ЛЕВ ТОЛСТОЙ
Пушкин, Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Достоевский. Все — огромные, как снеговые горы, и, как горы эти, такие же далекие и недоступные, такие же неподвижные, окутанные дымкою сверхчеловеческого величия. Среди них — такой же, как они, Лев Толстой. И странно было подумать, что он еще жив, что где-то тут, на земле, за столько-то верст, он, как и все мы, ходит, движется, дышит, меняется, говорит еще не записанные слова, продолжает незаконченную свою биографию, что его еще возможно увидеть, говорить с ним.
Конечно, этого ужасно хотелось — увидеть его, говорить с ним. Но явиться к нему, как тысячи назойливых, ненужных ему посетителей, пройти перед ним серым пятнышком в веренице серых безличностей — ни за что! С молодым самолюбием думалось: поехал бы я к нему только в том случае, если бы он сам захотел со мною познакомиться.
В 1902 году, высланный Сипягиным из Петербурга, я жил в родной Туле1. С год назад вышли в свет мои «Записки врача» и шумели на всю Россию и заграницу2. Весною я собрался ехать за границу, уже выправил заграничный паспорт. Вдруг получаю письмо.
Адрес: Татьяне Львовне Сухотиной.
Имение «Гаспра», гр. Паниной.
Почт. ст. Кореиз, Таврическ. губ.
Милостивый государь, мне пришло в голову обратиться к Вам с просьбой, которую Вы, может быть, будете в состоянии и пожелаете исполнить.
Вы, вероятно, знаете, как долго и тяжело болеет мой отец. До сих пор он совершенно беспомощен и без посторонней помощи не может повернуться на кровати. Сердце его в таком плохом состоянии, что оставлять его без врачебной помощи и надзора — невозможно. Поэтому мы ищем к нему постоянного врача, который бы наблюдал за ним и оказывал бы медицинскую помощь, если она нужна.
Не знаете ли кого-нибудь, кто бы взял на себя эту обязанность? Мы предлагаем 100 р. в месяц, полное содержание и дорогу в Крым. Если нам посчастливится свезти отца в Ясную Поляну (на что мы имеем теперь полную надежду), то врач должен будет переехать с ним и жить при нем в Ясной Поляне. Конечно, все путешествие на наш счет.
Не говорю о том, как важно для нас, чтобы врач был симпатичным, хорошим человеком. Моему отцу так трудно принимать чьи бы то ни было услуги и так тяжело ему будет то, что для него будет жить врач, что если этот врач не будет тактичным человеком, эта тяжесть для отца увеличится.
Простите, что, не зная Вашего имени и отчества, не пишу его на адресе и в обращении к Вам. Если кто-нибудь попадется Вам, будьте добры ответить мне по здешнему адресу.
Т. Сухотина, урожд. Толстая.
Радость, гордость и ужас охватили меня, когда я прочел это письмо. Нетрудно было понять, что тут в деликатной форме приглашали меня самого: при огромном круге знакомств Толстых странно им было обращаться за рекомендациями ко мне, совершенно незнакомому им человеку; очевидно, я, как автор «Записок врача», казался им почему-то наиболее подходящим для ухода за больным отцом. Если же даже все это было и не так, то все-таки после этого письма я имел полное право предложить свои услуги.
Целую неделю я провел в жесточайших колебаниях. Жить бок о бок с Толстым, постоянно видеть его в интимной, домашней обстановке — не показным, а настоящим, увидеть то, что так редко удается видеть людям, — что такое великий человек в подлинной своей жизни. Конечно, буду записывать все, что увижу и услышу, — но не в коленопреклоненной позе, не иконописуя пророка или гения, а смотря свободными глазами, не боясь отмечать ни темных, ни смешных сторон. Как мало таких записей о великих людях, как они скучны, как благолепно и безжизненно-велики в своих биографиях и в воспоминаниях учеников своих и поклонников!
Это так. Но была другая сторона. Врач я был молодой, всего несколько лет со студенческой скамьи, не уверенный в себе, без достаточной опытности. Как при этих условиях взять на себя ответственность за такую драгоценную жизнь! Недосмотришь, не учуешь значения того или другого симптома, — и смерть Льва Толстого ляжет на твою совесть!.. Дело еще более осложнялось тем, что я был автором «Записок врача». Известно отрицательное отношение Толстого к медицине с ее стремлением «бороться» с природою, исправлять ее, с неверностью ее методов и немощностью ее средств. Мои «Записки», — по крайней мере до известной степени, как раз утверждали такую точку зрения <...>.
Николаевича3.
В течение следующего 1902/3 года, в Туле, Лев Павлович Никифоров, чудесный старик, добрый знакомый Толстого, проездом из Ясной Поляны в Москву несколько раз передавал мне приглашение Льва Николаевича посетить его. Но очень было страшно, и я долго не решался. Наконец, в августе 1903 года набрался духу.
Отправились мы втроем: тульский либеральный земец Г., один знакомый земский врач и я. Выехали мы из Тулы на ямской тройке, часов в одиннадцать утра. На лицах моих спутников я читал то же чувство, какое было у меня в душе, — какое-то почти религиозное смятение, ужас и радость. Чем ближе к Ясной Поляне, тем бледнее и взволнованнее становились наши лица, тем оживленнее мы сами.
Г. рассказывал про свою беседу в Туле с одним подгородным мужиком из соседней с Ясною Поляною деревни. «Видывали вы Толстого?» — «Как же, сколько раз». — «Ну, что он, каков?» — «Ничего. Сурьезный такой старик. Встренешься с ним на дороге, поговорит с тобою, а потом руку этак вытянет ладошкой вперед: «Отойди от меня, я — граф!»
Мы нервно хохотали. Тарантас свернул с Киевского шоссе и покатил по проселку. Вдалеке по полям быстро шел какой-то человек с двумя детьми. Вот — известные по снимкам две башенки при въезде в яснополянскую усадьбу. Мы покатили по длинной березовой аллее.
— Господа! Приедем мы, а он нам вдруг: «Отойдите от меня, я — граф!»
Среди деревьев мелькнул дом, тарантас подкатил к крыльцу. Вышла Софья Андреевна, радушная и любезная, со следами большой былой красоты. Мы прошли на нижнюю террасу, где в это время пили кофе. Были тут дочь Льва Николаевича, Александра Львовна, сын Лев Львович, домашний доктор, — кажется, Никитин, — еще несколько человек взрослых и детей.
Софья Андреевна спросила:
— А вы не встретили по дороге Льва Николаевича? Он пошел гулять как раз в ту сторону.
— Мы видели, кто-то шел по полям с двумя детьми.
— Ну да, это он с внуками шел.
Напились кофе. Софья Андреевна повела нас в сад. Между прочим, сообщила в разговоре, что у нее есть большая, написанная ею повесть4.
— Будете ее печатать?
Софья Андреевна улыбнулась и развела белыми руками.
— Разве можно печататься жене Льва Толстого! Отдала рукопись в Румянцевский музей, пусть после моей смерти делают, что хотят.
— Лев Николаевич пришел с прогулки.
Сердце екнуло. Вскоре другое сообщение:
— Пошел отдыхать.
Через час с небольшим:
— Встал. Сейчас придет сюда.
Сердце забилось сильнее, чем в ученические годы перед самым страшным экзаменом, тяжело стало дышать. Послышались быстрые легкие шаги. На террасу из внутренних дверей вошел Лев Николаевич. Первое, что меня поразило, — что он такой маленький. Мне он представлялся высоким и широкоплечим. Невысокий, очень сухонький старичок, с подавшимися вперед плечами, с быстрыми, молодыми движениями, несмотря на перенесенную недавно тяжелую болезнь. Он поздоровался с нами и сел. Мне еще бросились в глаза его поразительной красоты старческие руки.
И вот, как будто в эти руки он уверенно взял вожжи — привычным жестом опытного ездока — и повел разговор — легко, просто, незаметно втягивая всех в беседу. Заговорил со мною о моих «Записках»5, потом обратился к приехавшему с нами земскому врачу:
— Вы, наверно, во многом не согласны с Викентием Викентьевичем? (И откуда он уже успел узнать мое имя-отчество?)
— Не согласен.
Не было ничего похожего на прием посетителей. Как будто все мы были его добрыми знакомыми. Спросил каждого, как его зовут, и потом все время называл по имени-отчеству и ни разу не сбился. Слушал всех внимательно и с интересом, и у каждого из нас было впечатление, что мы ему интересны сами по себе. Очаровывающее соединение светской воспитанности с сознательным отношением к каждому человеку, как к брату. Но, мне кажется, было тут еще что-то, — как будто он и вправду чувствовал к нам живой интерес. И почему было не чувствовать интереса к любому встречному ему, такому жадному к жизни во всех ее проявлениях, от далекой звезды до ползущей по земле букашки? Мне вспомнились слова Паскаля: «Чем разумнее человек, тем более находит он вокруг себя интересных людей. Люди ограниченные не замечают разницы между людьми» <...>.
Позвали обедать. Мы поднялись во второй этаж. На лестнице, когда подымались, Толстой спросил меня:
— Вы женаты?
— Да.
— Дети есть?
— Нет.
Толстой потемнел.
— А давно женаты?
— Шесть лет.
Он замолчал, но глаза его взглянули сурово, и я почувствовал, — он сразу, резко, переменил свое отношение ко мне. По-прежнему был вежлив и мягок, но то теплое, что до того было в глазах, исчезло <...>.
Он спросил меня, почему я живу в Туле. Я ответил, что выслан министром внутренних дел из Петербурга. Толстой вздохнул и с завистью сказал:
— Меня ни разу не высылали, я ни разу не сидел в тюрьме, — я не имел этого счастья.
После обеда Лев Николаевич предложил нам пройтись. Было ясно и солнечно, в колеях обсохшей дороги кое-где блестела вода от вчерашнего дождя. Лев Николаевич шел своей легкой походкой, ветерок шевелил его длинную серебряную бороду. Он говорил о необходимости нравственного усовершенствования, о высшем счастье, которое дает человеку любовь.
— Но если нет у человека в душе этой любви? Он может сознавать умом, что в такой любви — высшее счастье, но нет у него ее, нет непосредственного, живого ее ощущения. Это величайший трагизм, какой может знать человек.
Толстой в недоумении пожал плечами.
— Не понимаю вас. Если человек понял, что счастье — в любви, то он и будет жить в любви. Если я стою в темной комнате и вижу в соседней комнате свет и мне нужен свет, — то как же я не пойду туда, где свет?
— Лев Николаевич, на ваших же всех героях видно, что это не так просто. Оленин, Левин, Нехлюдов очень ясно видят, где свет, однако не в силах пойти к нему.
«трагизм», выспрашивал, слушал внимательно и серьезно.
— Простите меня, не понимаю!
А я не мог понять, как же этого не может понять именно Толстой: в чем же трагедия всех рисуемых им искателей, как не в том, что они оказываются неспособными жить «в добре», твердо убедившись умом, что счастье — только в добре?
Между прочим, я рассказал Льву Николаевичу случай с одной моей знакомой девушкой: медленно, верно и бесповоротно она губила себя, сама валила себя в могилу, чтоб удержать от падения в могилу свою подругу, — все равно обреченную жизнью. Хрупкое свое здоровье, любимое дело, самые дорогие свои привязанности, — все она отдала безоглядно, даже не спрашивая себя, стоит ли дело таких жертв. Рассказал я этот случай в наивном предположении, что он особенно будет близок душе Толстого: ведь он так настойчиво учит, что истинная любовь не знает и не хочет знать о результатах своей деятельности; ведь он с таким умилением пересказывает легенду, как Будда своим телом накормил умирающую от голода тигрицу с детенышами.
И вдруг, — вдруг я увидел: лицо Толстого нетерпеливо и почти страдальчески сморщилось, как будто ему нечем стало дышать. Он повел плечами и тихо воскликнул:
— Бог знает, что такое!
Я был в полном недоумении. Но одно мне стало ясно: если бы в жизни Толстой увидел упадочника-индуса, отдающего себя на корм голодной тигрице, — он почувствовал бы в этом только величайшее поругание жизни, и ему стало бы душно, как в гробу под землей.
Само же слово «трагизм», видимо, резало ему ухо, как визг стекла под железом. По губам пронеслась едкая насмешка.
— Трагизм... Бывало, Тургенев приедет и тоже все: «траги-изм, траги-изм»...
И так он это слово сказал, что где-то в душе стало совестно за себя, и шевельнулся странный, нелепый вопрос: да полно, существует ли вправду какой-нибудь в жизни трагизм? Не «притворство» ли все это?
«Essai de la philosophie optimiste»*6. С негодованием и насмешкою он говорил о книге, о «невежестве», проявляемом в ней Мечниковым.
— Он, профессор Мечников, хочет... исправить природу! Он лучше природы знает, что нам нужно и что не нужно! У китайцев есть слово «шу». Это значит — уважение. Уважение не к кому-нибудь, не за что-нибудь, а просто уважение, — уважение ко всему за все. Уважение вот к этому лопуху у частокола за то, что он растет, к облачку на небе, к этой грязной, с водою в колеях, дороге... Когда мы, наконец, научимся этому уважению к жизни? <...>
— этот уголок не раз был зарисован художниками. Перешли в этот уголок. Софья Андреевна раскладывала пасьянс... Спутник наш, земец Г., сходил в прихожую и преподнес Толстому полный комплект вышедших номеров журнала «Освобождение», в то время начавшего издаваться за границей под редакцией П. Б. Струве.
Толстой сказал:
— А, это очень интересно. Спасибо! Обязательно прочту.
Он перелистывал журнал, а Г. говорил о его программе и задачах.
— Политическая свобода! — Толстой пренебрежительно махнул рукою. — Это совершенно неважно и ненужно. Важно нравственное усовершенствование, важна любовь, — вот что создает братские отношения между людьми, а не свобода.
— Но согласитесь, Лев Николаевич, — политическая свобода нужна, — ну, хоть бы даже для того, чтоб проповедовать ту любовь, о которой вы говорите.
И почтительно-свысока, тем же снисходительным тоном, каким взрослые люди говорят с очень милым, но малопонятливым ребенком, Г. стал излагать Толстому прописные истины о благах политической свободы. Как это было глупо! Неужели же он думал, что Толстой не слышал этих возражений и что его можно убедить такою банальщиною! И тон, этот отвратительный, самодовольно-снисходительный тон... И вдруг, — вдруг мой либеральный земец превратился в воздух, в ничто. Как будто он испарился из комнаты, — Толстой перестал его видеть и перевел разговор на другое.
О том, о другом поднималась еще беседа, — Толстой упорно сводил всякую на необходимость нравственного усовершенствования и любви к людям. В креслах, вытянув ноги и медленно играя пальцами, сидел сын Толстого, Лев Львович. Рыжий, с очень маленькой головкой. На скучающем лице его было написано: «Вам все это внове, а мне все это уж так надоело! Так надоело!..»
Лицо Льва Николаевича побледнело, рот полуоткрылся, видно было, что он устал. Мы поднялись и стали прощаться.
портрет Толстого, где он стоит босой, засунув руки за пояс, с таким кротким, «непротивленческим» лицом. Чувствовалось мне, как этот портрет фальшив и тенденциозен7. Ничего в Толстом не было от Христа, от Франциска Ассизского, от князя Мышкина, от репинского портрета. Эта походка, эти быстрые легкие движения, маленькие глаза под густыми бровями, вспыхивающие таким молодым задором и такою едкою насмешкою. И это его отношение к подвигу самоотверженной девушки. Вспомнились слова Наташи Ростовой о самоотверженной Соне: «Имущим дается, а у неимущих отнимается. Она — неимущий. В ней нет, может быть, эгоизма, — я не знаю, но у ней отнимается, и все отнялось..» И это упорное сведение всякого разговора на необходимость нравственного усовершенствования и серая скука, торчащая из этих разговоров <...>.
Однако — странное дело! Проходило время, вновь и вновь перечитывал я произведения Толстого, вновь и вновь припоминался он мне таким, каким я его видел, — и совсем по-иному, не по-прежнему, начинал я воспринимать его творчество; какое-нибудь мелкое, как будто совсем незначащее личное впечатление вдруг ярким и неожиданным светом освещало целую сторону его творчества.
Случилось то же, что, бывает, случается в очень тихую и сильно морозную погоду. Вечер, мутная, морозная мгла, в которой ничего не разберешь. Пройдет ночь, утром выйдешь — и в ясном, солнечном воздухе стоит голый вчера сад, одетый алмазным инеем, в новой, особенной, цельной красоте. И эта красота есть тихо осевшая вчерашняя мгла.
————
Весною 1907 года я возвращался из-за границы и от Варшавы ехал в одном купе с господином, который оказался М. С. Сухотиным, зятем Толстого <...>. Мы много, конечно, говорили о Толстом. Я в то время писал свою книгу о Достоевском и Льве Толстом «Живая жизнь». Между прочим, я сообщил Сухотину, как понимаю значение эпиграфа к «Анне Карениной»: «Мне отмщение, и аз воздам». В романе мы видим отражение глубочайшей душевной сущности Толстого, — его непоколебимую веру в то, что жизнь по существу своему светла и радостна, что она твердою рукою ведет человека к счастью и гармонии и что человек сам виноват, если не следует ее призывам. В браке с Карениным Анна была только матерью, а не женою. Без любви она отдавала Каренину то, что светлым и радостным может быть только при любви, без любви же превращается в грязь, ложь и позор. Живая жизнь этого не терпит. Как будто независимая от Анны сила, — она сама это чувствует, — вырывает ее из уродливой ее жизни и бросает навстречу новой любви. Если бы Анна чисто и честно отдалась этой силе, перед нею раскрылась бы новая, цельная жизнь. Но Анна испугалась, испугалась мелким страхом перед человеческим осуждением, перед потерею своего положения в свете. И глубокое, ясное чувство загрязнилось ложью, превратилось в запретное наслаждение, стало мелким и мутным. Анна ушла только в любовь, стала любовницею, как раньше была только матерью. И тщетно пытается она жить своею противоестественною, пустоцветною любовью. Этого живая жизнь также не может потерпеть. Поруганная, разорванная надвое, она беспощадно убивает душу Анны. И здесь можно только молча преклонить голову перед праведностью высшего суда: если человек не следует таинственно-радостному зову, звучащему в его душе, если он робко проходит мимо величайших радостей, уготованных ему жизнью, — то кто же виноват, что он гибнет в мраке и муках? Человек легкомысленно пошел против собственного своего существа, — и великий закон, светлый в самой своей жестокости, говорит: «Мне отмщение, и аз воздам».
У Сухотина загорелись глаза.
— Это оригинально. Интересно бы рассказать Льву Николаевичу, — как бы он отнесся к такому объяснению.
— Михаил Сергеевич! Ловлю вас на слове. Очень вас прошу — расскажите и потом напишите мне. Я, конечно, не сомневаюсь, что сам Толстой смотрит на эпиграф не так, но все-таки страшно интересно узнать его мнение.
Через месяц я, действительно, получил от него письмо:
Ясная Поляна, 23 мая 1907 г.
Многоуважаемый Викентий Викентьевич!
Не подумайте, что я забыл спросить Л. Н. по поводу эпиграфа к Анне Карениной. Я просто не находил случая его спросить, так как я Вам передавал, Л. Н. не любит говорить о своих произведениях беллетристических. Лишь на днях я выбрал удобный момент и спросил его по поводу «Мне отмщение, и аз » К сожалению, из его ответа оказалось, что прав я, а не Вы. Говорю, к сожалению, так как Ваше понимание этого эпиграфа мне гораздо более нравится понимания Л. Н. и по-моему и Л. Н. Ваше объяснение более понравилось его собственного. По крайней мере, когда на его вопрос я объяснил ему причину моего желания знать, как он понимает этот эпиграф, он сказал: «Да, это остроумно, очень остроумно, но я должен повторить, что я выбрал этот эпиграф просто, как я уже объяснил, чтобы выразить ту мысль, что то дурное, что совершает человек, имеет своим последствием все то горькое, что идет не от людей, а от бога и что испытала на себе и Анна Каренина. Да, я помню, что именно это я хотел выразить».
Очень рад, что мог исполнить Ваше желание.
Искренне Вас уважающий
Примечания
Вересаев В. В. — литературный псевдоним Викентия Викентьевича Смидовича (1867—1945) — один из талантливых русских писателей последнего десятилетия XIX — начала XX в. Широко образованный человек (он закончил Петербургский университет по филологическому отделению и Дерптокий по медицинскому факультету, серьезно занимался языками, переводами), Вересаев стал своеобразным летописцем судеб русской интеллигенции в переломный момент ее истории, в период краха народничества и нового подъема революционного движения («Без дороги», «Поветрие», «На повороте» и др.). Большую известность получили его рассказы из крестьянского быта, о которых положительно отзывались Толстой и Чехов.
Исключительную популярность Вересаев приобрел своими «Записками врача» (1900), выдержанными в блестящей публицистической манере. Правдивость этой книги, касавшейся острых проблем врачебного дела в России, врачебной этики, социальных вопросов и т. п., была отмечена В. И. Лениным в статье «Пророческие слова». Эту книгу Вересаева читал Толстой. Уже в «Записках врача» Вересаевым было высказано глубокое суждение о творчестве Толстого: одно из главных достоинств его как художника он увидел в «поразительно человечном и серьезном отношении к каждому из рисуемых им лиц». Спустя несколько лет Вересаев обратился к замыслу книги, которую считал лучшим своим произведением и которую особенно любил, — к «Живой жизни» (1910). Второй том книги, посвященный творчеству Толстого, был озаглавлен: «Да здравствует весь мир! (О Льве Толстом) ».
Сам Толстой открыл для себя произведения Вересаева задолго до непосредственной встречи с ним. М. И. Водовозова писала Вересаеву 22 июля 1901 г.: «Ваши рассказы ему очень понравились. Лев Николаевич говорит, что некоторые из них напоминают ему Тургенева, что в них столько чувства меры и красоты природы и видна искренность и глубоко чувствующая душа» (В. В. . Собр. соч. в 5-ти томах, т. 1. М., 1961, с. 463).
Интерес Толстого к Вересаеву подтверждается также письмом Т. Л. Сухотиной (см. с. 284—285), дневниками и записными книжками самого Толстого (ПСС, т. 54, с. 126, 265; т. 58, с. 51).
Встреча Вересаева с Толстым состоялась в Ясной Поляне 15 августа 1903 г. Воспоминания писались значительно позднее. Они были опубликованы впервые в связи с 15-летием со дня смерти Л. Толстого в журнале «Красная новь» (1925, № 48, 22 ноября) под названием «У Льва Толстого». Воспоминания отмечены тонкой наблюдательностью, свойственной Вересаеву, оригинальностью независимых, самостоятельных суждений о творчестве и личности Толстого.
Вересаев. Собр. соч. в 5-ти томах, т. 5. М., «Правда», 1961, с. 423—433.
1 Эта акция властей в отношении Вересаева имела свою предысторию. 4 марта 1901 г. произошла демонстрация на Казанской площади в Петербурге, жестоко разогнанная конной полицией, жандармерией и казаками (см. об этом подробнее: письмо Горького к Чехову от 21 марта 1901 г.; В. Вересаев 1901 г. Вересаев был уволен из Боткинской больницы, а в июне ему было запрещено в течение двух лет жить в столичных городах, и он уезжает в Тулу под надзор полиции. Толстой по-своему откликнулся на это событие, отправив приветственный адрес, подписанный им, лицам, поставившим свое имя под петицией-протестом.
2 «Записки врача» впервые опубликованы в журнале «Мир божий», 1901, № 1—5. «Записки врача», — вспоминал Вересаев, — дали мне такую славу, которой я без них никогда бы не имел и которой никогда не имели многие писатели, гораздо более меня одаренные» (В. Вересаев. Собр. соч. в 5-ти томах, т. 5. М., 1961, с. 437).
3 Чтобы смягчить свой отказ и объяснить задержку с ответом, Вересаев отправил следующее письмо Т. Л. Сухотиной, сознательно сместив реальные события и утверждая, что ее письмо было получено им за границей: «4 мая 1902 г. Милан. Милостивая государыня, Татьяна Львовна! Только на днях я получил Ваше письмо, писанное месяц назад и пересланное мне из Тулы женою. Не знаю, насколько вообще этот поздний ответ нужен, — вероятно, Вы уже нашли врача. Рекомендовать кого-нибудь подходящего я не могу. На меня произвело впечатление, что в Вашем письме Вы в деликатной форме приглашаете меня лично. (Простите, если эта догадка неверна.) Я был бы очень рад быть хоть чем-нибудь полезным Льву Николаевичу, но дело в том, что врач я очень плохой и в настоящее время почти совсем бросил практиковать; при таких условиях брать на себя ответственность за такую дорогую жизнь, как жизнь Льва Николаевича, было бы с моей стороны дерзостью, на которую я никак не могу решиться. Всегда готовый к услугам В. Смидович» (ГМТ).
4 «Песня без слов», над которой она работала в 1895—1900 гг. и в сюжете которой нашли свое отражение некоторые автобиографические мотивы, в частности отношение С. А. Толстой к И. С. Танееву (ДСТ III, с. 265—266).
5 Речь идет о «Записках врача».
6 Толстой говорил о книге И. И. Мечникова: «Etudes sur la nature Humaine», Paris, 1903 («Этюды о природе человека»). Он читал ее незадолго до встречи с Вересаевым, в апреле — мае 1903 г. и собирался писать о ней (ПСС«Она очень интересна по своей ученой глупости», — замечал он (ПСС, т. 74, с. 112). Позднее (22 октября 1904 г.) Толстой высказался более объективно: «Я много вынес из этой книги интересных сведений, так как Мечников несомненно большой ученый. Только удивительна в нем самодовольная ограниченность, с какой он убежден, что решил чуть ли не все вопросы, волнующие человека. Он так уверен, что счастье человека в его животном довольстве, что, называя старость злом (вследствие ограничения в ней физического наслаждения), даже и не понимает, что есть люди думающие и чувствующие совершенно наоборот. Да я дорожу своей старостью и не променяю ее ни на какие блага мира» (Гольденвейзер, I, с. 142).
7 Следует отдать должное наблюдательности Вересаева. Вот что писал об этом портрете С. Л. Толстой: «Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что изображения Толстого 1891 года менее удачны, чем прежние портреты Репина. По-видимому, на него несколько повлияли новые течения в живописи, например, импрессионизм, и он стал дополнять действительность своим воображением» (С. Л. . Очерки былого. Тула, 1965, с. 355).
* «Этюды оптимизма» (франц.).