У ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО
…Лев Николаевич заговорил о моей книжке «Хива». Оказалось, к крайнему моему изумлению, что он прочел уже более половины этой книжки.
— Всю не успел еще прочесть,— заговорил Лев Николаевич.— Меня этот поход очень интересует. А скажите, пожалуйста, я хотел бы знать, правда или нет, что Перовский во время этого похода зарывал в землю живьем молодых киргизов-проводников в присутствии их отцов? Вы, может быть, это знаете, так как для своей книги должны были прочесть очень многое об этом несчастном походе.
время бунта киргизов в этом походе, когда они, получив деньги вперед еще в Оренбурге, хотели бросить отряд на произвол судьбы в снежной степи и уйти обратно в свои кочевья вместе с верблюдами, покидав вьюки,— приказал, ввиду упорства взбунтовавшихся, расстрелять трех человек и только таким образом спас отряд, состоящий из четырех тысяч человек.
— Но откуда же взялся слух о такой ужасной жестокости?
Я объяснил, что этот «слух» был пущен в русской печати впервые таким «достоверным свидетелем», как редактор одного субсидируемого в Москве исторического журнала…
— Ах, как я рад, как я рад, что этого не было! — проговорил Лев Николаевич.— Я именно был уверен, что
— сказал Лев Николаевич после небольшой паузы,— главнокомандующий он был плохой. Я отвечал:
— Это несправедливо, Лев Николаевич. О Перовском нельзя судить по одному зимнему походу в Хиву, ему не удавшемуся; это все равно, например, как если бы Наполеон в свой первый поход в Италию потерпел бы поражение со всем своим отрядом от зноя и жажды; значит, и о нем бы тогда можно было говорить, что он «очень плохой главнокомандующий»… Ведь Перовский потом, в 1853 году, совершил один из самых блестящих походов в глубь той же Средней Азии.
…
— Да, вы таки много видали на своем веку,— проговорил Лев Николаевич.
— Немало,— отвечал я.— Ведь я еще помню все ужасы крепостного права: в 1861 году, когда освободили крестьян, я был уже подпоручиком в стрелках, К ужасу своему, я видал наказания плетьми на эшафотах, и однажды мне довелось присутствовать при прогнании сквозь строй…
— Вы не описали этого ужасного наказания?
— Нет.
— Напрасно. Такие вещи надо непременно печатать.
— Вы непременно, непременно это напишите,— и у вас это, я уверен, выйдет хорошо… Рассказ должен про-изводить самое тяжелое — страшное — впечатление. Мне, к счастью, не довелось видеть этого ужаса.
— Да ведь и я видел поневоле: я должен был «по наряду», то есть по приказу, присутствовать при этой страшной экзекуции,— и отказаться было немыслимо.
Так как я знал — из писем Льва Николаевича к графине А. А. Толстой,— что он видел однажды в Париже смертную казнь… то сказал ему:
— Мне известно от графини Александры Андреевны, что вы тоже видели в Париже страшную вещь — казнь на гильотине…
— Да, да, видел,— и долго не мог опомниться; не мог ничего есть… тотчас же уехал из Парижа в Швейцарию. Это было в 1857 году,— и вот тогда-то я и встречался с Александрой Андреевной очень часто.
Я продолжал:
— Смертную казнь я видел в 1864 году, в Минской губернии: расстреляли одного польского шляхтича. Рас-сказ этот будет напечатан в этом году в «Историческом вестнике», и, если позволите, я вам его вышлю.
— Пожалуйста, это интересует меня. А что вами напечатано за последнее время?
«Вестника Европы» за минувший год «Поездку к Шамилю в Калугу в 1860 году».
— Так вы видели Шамиля?
— Да, я его видел и даже представлялся ему, как и все офицеры, приезжавшие по делам службы в Калугу.
— Какое же он вообще производил впечатление?
— Впечатление громадной силы — и физической и властной.
— Я служил на Кавказе до Крымской войны, при господстве там Шамиля; но увидеть его потом, когда он был взят в плен, мне не довелось,— проговорил Лев Николаевич…