Воейкова М. С.: Воспоминания, 1840—1860-e гг.

ВОСПОМИНАНИЯ М. С. ВОЕЙКОВОЙ

1840—1860-е гг.

Ергольская и Юшкова, мои приятельницы, привозили Л. Н. с собой к нам в дом на Малую Дмитровку; когда он у нас бывал, — было весело. Он был так остроумен, так находчив, что в его присутствии делалось весело, легко, и это было потому, что он был очень прямодушен, что думал и считал за правду, — высказывал всегда и притом с такою простотой и меткостью. У него это выходило экспромтно, но, очевидно, все бывало заранее обдумано, и имелось составленное мнение. При случае же он высказывал, что думал, не считаясь с тем, какое впечатление произведут его слова на собеседника, хотя любил «казаться умным» и чтобы его умом восхищались. А так как он был на самом деле так умен, то, разумеется, имел все права рассчитывать на то, что называется admiration1*. Происходило это как-то невольно, само собою. Правду, как он ее понимал, он без стеснения высказывал, хотя эта правда в обществе шла часто в разрез с тем, что признавалось и принималось обществом, но мы прощали молодому графу Толстому его смелость и особенно, когда он бывало «отольет пулю».

Вот, например, что произошло на моей памяти, кажется, с молодым А. Араповым. У него зашел разговор с ним об освобождении в нашем присутствии. Кажется, это было в год или на другой освобождения крестьян. Толстой возразил Арапову, что, по его мнению, освобождение не имеет смысла никакого, такое, каким оно преподнесено, что «кандалы только ослаблены».

— А что вы хотите, — сказал Арапов, — быть может, чтобы вашему народу дали такую свободу, какую он не поймет никогда, не только наяву, а даже во сне?..

— Но я, кажется, ничего не сказал такого, чтобы из моих слов вывести столь оригинальное заключение, — возразил граф Толстой. — Уж если хотите, на ваши слова могу ответить: вы напрасно считаете наш народ таким отсталым и дикарем, что он не поймет и не различит настоящей свободы от бутафорной... и не сумеет воспользоваться, потому что, поверьте, народ понимает свое положение, жизнь и свободу не хуже нас с вами. Однако и то правда, что во сне, как вы, так я, и он — народ — более свободны. А когда народ почувствует свободу наяву, — вопрос? И в том виноват не народ, а мы, что до сих пор держим его в состоянии рабства.

Арапов что-то возразил, не помню хорошенько что. Толстой отчеканил:

— Ну и увидите, не пройдет пятьдесят лет, как тот народ, которого вы считаете тупым и отсталым, покажет себя.

— Тем хуже, в конце концов, для нас с вами, — возразил Арапов.

— А вот с этим я совершенно согласен! — подхватил Толстой, улыбаясь улыбкой победителя, и добавил: — мы договорились!

Потом, обращаясь к присутствовавшим, сказал:

— А что вы скажете? Может быть, согласны с Monsieur Араповым?

Я переглянулась с графиней Толстой, с которой сидела рядом. Разумеется, поняв друг друга, мы промолчали, потому что неловко было «затискивать в мешок» и без того жалкого Арапова.

Другой случай мне вспоминается такой: был бал у Новосильцевых. На бале было много московских красавиц, была и Россет, которой молодой граф Толстой идеально увлекался. Молодежь танцевала и веселилась. Моя дочь Любенька, недавно сделанная фрейлиной, одно время увлекалась уже известным писателем Толстым. В первой паре полонеза шла моя дочь с великим князем Александром. Россет танцевала с гр. Толстым. Во вторую пару они поменялись, и вот как: моя дочь знала, что «Léon le grand», как в нашем интимном кружке его называли, интересуется, даже увлекается Россет. Великий князь подошел к гр. Толстому и сказал:

— Граф, дама ваша будет моей, n’est ce pas?2*

— Хорошо, — отвечал граф Толстой, — только с условием, чтобы ваша была моей!..

Нам понравился такой каламбур, но дочь моя, которая всегда отличалась находчивостью, сказала:

— Легкомыслие ваше — легкомыслие наше! — И протянула руку Льву Николаевичу, который пошел с нею, а великий князь с Россет, которой, кажется, было решительно все равно с кем.

***

Помню, что уже тогда кто-то из придворных (Тучков Пав. Ал. или Закревский — один из этих двух) подстрекнули сказать о Толстом государю Александру II. Мой муж Петр Петрович1

— Ваше величество! Молодой граф Толстой пылкий, увлекающийся, но он не злоумышленник, каким хотят его изобразить.

Александр II, который знал моего мужа и помнил, как наследником обучался верховой езде у Воейкова, когда ездил в его взводе, ответил:

— Знаю, знаю... большой талант, а таланту можно простить... даже если бы..., — государь не договорил, что «если бы», и сказал, — если его увидишь, скажи ему, чтобы он остерегался не меня, а окружающих...

Правда, что при таком темпераменте, каким обладал молодой граф Толстой, не было нисколько удивительно, что он «попадал», но, кажется, он-то совершенно искренно мало или вовсе не интересовался и не заботился о том, сколько «грехов» его снесут, куда и кому?..

Граф Л. Н. Т. был чувствителен, впечатлителен, краснел иногда от застенчивости, но в то же время он был очень резок.

В нашем флигеле, на Малой Дмитровке, в Успенском переулке, жил одно время граф Соллогуб, автор «Тарантаса», который часто заходил к нам. Как-то зашел разговор о том, что «авторское самолюбие» есть у каждого писателя. Соллогуб сказал, что ему лично это чувство чуждо.

Гагарин, иллюстрировавший «Тарантас», заметил, что если это бывает, то большая редкость и огромное достоинство.

— Н-никакого! — резко возразил гр. Л. Н., — потому что авторское самолюбие, если на него есть право, и должно быть. Скажите, пожалуйста, покажите мне их, этих смиренников паче гордости? Где они?

— Да вот хотя бы первый — вы, граф, — сказал князь Гагарин, указав на гр. Соллогуба.

— Не поверю, — отвечал Толстой, — во-первых, уже потому, что знаю, как графу было приятно получить свой «Тарантас» с вашей иллюстрацией, князь. Сознайтесь, граф, вам это было приятно во всяком случае? И позвольте вас спросить, как вы назовете, что это такое, как не результат польщенного авторского самолюбия? Возразите что-нибудь?

— Ничего я вам не возражу, — ответил Соллогуб мягко. — Различно смотрят в этих случаях. Мое авторское самолюбие в этом случае, конечно, не пострадало, наоборот — не скрою: мне было приятно. Назовите как хотите это чувство, я уже сказал, что чувство авторского самолюбия мне не присуще.

— Однако, если бы на ваш «Тарантас» вместо прекрасной иллюстрации изобразили бы карикатуру и высмеяли бы его, вы не остались бы польщены, как теперь?..

— Так или иначе, — сказал Соллогуб, — авторское самолюбие не увиливает от критики, а до некоторой степени подчиняет себя ей.

— Вздор! Ерунда! — возразил гр. Толстой. — Вы меня извините, но я не понимаю, к чему вся эта мистификация ощущений?

— По-моему, «авторское самолюбие» бывает двоякое: у одних на него есть право, как сейчас сказал граф, это прерогатив таланта по его существу, а мелкое тщеславное самолюбие — совсем другое, удел ничтожеств, мыслящих о себе высоко. Талант скромен, поэтому не выставляет напоказ свое «самолюбие». Вот как у вас, граф, — обратился он в сторону Соллогуба. — Именно у вас, — еще раз подчеркнул он.

Граф Толстой при этих словах густо покраснел, однако больше не возражал, чего мы ожидали, что он сделает. Он, казалось нам, не желал больше вести дебат на тему «авторского самолюбия» или же был согласен с Давыдовым, хотя остался недоволен словами последнего. И так было всегда, когда с ним в чем-нибудь не соглашались; он становился «на дыбы» или упорно молчал, красноречиво молчал, как бы желая сказать: «Как вы хотите, я не изменю своего мнения!».

Кто-то из наших знакомых выразился о Толстом очень метко: «Толстого можно изобразить в красках, но гений его останется недоступен».

***

13 октября в двенадцать часов дня 1861 г. в Москве произошло весьма печальное событие: избиение студентов Московского университета на улицах Москвы, которое я подробно описала в записках моих под названием «Семейная хроника». Я только что возвратилась из Субботино (имение Петра Петровича Воейкова). Первая сообщила Петру Петровичу об этом Анона Березникова. Она вбежала в кабинет Петра Петровича со словами: «Chèr oncle, sur la Tverskoy, vous ne pouvez pas vous figurer ce qui est arrivé. La police et les gendarmes attrapent les étudiants et les battent»3*.

наделавшей столько шуму и возбудившей почти все общество против действий генерал-губернатора Павла Алексеевича Тучкова, инициатора побоища, говорили во всех кругах общества очень много, и возмущение долгое время не могло стихнуть. Как-то у нас был вечер. Было несколько человек из близкого нам кружка. Между ними были: наш родственник князь Валерьян Голицын, бывший декабрист2, и молодой еще Петр Кропоткин. Был Безобразов34 и студент Раевский5, подававший от имени студентов Московского университета Петру Петровичу Воейкову докладную записку для передачи ее государю на высочайшее благоусмотрение с жалобой на действия правительства и с описанием подробным вышеозначенного инцидента избиения студентов. На другой же день после принятия доклада студента Раевского и студентов Московского университета Воейков поехал к Тучкову для личных с ним объяснений и на вопрос: «Что же вы намерены делать?» — ответил:

— Передать бумагу министру.

Тучков опустил глаза и не произнес ни слова. После некоторого молчания он взял со стола из кипы бумаг, лежавших перед ним, одну бумагу и, подавая ее Воейкову, сказал:

— Московские дамы принимают большое участие в студентах и разезжают по различным городским частям и привозят студентам папиросы и разные кушанья. Вот имя одной из них, о которой я получил донесение.

В бумаге стояло имя родной моей сестры Любови Стефановны Бороздны6. Бороздна действительно всегда покровительствовала учащейся молодежи. Она находилась во время студентов в Москве и сама отвозила в Сретенскую часть, где был дом, который она занимала, арестованным студентам полные корзины икры, сыра, хлеба и папирос. Указание Тучковым именно на мою сестру, когда почти все дамы общества делали то же самое, было не что иное, как угроза и вызов.

На упомянутом вечере у нас присутствовал и граф Лев Николаевич Толстой.

Князь Кропоткин очень горячился и высказывался резко, хотя и был годами моложе других. Голицын молчал, а Раевский сказал, видимо, с трудом сдерживая порыв негодования:

— Как нас обезличили! Когда Исаков (попечитель университета) не удостоил даже прочесть наше обращение, а Филарет (митрополит) не принял нас как бунтовщиков, чего еще хотите? Вот нас принял и выслушал один

Граф Л. Н. Толстой заметил, что Валерьян Голицын молчит. Может быть, это его удивляло, и он желал выяснить, что означало это молчание. Он обратился к Голицыну и сказал:

— Prince, est il possible que toute cette histoire ne vous engage à s’avouer vos... 4*

— Ну да... я и считаю молчанье золотом, граф! Кажется, достаточно все высказались?.. Мой голос, если уже не слушают голос большинства, будет гласом, вопиющим в пустыне.

— Подождем, что скажет Петербург.

— Вот еще что! Так вы никак ждете еще оттуда «амнистий»? — крикнул молодой кн. Кропоткин. — C’est bien ridicule5*, старцам не простительно, а мы, молодые, уже научились разбираться и разочарованы в том, будто идут навстречу народу. Я раньше тоже думал, что реформа освобождения — для народа, теперь сомневаюсь.

Он взглянул на П. П. Воейкова, который молчал, бросая взгляды то на гр. Л. Н. Толстого, то на Валерьяна Голицына. Кропоткину граф Толстой сказал:

— Я с вами согласен.

Потом, обращаясь к Голицыну, Лев Николаевич высказал мысль, что Петр Петрович Воейков, может быть, разделяет его взгляд «».

— Не скажу этого, — возразил Воейков. — Вот на днях я еду в Петербург, и тогда сам доложу обо всем государю. Министру я передал бумагу от студентов Московского университета. Только этого недостаточно. Я буду иметь случай сам осветить инцидент в глазах его величества как живой свидетель этого печального происшествия.

— Вас опередит Тучков, — заметил гр. Л. Н. Толстой. — Впрочем дело не в том. Суть в том, чтобы о таких случаях не молчать, а кричать.

— И кричите! — крикнул Кропоткин раздраженно, — вам рот зажмут, как зажали на собрании. Вот П. П. Воейков это знает и подтвердит. Его в комитете как прижали министры и эти члены Совета — ces propriétaires en masse6*. Подите-ка потолкуйте с ними!

— А все-таки позвольте заметить, — сказал студент Раевский, — Петр Петрович не промолчал.

— Он не молчал... да, — сказал Валерьян Голицын, — а к чему это привело? Извините, Петр Петрович, — продолжал он, обращаясь к Воейкову, — если позволю себе высказаться, чтобы граф Л. Н. не объяснил наше молчание малодушием. Мы декабристы, и молчать нам не к лицу, но все же может закрасться сомнение. Даже ведь вам, Петр Петрович, было поставлено на вид (государем), что Москва — ни первая, ни вторая, ни даже третья — не отозвалась на его призыв (манифест). Ведь это нисколько не секрет! И сколько вам стоило усилий, чтобы убедить его и чтобы, наконец, получить амнистию для московских дворян? Петр Петрович, этим я хочу сказать, что один в поле не воин.

— Что ж, — сказал граф Л. Н. Толстой, — зато Петр Петрович исполнил долг и может быть спокоен.

— Совесть моя — да, — сказал Воейков, — но долг, как я его понимаю, его я еще не исполнил до конца.

Воейков подразумевал, что тот проект, который им был предложен, касающийся реформы и имевший целью реально улучшить положение крестьян землею, не был принят большинством дворян и одобрен; напротив, он вызвал протест и осуждение в «политической неблагонадежности».

— Это во всяком случае зависело и зависит не от вас, — сказал гр. Л. Н. Толстой. — Вы сделали главное: вы поступили по совести.

Вскоре события доказали, что гр. Л. Н. точно «красным» в Петербурге. Это была месть за «студенческую историю», в которой Воейков сыграл роль «неблагонадежного».

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Воейков —1871) — московский предводитель дворянства (1856—1862), муж М. С. Воейковой.

2 Очевидно, Воейкова называет Валерьяна Голицына по ошибке. Валерьян Михайлович Голицын умер в 1859 г.

3 Владимир Павлович —1889) — географ и экономист, преподаватель политической экономии, противник крепостничества, сторонник буржуазных реформ. В период подготовки реформ был одним из организаторов политико-экономического комитета Русского географического общества. В записных книжках и дневниках Толстого 1855—1856 гг. несколько раз встречается имя Безобразова: в записи от 15 ноября 1856 г. упоминается «собрание литераторов и ученых» у Безобразова, на котором присутствовал Толстой; в записи от 27 декабря 1856 г. — «вечер у Безобразова» и т. д.

4 По-видимому, один из сыновей Д. П. Голохвастова, двоюродного брата Герцена, — Дмитрий Дмитриевич (ум. 1890), земский деятель, или Павел Дмитриевич (1838—1892), историк, писатель, изучавший древнерусскую историю, литературу и народное творчество. Для точного комментария дневники Толстого этих лет не дают материала. Судя по письмам и дневникам Толстого последующих лет, более близкое знакомство у него было с П. Д. Голохвастовым. Они часто встречались. Толстой сочувствовал переделке Голохвастовым былин для книг народного чтения (см. т. 62, с. 3, 18—19, 21—22, 79—80, 114).

5 Николай Николаевич Раевский —1876) — студент физико-математического факультета Московского университета (1858—1862); в 1861 г. активный участник студенческих волнений. В 1863 г. поступил на военную службу. Принимал участие в Герцоговинском восстании и был убит в сражении под Алексинацем.

6 Любовь Степановна Бороздна, рожд. Стромилова (1813—1894) — художница-акварелистка, ученица В. А. Тропинина и К. П. Брюллова. Этюды и акварели ее хранятся в Отделе рисунков Гос. Третьяковской галереи.

1*

2*

3* Дорогой дядюшка, вы не можете себе представить, что произошло на Тверской. Полиция и жандармы хватают студентов и избивают их (франц.).

4* Князь, возможно ли, чтобы вся эта история не заставила вас признать себя... (франц.).

5*

6* сплошь землевладельцы (франц.).