.

Папа̀ берет самую большую чашку обеими руками и, не отрываясь, выпивает ее до конца.

Романыч наливает опять и опять, и часто за один присест он выпивает по восемь чашек и больше.

— Илья, что ты не пьешь? Попробуй, что за прелесть, — говорит он мне, протягивая полную до краев чашу, — ты только выпей сразу, потом сам будешь просить.

Я делаю над собой усилие, выпиваю несколько глотков и сейчас же выскакиваю из кибитки, чтобы выплюнуть их, — настолько мне противен и запах и вкус этого кумыса.

А папа̀ и Степа пьют его по три раза в день.

В это время отец очень интересовался хозяйством, и в особенности лошадьми.

В степи ходили наши «косяки» кобыл, и с каждым косяком ходил свой жеребец.

Лошади были самые разнообразные.

Были английские скаковые кобылы, были производители старинных растопчинских кровей, были рысаки, и были башкиры и аргамаки.

Только в Ясной Поляне остались приведенные из Самары лошади, удивительно доброезжие, на которых мы много лет ездили и потомки которых живы до сих пор.

В это лето папа̀ устроил скачки.

Вымерили и опахали плугом круг в пять верст и дали знать всем соседям, башкирам и киргизам, что будут скачки с призами.

Призы были: ружье, шелковый халат и серебряные часы.

Здесь я должен оговориться: скачки устраивались у нас и во второй наш приезд в Самару, в 1875 году, и возможно, что я что-нибудь перепутаю и расскажу здесь о том, что было во второй раз. Но это не важно5.

Дня за два до назначенного дня к нам стали съезжаться башкиры с своими кибитками, женами и лошадьми.

В степи, рядом с кибиткой Мухамедшах Романыча, вырос целый поселок войлочных кибиток, и около каждой из них были устроены земляные печки для варки еды и ко́новязи.

Степь оживилась.

Около кибиток стали шнырять покрытые с головой, прячущиеся женщины, стали разгуливать важные и степенные башкирцы, и по полям с диким гиканьем понеслись тренируемые скакуны.

Два дня готовились к скачкам и пировали.

Пили бесконечное количество кумыса, съели пятнадцать баранов и лошадь, безногого английского жеребенка, откормленного специально для этой цели.

По вечерам, когда зной спадал, все мужчины в своеобразных пестрых халатах и шитых тюбетейках, собирались вместе, и устраивалась борьба.

Папа̀ был сильнее всех и на палке перетягивал всех башкирцев.

Только русского старшину, в котором было около восьми пудов весу, он перетянуть не мог. Бывало, натянется, приподымет его от земли до половины, кажется, вот-вот старшина встанет на ноги, все ждут с замиранием сердца, вдруг, смотришь, старшина всем своим весом плюхается на землю, а папа̀ поднят и стоит перед ним, улыбаясь и пожимая плечами6.

Один из башкирцев хорошо играл на горле, и папа̀ всякий раз заставлял его играть.

Это искусство очень своеобразное.

Человек ложится на спину, и в глубине его горла начинает наигрывать органчик, чистый, тонкий, с каким-то металлическим оттенком. Слушаешь и не понимаешь, откуда берутся эти мелодичные звуки, нежные и неожиданные.

Очень немногие умеют играть на горле, и даже в те времена говорили, что среди башкир это искусство уже исчезало.

В день скачек все поехали на круг, женщины в крытой карете, а мужчины верхами.

Лошадей собралось много, проскакали дистанцию в двадцать пять верст в тридцать девять минут, и наша лошадь взяла второй приз.

̀ ездили на Каралык в гости к башкирцам, и они нас угощали бараньим супом.

Хозяин брал куски баранины руками и раздавал всем гостям.

А когда один из гостей-башкирцев отказался от угощенья, хозяин этим жирным куском баранины, как губкой, вымазал ему все лицо, и тогда тот взял и ел.

Мы ходили в степи смотреть башкирские табуны.

Папа̀ похвалил одну буланую лошадь, а когда мы собирались ехать домой, то эта лошадь оказалась привязанной около нашей оглобли.

Папа̀ был сконфужен, но отказаться — значило бы обидеть хозяина, и мы должны были подарок принять. После пришлось этого башкирца отдарить червонцами.

Звали его Никитой Андреевичем.

Несколько раз бывал у нас в гостях другой башкирец, Михаил Иванович. Папа̀ любил играть с ними в шашки.

Во время игры Михаил Иваныч приговаривал: «Думить надо, баальшой думить надо!» — но часто, несмотря на свое думанье, он попадался, и папа́ его запирал, а мы радовались и хохотали.

Мы жили с немцем Федором Федоровичем7 в пустом амбаре, в котором по ночам пищали и бегали крысы.

В степях, часто близко от дома, разгуливали стада красавцев дудаков (дроф), и высоко под облаками реяли громадные черные беркуты.

Несколько раз папа̀, Федор Федорович и Степа пробовали их стрелять, но они были очень осторожны, и подойти к ним было почти невозможно.

Один раз только Федору Федоровичу удалось как-то незаметно подкрасться к дудаку из-за стада овец и подранить его.

Когда его привели к дому живого, держа с двух сторон за крылья, все мы вместе с папа̀ выбежали навстречу, и это было такое торжество, что я помню его до сих пор.

Много лет спустя ко мне заезжал старый, разбитый параличом Федор Федорович, и мы с ним еще раз вспоминали об этом событии, которое он помнит так же, как и я.

С хутора папа̀ несколько раз ездил за лошадьми на ярмарки в Бузулук и в Оренбург8.

Я помню, как в первый раз привели к нам целый табун совершенно диких степняков. Их пустили в огороженный двор.

Когда их стали ловить укрючинами, несколько лошадей с разбега перемахнули через земляную кирпичную стену и ускакали в степь.

Башкирец Лутай помчался за ними верхом на лучшем нашем скакуне и поздно ночью пригнал их назад.

Этот же башкирец и объезжал самых непокорных дикарей.

«пускай», и, не задерживая лошади, он исчезал на ней в степи.

Через несколько часов он возвращался шагом на взмыленной лошади, которая уже покорялась ему, как старая.

В другой раз папа̀ привел из Оренбурга чудного белого бухарского аргамака и пару осликов, которых мы потом взяли в Ясную и на которых ездили верхом несколько лет.

Папа̀ их назвал: «Бисмарк» и «Макмагон».

Во вторую нашу поездку в Самару, в 1875 году, папа̀ ездил в Бузулук к какому-то старцу-отшельнику, прожившему двадцать пять лет в пещере.

Он узнал о нем из рассказов местных крестьян, которые его чтили, как святого.

Я тогда очень просился ехать вместе с ним, но папа̀ меня не взял из-за того, что в это время у меня сильно болели глаза.

Я думаю, что этот отшельник не представлял особенного интереса как проповедник, потому что я совсем не помню, что рассказывал о нем папа̀.

В первый год нашей жизни на хуторе в Самарской губернии был сильнейший неурожай, и я помню, как папа̀ ездил по деревням, сам ходил по дворам и записывал имущественное положение крестьян. Я помню, что в каждом дворе он прежде всего спрашивал хозяев, русские они или молокане, и что он с особенным интересом беседовал с иноверцами о вопросах религии9.

Любимый его собеседник из крестьян — это был степенный и умный старик Василий Никитич, живший в ближайшей к нам деревне Гавриловке.

Приезжая в Гавриловку, папа̀ всегда останавливался у него и подолгу с ним беседовал.

Я не помню, о чем они разговаривали, так как в это время я был еще мал и меня ни голод народный, ни религиозные разговоры не занимали. Я помню только, что Василий Никитич на каждом шагу повторял слово «двистительно» и что он говорил, что он «нашел средствие в чаю», к которому всегда подавался идеально чистый, белый мед10.

Примечания

Илья Львович Толстой (1866—1933) — второй сын Толстого, журналист, переводчик произведений отца.

Поездки Толстых в 70-е годы в самарское имение (д. Каралык Николаевского уезда) занимают большое место в воспоминаниях С. А. Берса, С. Л. Толстого, Т. Л. Сухотиной-Толстой, И. Л. Толстого,

Л. Л. Толстого (еще не опубликованы). Все началось с советов врачей — поехать на кумыс, а захватило неожиданными открытиями. «Для покупки здесь имения, — пишет Толстой жене в 1871 г., — особенно соблазняет простота, и честность, наивность, и ум здешнего народа. Ничего похожего нет с нашими иорниками. Заманчиво тоже здоровый климат и простота хозяйственных приемов» (ПСС— в ее социальных контрастах (неурожайный, голодный 1873 г. и беспомощная губернская власть), в выражении ее народного духа, в философском осмыслении жизненных укладов различных народов. «Самарская здоровая глушь», — писал Толстой А. А. Фету в августе 1875 г., — помогла воочию представить «борьбу кочевого быта (миллионов на громадных пространствах) с земледельческим, первобытным — чувствовать всю значительность этой борьбы...» (ПСС, т. 62, с. 199). Толстовская мысль захватывала все новые жизненные, исторические сферы. Самарский хутор, как в свое время казачья станица, был для Толстого своеобразной «социологической лабораторией».

Детская наблюдательность И. Л. Толстого (Толстой именно тогда отмечал у своего сына самобытность «во всем»), обогащенная литературным даром повествования, сохраняла одну из характерных самарских страниц в биографии писателя.

«Поездка в Самару» — глава из «Моих воспоминаний» И. Л. Толстого, первое издание книги — 1914 г.

По тексту: И. Л. . Мои воспоминания. М., «Художественная литература», 1969, с. 83—89.

1 По воспоминаниям С. Л. Толстого, эта карета была подарена его матери С. С. Урусовым (С. Л. Толстой, с. 37).

2 — Льва.

3 Старый башкирец Мухаммедшах Рахметуллин был знаком Толстому по прежним поездкам на кумыс. По свидетельству С. Л. Толстого, «он знал арабский язык, читал Коран, был благовоспитан, тактичен. Он говорил по-русски свободно, но игнорировал падежи и спряжения. Одна из любимых тем его разговоров была о том, как башкиры жили в старину и как теперь хуже стали жить» (там же, с. 39).

4 С. А. Берс.

5 «поскорее ружье в 25 р. двухствольное, заряжающееся с казенной части, и часы серебряные в 20 р.». «Это, как вы понимаете, — писал Толстой, — нужно нам для скачки, которая будет великолепна по количеству скакунов (на 25 верст) и которую мы назначили к 6 августа» (ПСС, т. 62, с. 192).

6 С. Л. Толстой пояснял: «На палке тянутся так: борющиеся садятся друг против друга, смыкаются подошвами, берутся оба руками за палку и стараются поднять друг друга» (С. Л. , с. 46).

7 Гувернер старших сыновей Толстых Ф. Ф. Кауфман, ездил с семьей Толстых на кумыс в 1873 г.

8 В Бузулук Толстой ездил в 1875 г., а в Оренбург — в 1876 г.

9 Летом 1873 г. Толстой сделал опись каждого десятого двора села Гавриловки. В описи семейств указывалось количество едоков, количество работников, сколько скотины, посевная площадь, урожай, долги, потребность в хлебе, возможность заработка. Из 23 описанных дворов один (Мамоновых) был населен молоканами (см. ПСС—42).

10 «Он бывал у нас на хуторе, и мы у него в Гавриловке, причем происходило бесконечное чаепитие. Его любимое слово «двистительно» впоследствии было вложено в уста первого мужика в «Плодах просвещения» (С. Л. Толстой, с. 40).

Раздел сайта: